Лиана Алавердова

 уроженка города Баку. Закончила исторический факультет Азербайджанского Гос. Университета. Работала младшим научным сотрудником Института Философии и Права академии Наук Азербайджана. В 1991 г. Лиана была премирована Корчаковским Обществом Азербайджана за цикл стихотворений о Яноше Корчаке. Ее стихи, эссе, переводы с английского и азербайджанского языков  неоднократно публиковались в журналах, газетах и альманахах в Азербайджане и Соединенных Штатах, куда Л.Алавердова с семьей эмигрировала в 1993 году. 

Лиана Алавердова – автор поэтических сборников: «Рифмы» (Слово/Word, New York, 1997 г.) и «Эмигрантская тетрадь» (Alexandria, New York, 2004 г.) В 2007 г. вышла книга «Из Баку в Бруклин» (MIR Collection, New York) со стихами  Л.Алавердовой на русском и английском языке в переводах Лидии Разран Стоун. Стихи Л. Алавердовой много раз звучали на русском радио и телевидении Америки, со сцен библиотечных залов и различных культурных организаций Нью-Йорка и других городов США. В 2010 году была награждена американским журналом "Bewildering Stories" (Mariner Award). 

В 1996 г. Лиана Алавердова получила степень магистра в области библиотековедения (Queens College, NY). Лиана живет в Нью-Йорке со своей семьей и работает в Бруклинской Публичной Библиотеке.

Все мы вышли из местечка –
от молочников до марксов.
В нас живет оно навечно.
Ну и незачем ломаться!
Узнаю я в программисте
интонации дедовьи.
Даже сходен образ мыслей:
духа странствие иль крови?
Даже нобелевский гений
внешне мне напомнил дядю,
кто Вертинским увлекался,
а с Прокофьевым не ладил.
Это я к тому сказала
(может, мысль и примитивна) –
все мы вышли из местечка,
хоть кому-то и противно.
Да, мы вышли из местечек,
истребленных злобой лютой,
но во мне стучит их пепел
ежедневно, поминутно.
И в джинсовом облаченьи,
и в хасидском лапсердаке
дух скрывается библейский,
как хлеба в растущем злаке.
Это прошлое так близко.
Право, лишь доверься слуху –
и услышишь голос мглистый
про войну и про разлуку,
и про ненависть тиранов,
что истории не внове,
про бессилье вражьих станов
гордость сокрушить жидовью,
и наивное лукавство
торгашей и фантазеров,
шаг над крышами шагалов
и свеча над ветхой Торой.
А проклятия, а ссоры!
Позавидовал бы Гоголь:
"Ах ты, рыбья холера,
помесь мерина с оглоблей!”

Где же ты, мое местечко?
Нет, как не бывало в мире.
Но приносит дочь из школы
то, что мы не проходили.
Говорливое местечко!
Хоть ты кануло в столетьях,
но осталось в нашем сердце
да еще, надеюсь, в детях...

* * *

Поэт вошел в нарядном гобелене,
назойливой веселостью одет.
Он был, хотя известно, что не гений,
но все же выдающийся поэт.

Он рассказал о хулиганском детстве,
о классиках, с которыми дружил,
и было вдохновенно лицедейство,
игралище поднаторевших сил.

Он цепким взглядом вкрючивался в лица
с улыбкою, похожей на оскал;
Студенткам - тыкал, на цензуру - злился,
и проблески сочувствия искал.

Он скоморошил, он ерошил память,
он был, казалось, в доску парень свой,
он был и многолик и многогранен,
но по-кулачьи с трезвой головой.

Он горлом брал голов любую крепость
и верил в то, что сеет там пшено.
"А та девчонка - эдакая прелесть”,-
откладывалось про запас, на дно.

Шел третий час под рубрикой урока,
урока жизни или суеты.
А мальчик замирал у водостока,
и прорастали первые цветы.


