Виктория Борцова


* * *
Господи, вот я.
Глянь же сюда – вниз:
цел ли манок для
Ловли больших крыс?
Так ли пряду лён?
Так ли дою коз?
Жив ли ещё клён,
что под окном рос?
Мерно ль урчит кот?
Мирно ль стучит цеп?
В млечное далеко
тянешь свою цепь.
Лапки сложив, лишь
ноты Твоей жду, –
Видишь? – вон та мышь,
третья в седьмом ряду.

* * *
Если скажет Бог, что не быть мне впредь,
что на сборы, мол, у него легки,
заберу с собой моих вёсен цветь
да ещё возьму про тебя стихи.

А когда припрут возле райских врат
и начнут шмонать на предмет шмотья,
эту цвети медь выдам на погляд,
а стихи затарю под сердцем я.

Потекут вприглядку, без срока схим
с плеснецою дни – хором, напоказ.
И не ты меня – заслонят стихи
от бессонных, страшных Господних глаз.


* * *
Отцовы погосты косые
и ржавый затоптанный снег...
Саднит, как заноза, Россия
солёною болью во мне.

Увижу ли земли другие,
синее найду ль небеса,
вдруг душу пронзит ностальгия
по светлым славянским глазам.

Опять праотцовская память
уснуть до утра не даёт,
стучится! –
несданный экзамен
на русское званье моё.

 СНЕГ В ГОРОДЕ

Ночью снег оторвался от неба
и щекою шершавой к порогу
лёг, чтоб завтра разменной монетой
на лопатах греметь снегоробов.

Сохрани его, город. В скворечнях
переулков укрой, как в карманах.
Напитай бестолковую нежность
заревой предрассветною манной.

А весной по намётам вчерашним
в кровь хребтину собьют оголтело...
Но летит, всё летит, бесшабашный,
белой грудью – в бетонное тело.

* * *
Пал без боя последний редут,
небо птичьи кроят эскадрильи.
Почему же часы всё идут?..
Мы вчера завести их забыли.

«Не сегодня... Не здесь... Переждём», –
ты солжёшь и себе не поверишь.
Отольётся свинцовым дождём
золотая осенняя ересь.

Кто же спросит теперь: «Как дела?»
в час, когда просыпаются звезды.
Извини, что простить не смогла.
Извини, что прощать уже поздно...

 СОБАКЕ N.
Чу! Ни к чему будоражить прошлое:
спит оно, как Тамерлан в могиле.
Как по-кобельи желал, нехороший мой,
как я по-сучьи тебя любила.
Как под ногами ступеньки падали,
по циферблату скакали стрелки,
Как мы с тобой (но про это надо ли?)
соль доедали с одной тарелки.
Как вечерами, дождём промытыми,
сладко и так безнадёжно плакалось,
как, задолжав мою шкуру мытарям,
ты перебил все четыре лапы мне.
Прежде ползла за тобой на карачках, но
изгнанной псине – другое лежбище.
Ты до сих пор от меня отворачиваешься,
взглядом смурнея сильнее прежнего.

* * *
Вновь любовь наша ярым семенем,
от земли очищая рот,
выползает из рва расстрельного
и ещё – погляди! – живёт.

Заливали водой, а теплится.
Гвозди тело прожгли её,
ну а ей, бедолаге, терпится,
а она – на кресте – поёт.

В ночь бессменную ей не верится:
к носу три – и зиме конец.
А земля-то, как прежде, вертится,
и в скворечник спешит скворец.

* * *
Притулился он, счастьем отторгнутый,
в ржавой пасти суглинка навек
стебельком, с корневища оторванным,
мой чужой дорогой человек,
чья душа то бродяжкою горькою
бесприютно скиталась в степи,
то ревела лавиною горною.
А теперь нагулялась и спит.
И над нею не тешатся вороны,
и пичуга над ней не поёт.
Смотрит небо, как в разные стороны
ветер чёрную ленточку рвёт.
И стою я, простором омытая,
над крестом в налетевшей тоске,
как слезу, карамельку забытую
в опустившейся маю руке.

* * *
Белым-белым руками столетий
я обнимаю твою голову.
Колыбелит над нами бессмертье,
отпуская себя поровну.
По сусекам веков шелестит,
улыбается сладко-сладко,
чёрным крошевом на пути –
недоеденной шоколадкой.
Как теперь и куда бежать
от бессмертья дурного этого?
На бумаге вдвоём лежать –