Василий Толстоус


ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ

Предназначение души –
летать и быть глазами тела,
а здесь, в затерянной глуши,
душа ни разу не взлетела;
в полёт стремится день за днём
на юг, за каждой птичьей стаей,
но горизонта окоём
непроницаемо кристален.
Душа срывается лететь,
ведь рай так близок в сонной дрёме.
Звучит труба, блистает медь,
и добрый ветер неуёмен...
...Всё ближе горние луга,
покой, журчащие криницы...
Несётся сверху, по слогам:
"Жи-ви... Ни-что не по-вто-рит-ся..."

***
Здесь, у залива, тихо, мы одни,
негромко дышим с рыбой в унисон.
Когда идут на удочку лини,
и молчуны не сдерживают стон.
Всего с ладошку, много – с локоток,
и скользкий, словно клюквенный кисель,
а линь клюёт, – и словно о висок
с размаху бьёт свинцовая капель.
Как лёгкий сон, струятся имена:
налим и сом, форель, таймень и линь.
Произнесёшь – и музыка слышна,
и ласковые прозвища богинь.
За край уходит красная заря,
на небе горстью звёздные огни...
Текут минуты, кажется, не зря…
Наверно, в то же верят и лини.

***
В селе под вечер дочка заболела:
«Мне, папа, жарко. Душно, и тоска
сидит во мне». Лицо белее мела,
и пышет жаром слабая рука.
А во дворе рекою самогонка:
племянник тихий в армию идёт.
Прости-прощай, родимая сторонка.
Привет, Афган, страны громоотвод!
Пугающие запахи лекарства
и колдовство непьющего врача
важнее грубой силы государства.
Для жизни щит надёжнее меча.
«Ну что, Оксана?» – «Лучше, слава Богу».
А Костя-врач, смеётся: «Будет жить».
Сереет утро. В дальнюю дорогу
племянник мой не хочет уходить.
Пропели песни. «Сын, служи достойно!» –
и кто заплакал, кто запел и смолк.
Спросила дочь: «Зачем на свете войны?»
И я ответить дочери не смог.

***
Пусть Азовское море штормит
и кричат полоумные чайки, –
я сажусь на закраину плит,
где зелёной волны отпечатки
без труда на плите и песке
создают и стирают картины.
Линий вязь на ступне и руке
вот такие же ткёт серпантины.
Я пишу и стираю стихи
на песке перед каждой волною,
и слова эти, словно грехи,
море тут же уносит с собою.
Я пишу всё быстрей и быстрей:
на душе очень много такого,
что вмещает лишь память морей,
человечья – пока не готова.
И пускай всё волна унесла, –
я недаром открылся планете,
ведь она только в роли посла,
в роли всех телеграфов на свете.

ГРАЖДАНЕ ЗЕМЛИ

Корабли в Севастопольской гавани
чуть колышутся на якорях.
На судёнышке в ближнее плаванье
мы выходим на полных парах.
Зелень моря с прибрежными пашнями
не проснулись ещё от зимы.
Чтоб согреться, винишко домашнее
пьём из кружек на палубе мы.
Пьём за армию, пьём за Отечество,
просим снова по полной налить.
Пьём за всё на земле человечество,
чтобы мирно и счастливо жить.
Всё же холодно. Сходим на пристани.
Такелажем скрипят корабли.
Нас на Графской, пожалуй что издали
и не видно с небес и земли.

БАХЧИСАРАЙ

Вокруг колонны минарета
скрипит подобие дворца.
Я долго ждал картину эту,
а вижу кости мертвеца.
Своей душе теперь не вверю
в стихах воспетую страну.
Я вижу горькую потерю,
и остро чувствую вину, –
за скупо крашеные стены,
за ветхость окон и полов,
за то, что сделанное тленно
всегда, в отличие от слов.
Вину от горести утраты
волшебной сказочной страны,
не мной придуманной когда-то,
вы тоже чувствовать должны.
Пустая белая бумага
мертва без гения творца,
бесцельна мраморная влага
фонтана царского дворца.