* * *

Когда отшумит и крылами отхлопает
к чему потянулась высоко-высоко
и горло от комьев сухое, прогорклое
опять увлажнится до нового срока;
предверием рая умильно и розово
манило и жгло чистотой акварельной -
ушло в фейерверки, набухло и лопнуло
и мир прояснился, как небо в апреле.
Войдет в берега, что кипело и брызгало
да так, что шарахалось - чур! - окруженье,
отступит дурное валькирье неистовство
и сердцем поймешь правоту пораженья -
увидишь, что жизни прошла половина
и вспомнишь о ценностях и о цене
и, как балерина, улыбка Мазины
вдруг выплывет на постаревшем лице.

ГОЛУБАЯ ЛУНА

Посмотри! Голубая луна
рассверкалась аж до неприличья.
Так тщеславьем наивным грешна,
что вот-вот засвистает по-птичьи.
Так желанно близка, как орех
с новогодней расфранченной ели,
как серебряно льющийся смех
человечка родного в постели.
Оглушив светоносным дождем,
оголила всему мирозданью
молодое хмельное плечо
Маргаритою Пиросманьей.

 ОБЛАКО

Колышет ветер листья, травы
и баламутит небосвод,
а надо мною величаво,
в пол-неба облако плывет.
Исполнено былинной мощи,
навалено на горизонт,
оно значительнее прочих
вещей, предметов и красот.
Все суетится, происходит,
все движется, живет, снует -
оно не внемлет, не снисходит
куда его земля зовет.
Вперед, бездомно, мимо, мимо,
огромнее всего в сто крат.
Неукротимо, как мужчина,
когда любовью он объят.


СНЕГУ

1

За что нам эта милость, этот свет,
принявший вдруг кристальное обличье,
танцующий неспешный менуэт
с прозрачной неуклюжестью девичьей?
Мы так греховны, так черны, мы так...
Но, обрывая нас на полуслове,
он словно проявляет высший такт,
небесно добр в своей первооснове.
Когда бы я художницей была
и тишину нарисовать хотела,
то лучше бы я краски не нашла,
чем бесконечно, первозданно белой.
В награду за страданья, за грехи,
за все, чем жизнь себе, другим морочим,
порхают ледяные мотыльки,
заглядывают в душу,
застят очи.
1991г.

2

Белые искорки, крошки-цветы,
дети воздушных громадин,
неотделимые от пустоты -
как ваш полет безогляден!
Белые искорки в теплую длань...
Как далеко от апреля!
Вольно играет холодный февраль
- ах! - обреченным доверьем.
Белые искорки, я вас люблю -
жизни святая мгновенность.
Даже на самом осклизлом краю
вы - моя высшая ценность.
Лучшее в мире нам даром дано,
нет очередности места.
Белые искорки, слейтесь в одно
белое месиво, тесто!
Из голубой или белой руки,
множащей мир многотрудный,
все возникает и даже стихи
денно, и нощно, и чудно...


3

Выходили на воздух, слегка
ошалев от морозного духа.
Просто так начиналась пурга
и шептала пьяниссимо в ухо.
С нервной робостью ученика
снег еще извиняется, тает.
Он присел на карнизах пока
и на крышах промерзших трамваев.
А затем и крепчает и ждет,
что полюбят его и оценят,
но случается наоборот:
в грязь сбивается искристый нерест.
И еще наши ноги легки,
не устали колени и плечи.
Мы ведь тоже ученики
и запутались в противоречьях.
Ну а снег о себе заявил
неожиданно грубо и дерзко:
в небесах кто-то соединил
ветр со снегом - жених и невеста!
И пошло, и да как понесло!
Завертела пурга, закружила.
Хулиганство, а не ремесло.
Не до жиру, а быть только живу.
Оплеухами, с воем глухим
бьет наотмашь на собственный выбор.
Забирается под воротник,
нюхом зверьим укромности вызнав.
Избивает и душу и плоть,
неотступнее хищных эриний.
Неужели задумал Господь,
чтоб мы голову где-то сложили?
Дрожь в коленях и трудно дышать.
Заблудились в событиях грозных.
Помогла бы живая душа!
Но уже, к сожалению, поздно!
Он костлявый и злобный старик,
он сжимает сердца в рукавицах.
До Весны и Любви только миг.
Ах, успеть бы, успеть бы проститься...
Только миг до Любви и Весны.
Снег в сердцах, сапогах, подворотнях.
Замахнулся ледовый костыль -
и уже мы навеки свободны.


