Света Петрова (1)
Я смотрю на небо, а вижу детство,
вижу горку, ёлку в кристаллах льда.
От видений этих куда мне деться?
От прозрений этих бежать куда?
Там цвела весна, там горело лето,
змей воздушный рвался из рук отца.
Там была девчонка Петрова Света,
только я не помню её лица.
И чем дальше детство, тем небо ближе,
тем слышнее взмахи незримых крыл,
будто где-то там я и впрямь увижу
и припомню всё, что давно забыл.
Света Петрова (2)
Это было
как во сне –
так же ярко
и нелепо:
я любил
Петрову Свету,
та не знала
обо мне.
Точно преданнейший пёс,
я бродил за ней повсюду
и молился,
словно чуду,
завиткам
её волос.
Неужели тот полёт
был всего лишь помраченьем?
Жизнь несла своим теченьем,
пролетал
за годом год...
Почему же все года
для меня неразличимы?
Будто это
мимо,
мимо
пролетают поезда?
Будто не было меня
в их бессмысленном круженье,
и проиграно сраженье
при селении Фигня.
Жизнь – что зимняя заря,
только что была – и нету…
Я любил Петрову Свету –
вот что
точно
помню
я.
Музей двора
Обездетели дворы,
обезлюдели,
как пропавшие колена
Иудины.
То ли выбило чумой,
то ли голодом...
Не пора ли брать скребки
археологам?
Их теориям добавят
конкретики
под стекляшками девичьи
секретики.
А лингвисты будут спорить
до драки
над сакральным «эни-бени-
рики-таки».
Краем уха слышал я –
вы не в курсе? –
что открыт музей двора
для экскурсий.
Ромка-бродяга
Плещется моря кромка,
по кромке шагает Ромка,
висит на плече котомка,
в котомке – гаванский ром.
Ромка поёт негромко
(недаром в котомке ром-то!)
Ромка поёт о том, как
прекрасен родимый дом.
Я вам скажу по секрету –
дома у Ромы нету.
Ромка бредёт по свету.
Ромка на свете – гость.
Смотрит садов цветенье,
слушает птичье пенье,
ловит сачком из тени
звёзд золотую горсть.
Где-то летят ракеты,
где-то горит планета,
кого-то зовут к ответу,
над кем-то грохочет гром.
Роме и дела мало,
жизнь его не сломала,
были бы хлеб да сало
и не кончался ром.
Дед Иван
Так ли важно, кто прав был, а кто нарушил законы
и напал вероломно на чью-то Родину-мать?
Только вижу: идут, и идут, и идут эшелоны,
в них здоровых и крепких мужчин миллионы,
их везут на войну
убивать.
Их поставят повзводно цепью пехотной
и за Сталина (или за фюрера) – вперёд, вперёд! –
их по минному полю поведёт в наступление ротный,
и от запаха крови захлебнётся свинцовой слюной пулемёт.
Большинство их останется там, в этом диком бескрайнем поле,
их прекрасные лики покроет под утро лёд.
От того, что они там убиты, мир стал лучше, стал чище, что ли?
Нет, в нём прибавилось только много новых вдов и сирот.
А кому повезло возвратиться в родные селения
с парой серых медалей и шрамами от бесчисленных ран,
тот ещё очень долго ходил по ночам в наступление
и кричал среди ночи, как дед мой Иван.
И, когда в День Победы, охваченный общим дурманом,
я к нему приставал: «Расскажи, как сражался, дед!» –
он отмахивался и хлопал себя по карманам
в поисках смятой пачки своих сигарет.
В звуках праздничных маршей он слышал предсмертные стоны,
а когда, утомлённый, он ложился под вечер в кровать,
ему снилось опять, как идут и идут эшелоны,
в них здоровых и крепких мужчин миллионы,
их везут на войну
убивать.
Гражданин Руси
Народ наш дик, и груб, и неумён,
и водку пьёт с немыслимых времён,
и неопрятен, и до мзды горазд,
но за идею жизнь легко отдаст:
за Третий Рим, за батюшку-царя,
за коммунизм... Потом посмотрит –
зря!!!
Но мертвецов не возвратить назад,
а гибнут молодые, в полной силе,
и с ними нерождённых миллиард,
которых они так и не взрастили.
Наверное, пройдя сквозь мразь и гнусь,
сквозь тьмы веков и светопреставление
из крови их растёт иная Русь
в каком-нибудь четвёртом измерении.
И в той Руси цветёт иная новь,
иной народ, могучий и красивый,
играет свадьбы, засевает нивы
и чтит Надежду, Веру и Любовь.
Я той Руси примерный гражданин,
а вашу Рашу я не принимаю,
ублюдочный язык не понимаю,
ублюдочные нравы вместе с ним.
Когда у власти лихоимцев рать,
когда с торгов распродают святое,
нельзя гордиться родиной такою
и ложь вельмож за правду принимать.
Но верю я, хоть верить и боюсь,
что рухнут лжи тяжёлые оковы,
и воссияет истинное Слово,
и Словом этим всё же будет «Русь».
Такая вот работа
Сперва на расстрел приводили по трое.
Потом уж стали приводить по десять.
Кто-то шутил: «Водили бы строем!»
Другой возражал: «Нет, лучше повесить».
Они просто делали свою муторную
работу, не хуже чем у многих прочих.
Чем лучше, например, работа кондуктора?
Или работа сезонных рабочих?
Им тоже хотелось скорей отделаться,
прийти домой, принять да поспать бы,
построить дом, посадить деревце,
вырастить сына, дожить до свадьбы
любимой дочери. В общем, хоть тресни,
а план выполняй по расстрелообороту.
Такое время. Такие песни.
Такая работа.
Падай и лети!
Когда, не зная слов, ты говоришь на идиш,
на банту и койне велением Его,
когда ты видишь всё – и ничего не видишь,
когда ты слышишь всё, не слыша ничего,
когда внутри тебя вдруг возникает бездна
и поглощает то, что ты считал собой,
когда твоя броня смешна и бесполезна,
как панцирь для жука под детскою ногой,
тогда не хлопочи, за что бы ухватиться,
не ной и не скули, что нет тебе пути,
а выпусти из рук унылую синицу
и падай –
и лети!
© Андрей Баранов, 2011–2012.
© 45-я параллель, 2012.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.