ПОЛЯНА

Жужжат отчаянно шмели,
летают синие стрекозы.
Вот до поляны мы дошли
и отступили все вопросы.
Здесь хорошо. Светло и тихо.
Растет, колышется трава.
И перезрелой ежевикой
испачкали мы рукава.
Здесь мало полновесных крон:
трава, трава всему основа.
А дуб навеки пригвожден,
привязан к имени Толстого.
В лесу наглядней (что тут спорить?),
трезвонней жизни торжество.
И кажется мне мертвым море
пред миром суетным его.


300-ЛЕТНИМ ЧИНАРАМ
 ПЕРЕД ДВОРЦОМ ШЕКИНСКИХ ХАНОВ

Две гордые чинары
(вы - растенья?)
возвысились и заслонили небо,
и шепчут что-то, ведомое только
дождям и птицам,
мне и не постичь.
Вот так бы я под вами простояла
все триста лет,
но надо уходить...

ТО ВРЕМЯ

То время, когда без сомнений и сбоев
другим и себе я казалась святою,
когда я жила потаенно и чисто,
стараясь понять высоту пианиста,
и сжатой пружиной ждала пониманья,
а люди катились пустыми шарами,
их дружбы искала, нелепо фальшивя,
и лишь в сновиденьях грешила, грешила,
дорогой манила змея-неизвестность
и невыносимой казалась окрестность -
то время ушло, провалилось куда-то.
И в том, что ушло,
я сама виновата.

РАЗМЫШЛЕНИЯ ЗА ИГРОЙ В ГО

Душа моя - игра для шашек го.
В ней тьма и свет затеяли сраженье.
И в этом черно-белом мельтешеньи
мне разобраться, право, нелегко.

Устав бороться на тропе любви,
спешим доспехи новые примерить.
Возбуждены. Нас веселит затея
с тигриной прытью промахи ловить.

И тот, кого зову своей судьбой,
меня понять в который раз пытаясь,
пред кем грешна и потому не каюсь,
как видно, тоже увлечен игрой.

Затеял обходной маневр. Атари!
Окружена, я попадаю в плен,
утешившись одной даймэ взамен.
Нет, видно я сегодня не в ударе.

Есть правило. Ему названье "ко”.
Дабы избегнуть ходов повторенья
принуждены мы к новому решенью.
От жизни это, впрочем, далеко.

Все в жизни изменяется и так.
Ведь та, что написала эти строки,
уже иная. И не будьте строги
к тому, что прочитаете с листа.

И если сходна жизнь с игрою, то
приближеннее все же, видно, к нардам,
но уж никак не к теннису с бильярдом,
тем более не к шахматам и го.

Затем, вестимо, все от мастерства
зависит в упомянутых ристаньях.
Ну а куда вы денете случайность,
когда она не в шулерских руках?

Меж тем душа-доска испещрена.
Я в этом изобилии двуцветном
теряюсь. И, клянусь, по всем приметам
мне радость постиженья не дана.

Рябит в глазах. Гляжу до дурноты.
Во тьме глубокой вскрикивают дети.
Уже двенадцать. Спать пора. И ветер
из форточки нам спины холодит.

Усталая, я путаю ходы
и забываю, за кого играю.
И мне ничью соперник предлагает,
хотя вот-вот он должен победить.

Ведь я игрок. За что ж винить судьбу?
Фортуне мастера, как видно, ближе.
И перед сном, закрыв глаза, я вижу
все ту же черно-белую борьбу.


 ДВЕНАДЦАТАЯ ЖИЗНЬ

Автору предсказали, что она живет
в двенадцатый и последний раз.

Двенадцать раз стояла на краю
и мглу небытия грызя, буровя,
двенадцать раз сквозь перегной иль с кровью
я прозревала будущность свою.

Двенадцать раз, гадая у порога,
я вглядывалась в брезжущую тьму,
и вдаль стремилась утлая пирога,
покорная маршруту своему.

Двенадцать раз лопатки иль крыла
сводил порыв к свободе неуемный,
двенадцать раз, биясь незнаньем темным,
душа любви и мудрости ждала.

Двенадцать раз оленихой, травой,
тигрицей, безнадежно дальним эхом...
Не много ли? Теперь вот человека
узнали вы, негордого собой.

Так вот откуда голос занесен?
Усталым от событий и пророчеств
мерцает и струится между строчек
то знанье, для которого рожден.

Кто я была? Где жизни? Где следы?
В каких участках мозга или кода
запечатлелась прежняя порода,
ущелья, небеса, поля, сады?

И вот теперь, последнее звено
вплетя в окружность дюжины рождений,
мне предстоит, испив блаженной лени,
ступить, не дрогнув, в звездное окно.

В последний раз живу! В последний миг,
как при рожденьи, жадным, мутным зраком
ширь охватив, ненужной плотью, шлаком
уйду туда, откуда мир возник.


* * *

И это все? И это, значит, зрелость?
И молодости я скажу "прощай”?
Мне никогда так не звалось, не пелось
восторженно-недужно, так и знай.
Мне хочется, забившись в угол кельи,
стихи копить безгрешно, как пчела;
как плуг остервенело рыхлит землю,
допытываться таинств ремесла;
пить древних слов тягучую дремучесть,
что пахнет брагой, травами дубрав,
и оставаться, протестуя, мучась,
покорной перед тем, кто вечно прав;
пойти в ученики (о, знать, к кому бы!),
смиренно на свирели напевать;
смотреть, как олененок тянет губы
к сосцам, что важно подставляет мать.
Там лавры вольно дышат, зычны лиры,
и грозен в облаках седой Олимп,
и тень от козлоногого Сатира
прохладит щеки длиннокудрых нимф.
Где этот мир, зеленый-презеленый,
язычески обильный навсегда?
Где вы, розоволицые матроны
и мощные когда-то города?
Что молодость? Что зрелость? Все пустое!
Мир вечно юн, пока мы живы в нем.
И снова Дафнис обнимает Хлою,
как мы с тобой обнимемся. Пойдем!


 МУЗЫКАЛЬНЫЙ ПРОСМОТР

Просмотр. Игра в четыре длани
по длиннозубой фортепьяне.
Партнер мой страхом приарканен,
впечатан в черный круглый стул.
Педагогини басовитой,
осанистой и боевитой,
с многозначительною свитой
боимся. Каждый б драпанул!

Как будто некие шпионы,
как будто воры вне закона,
как будто наша роль позорна -
в испарине сидим и ждем.
До замысла ли нам Клементи?
Мы - заблудившиеся дети
на людоедовском банкете.
Еще минута - пропадем.

Ну, все! Итак, мы начинаем,
мы промыслу себя вверяем,
и друг на друга смотрим краем,
краями бегающих глаз.
Но вдруг из пяток иль из почек
возникло то, что в нас хохочет,
что нас очаянно морочит,
до колик потрясает нас.

Страх отзывается вдруг смехом,
что дребезжит, чреватый эхом,
и каждый, был бы человеком -
нас пожалел за этот смех,
что, порожден известным страхом,
нам угрожает явным крахом
и все вот-вот рассыплет прахом -
мы станем дурнями для всех.

Мы сбились к ужасу собранья.
Боимся встретиться глазами,
и наши жалкие старанья
увенчаны (увы!) ничем.
Наш педагог метает громы.
Нам не смешно. Что скажут дома?
Что скажет тот и тот знакомый?
Что мы с ума сошли совсем?

Клементи ж нам сказал, целуя:
"Май за окном давно ликует.
Скажите, дети, алиллуйя:
все зеленеет и цветет.
К чему томить себя напрасно?
Вы не для музыки, что ясно.
Она ж без вас вполне прекрасно
на этом свете проживет”.

* * *
 М. & Co.

Девица модная и Кант...
Сейчас она его откроет.
Зачем прославленный педант
проник в невзрачный ветхий томик?
Его суровый ригоризм,
ее блестящие капризы
в объятьи медленном слились,
молчание звучит репризой.
Опять, опять неравный брак!
Кто ж к таковому их принудил?
Кто был проказник иль чудак,
что воду с маслом слил в сосуде?
Кто был тот мудрый педагог,
что свел в объятии бесплодном
возвышенность седых эклог
с верлибром, как волна, свободным?
Но сигаретный дым влечет
сильней морального закона.
Внезапный получив расчет,
отложен Кант на время оно.
В углу пылится день, другой,
мечтая, может, о свиданьи,
когда мишурное созданье
задремлет над его строкой.


* * *

Стихов насильно не выжать,
не полюбить по заказу,
хотя щербины насилья
заметны не каждому глазу.
Дерево лист рождает,
когда переполнено соком.
Потому и становится
очень, очень высоким.

БУКЕТ ХРИЗАНТЕМ

Долго в вазе стояли они на столе,
терпеливо замены ждали,
но цветов никто не дарил,
и они
не умирали.

* * *

Уже я не ищу
ни дружбы, ни участья,
не сетую, не злюсь
на глухоту дверей.
Я ковш любви несла,
но расплескалось счастье.
О, лучше б отдала
все матери своей!

* * *

О, кто сравнил любовь со слепотой?
Как много я в глазах твоих читаю!
Так глубоко, так верно понимаю,
хоть это и не радует порой.

Мне трудно сочинить сонет иной,
зато твоим улыбкам цену знаю:
вот эта благодушна, та хмельная,
и бешенство проглядывает в той.

Цыганка ль угадает наперед
твоей души изменчивой извивы?
О, как мелка и немощна она!

Какую муку приберег восход?
О чем молчат недвижные оливы,
когда я так тревогою больна?


* * *

Еще до встречи мы разлучены.
Кому угодно было так - не знаю.
Наверно, правда, что судьба слепая.
Еще до встречи мы разлучены.

Мы нежностью, мы горечью пьяны,
а за спиной уже давно судачат.
Напрасно нам завидуете, знайте:
еще до встречи мы разлучены.

Когда твой взгляд я на себе ловлю,
тот взгляд, что восхищенно-долго длится,
чью музыку мы оборвать должны,
я понимаю, как тебя люблю.
Мне от твоих объятий не укрыться.
Еще до встречи мы разлучены.

* * *

Слишком много причин,
чтоб не быть нам вместе.
Слишком много причин.
Через двадцать лет мы постареем.
Слишком много причин.
А Любовь утекает сквозь дыры и щели.
Слишком много причин.
Занавесьте мне окна тоской, занавесьте!
А Луна пусть сиделкой сидит у постели,
бледнощекой печальной сестрой
пусть сидит у постели.
Слишком много причин...

* * *

О, как легко и хорошо,
когда ты разлюбил!
Вот дождь по улицам прошел,
прибив на окнах пыль.
И мне не больно оттого,
что разлюбила я.
Друзей веселый частокол
отгородил тебя.
Мы разбежались по домам,
забот не убывает.
Все хорошо, все хорошо,
а солнца не хватает.

 СОН

Мне снился сон, надрывнее, чем стон,
навязчивей любовного дурмана:
я шарила в груди своей ножом,
и кровь текла безудержно из раны.
Я пачкала ковры и зеркала
и зверски раздражала окруженье.
А кровь текла, она ручьем текла,
и я искала сердца и забвенья.
Увы! Найти я сердце не смогла:
познания мои ничтожно смутны.
О, кто б меня прибил - и все дела.
Но это было, очевидно, трудно.
И я бродила меж людей и стен
нелепо-неуместной, нежеланной.
И билось сердце - колокол, Биг Бен.
И говорило мне, что рано, рано...

* * *

Страданье, чуткое к добру...
Поглощена собой всецело.
Но, хоть лицо от муки бело,
тебе я душу отопру
ключом, что раньше не имела.


* * *

Смеются вместе. Плачут - в уголке,
в кулак зажав обиды несказанность.
Я медленно училась слову "нет”.
поскольку проповедовала жалость.
Я праздника по-девичьи ждала.
Судьба играла маской карнавальной.
Но слышу, как звонят колокола.
Хоть уши залепи, звонят печально...

* * *

Раньше была я моложе
и меня бы тот огорошил,
кто бы на миг усомнился,
что я человек хороший.
Теперь бы хотелось поверить,
что я человек хороший,
но спины разогнуть не смею
под гнетом грехов - о, Боже!



* * *

Превратила в камень я сердечко,
бросила на дно глубокой речки.
А оно опять упрямо всплыло,
а оно опять заговорило.


 РИФМЫ

А в небесах порхают рифмы
и будоражат кровь и лимфу,
монадам, бабочкам родня.
Их белизна тетрадной скуки
страшит. Протягиваю руки -
дразняще смотрят на меня.

Причастны к корневищам смысла,
то простодушней коромысла,
то изощренны, то смелы,
на серпантинных лентах ритма
качаются легко и дивно,
как разноцветные шары.

Их связь безделицей пустою
нам кажется, простой игрою,
забавой праздного ума.
Но иногда сквозь них забрезжит
то, что случайным и небрежным
я обозначила б едва.

Так, в парности "дождя” и "грозди”,
"воды”, "звезды”, "всегда”, а также
в иных примерах им сродни,
мне чудится, есть смысл и тайна.
Быть может, это не похвально -
гипнотизируют они.

Да здравствует банальность рифмы!
За ними груз столетий, битвы
певца с хаосом, лиры с тьмой.
И он ли первооткрыватель,
иль их еще пра-прасоздатель,
тот, сотворенный в день шестой?

ПАМЯТИ О.Э.МАНДЕЛЬШТАМА

1

Только вши да бурчащая плоть.
Где поэт? Я не вижу поэта!
Что за метаморфозы, Господь?
Из подобия Божьего - в Нечто.
Только глаз лихорадочный блеск,
и мерцает неверный рассудок.
Чем продажа стихов наразвес
не пример сатанических шуток?
Все молитвы развеяны в пыль,
и душа не мечтает о воле.
Ноги стали подобием гирь,
ну а память - подобием боли.
А октябрьский ветер свиреп,
уркой бьет и врывается в щели.
Угадать бы заранее, где...
Неужели сейчас, неужели?
Погляди, умирает Поэт,
пеллагрозник, изгнанник, шут Божий -
и в аду пробивается свет,
и Тоскана призывно тревожит.
Только дрожь, и гниенье, и тлен.
О, Пьеро! Ты всего лишь тряпица!
И уже не подняться с колен -
только в новый замес погрузиться.
Только ветер, и холод, и боль.
Только глиняных корчей морока.
Только пота предсмертного соль,
и ни слова, ни строчки, ни корки...




2

Дрожали его колени,
изгрызла ржавчиной дрожь.
Метались, дрожали тени
от крошева спин и рож.
Дрожь страха, бессилья, хлада
и немощно тощих рук -
макушку прикрыть (пощады!) -
и пайку на крошки рвут.
- Покинь меня дрожь, изыди,
тебя ненавижу, дрожь.
- Не раньше, чем дух твой выйдет.
Не раньше... Когда умрешь.


3

Эллада, Гомер, Лорелея -
смотрите, смотрите скорее,
как бьют человечка смешного,
смешного, худого, больного.
Он думал, что пайка - отрава.
Он тяпнул чужую. "Не надо!” -
опомнился поздно, взмолился,
на землю, как кукла, свалился.
Не знали такого позора
Софокл, и Сафо, и Агора,
и лаком сверкают нарядным
трагедии древних троянцев.
Спешите, скорее смотрите.
Где катарсис, хоры, где зритель?
Вы слышите крики из ада?
"Не надо! Не надо! Не надо!”


* * *
О, поэзия, кто ты?
Гадай не гадай -
ты слеза на щеке,
и полет через край,
и биенье живого шмеля у стекла.
Все, что я не посмела
и что не смогла.

ВМЕСТО МОЛИТВЫ

Может, все не напрасно,
может, это и нужно,
чтоб корежило, вьюжило
жизнь так недужно?
Может, промысел Божий
не так очевиден,
и ничто не случайно
на этой планиде?
Вы про дни, что без строчки?
Не угодно ли - годы?
Я копила в себе,
как сбираются воды
по весне, про запас,
в ожидании лета,
как в природе все копится
как-то и где-то:
то в дупле, то в норе,
то под шкурой и горбом...
Но тускнели слова
на пергаменте твердом,
пролетали, мелькали
события, лица,
хоть осталось и что-то,
чему не забыться...
И теперь говорю я:
"Спасибо, о Боже,
что бросал меня в пекло,
что душу корежил,
что была я на грани,
а, глядишь, не упала,
что твой промысел тайный
нелегко познавала.
Потому что бескровно
не даются нам дочки,
внеутробно, бесслезно
не рождаются строчки.

ШЕЛКОПРЯД

Я шелкопряд, я тку узор судьбы -
причудливый, неповторимо-новый.
Вокруг дрожат и рушатся миры,
а я сижу на веточке тутовой.

Вытягивая из себя слова,
событья, лица, бытия основы,
всегда грешна, но и всегда права
и к самопостижению готова.

Но сохранить я искренность хочу.
И, вылетая бабочкой из крова,
(вы слышите?) всей немотой кричу:
"О, жизнь, не будь, пожалуйста, сурова!”


ДНЕВНАЯ ЛУНА

Дневная луна -
отголосок ночной тишины.
Дневная луна -
отпечаток красотки-сестры.
Как краешек облачка,
вроде совсем не видна -
смешная чудачка,
смешная дневная луна.
Как чья-то небрежность,
что портит шедевры-холсты.
Коль солнце на небе,
на что понадеялась ты?
Наивно и глупо
торчать, как белесый упрек.
Хоть в рупор, хоть в ступор
никто не заметит, дружок.
Сверкать не умеешь
и с неба лучей не прольешь.
И все же ты веришь,
надеешься, значит, живешь.


 ЗАНЯТЬЕ ПЕРЕВОДОМ

Занятье переводом... Как светло!
Все выше путь и все ступени круче.
Я буду бить натруженно чело
об смысл лукавый, продираясь к сути.

Мне автор не знакомый, не родня.
Но это, очевидно, и не важно.
Сегодня ближе нет ему меня.
Впритирку мы в одной бежим упряжке.

Чтоб твердь земную ясно ощутить,
чтоб разгадать значенье многоточий,
мне надо то ж волненье пережить,
и да поможет поводырь-подстрочник!

Мы слили два дыханья, две души,
двух голосов смешали непохожесть,
одним сознаньем охватили жизнь,
где что его, то и меня тревожит.

Прекрасен труд, когда он проводник,
когда крепит племен рукопожатье,
чтобы роднее стал чужой язык
и строчки слились в братское объятье.


* * *

Круг образов. Круг мимолетных чувств,
где властвуют оранжевый и синий,
овеянный надеждами моими
многоголосый и стоцветный луг.
Увы! Зачем тщедушный гений мой
пытается прорвать его оковы?
Как помпеянин, погребен под кровлей,
и давит груз ниспосланных щедрот.
Я в комнате, где зеркала - кольцом,
и благостна любая перемена...
Собою ослепленное лицо
губами тычется об их поверхность...