***
Комсомольские медали…
Ровно шесть. Я помню все.
Вы о будущем мечтали,
лёжа в утренней росе?
А ночами вы ревели,
не попав на целину?
Под московские метели
шли юнцами на войну?
А на льдину, в минус тридцать
вы сажали самолёт? –
шли, от пуль не пряча лица,
закрывая телом дзот?
Все оркестры отзвучали...
Дети, внуки, суета.
В книге времени начало
снова с чистого листа.
Просто век такой весёлый:
в самой дальней из сторон
очень много новосёлов, –
еле справился Харон.
Комсомольские медали…
Серебристые виски…
Люди были не из стали, –
просто жили по-мужски.

***
Море вспененной пылью дымится,
тучам тесно от молний вверху.
Между морем и небом граница
еле видима на берегу.
На окраине суши последней
я стою, выпивая озон.
Каждый миг миллион изменений,
плотной тяжестью каждый весом.
Силы множит слепая стихия,
миги ровно слагая в века,
ну, а я, – я люблю вот такие,
чёрно-синие сплошь облака.
Я люблю бесноватые волны
и рокочущий, в пене, прибой,
беспощадный в стремленье исполнить
рык божественной воли собой.
Я кричу им. Ответа не слышно,
только молнии рвут синеву,
и молчит неизвестный Всевышний,
для чего я на свете живу.

***
Берегами Лукоморья
недовольная волна
разливается и солью
метит мол и пляж она.
Ветер хлёсткий, ветер дикий,
волны с пеной в три ряда,
и пронзительные крики
белых чаек в никуда…
Сизых туч ошмётки мчатся,
закрывая солнца диск.
Лету хочется остаться,
и волна зовёт: «Вернись!»
Время пойманное бьётся…
В небе стайка диких птиц
обещает, что вернётся
из далёких заграниц.


Из книги «О любви» (2008)

***
Страху назло – безмятежно дыши!
Просто течению сна покорись.
Каждою малой частицей души
мы улетим обустраивать высь.
К чёрту сомнения! Скорость растёт!
Радость отточенных жестов пьянит.
Нашей любви беспокойный полёт
выше любых запредельных орбит.
Я до подробностей знаю финал, –
не отменить его, не отвести.
Сон – это мёртвое царство зеркал –
знает о миге обрыва пути.
Пальцами ног мы ступили на край.
Жизни земной дальше попросту нет,
а за обрывом, за пропастью, в рай
нам на двоих обещали билет.


***
Я люблю этот мир замечательный,
где, устав от сует и погонь,
мы сошлись по безумной касательной,
из сердец высекая огонь.
Облака скрыли памятник Ленину
и спустились, белёсые, вниз,
где над морем, у берега вспененным,
словно парусник, плыл Кореиз.
Я сказал: «Это нам будет грезиться
в духоте неуютных квартир».
Ты сказала: «Нам больше не встретиться».
И смолчал замечательный мир.


***
Я Вас люблю, я умер бы за это.
Вы поздней встречей скрасили закат.
Пускай безмерны строгости запретов, –
я хмелем душ оправдываться рад.
Мы на планете в горестях с рожденья.
Врачуют душу время и стихи.
Для пленников их призрачных владений
ничто года и скромные грехи.
Мне одному во времени не просто:
как частокол, чужие города.
Наверное, поэтому я остро
так ненавижу слово «никогда».
Как мало жить нам, и ни мига боле…
Быть может, скоро, птицей на заре
я прилечу, впервые в новой роли,
пережидая вечность на дворе.


***
Мы с тобой давным-давно
не бывали в городке.
То же терпкое вино
и тепло руки в руке.
В этой тихой стороне,
словно много лет назад,
так же нравишься ты мне,
ты награда мне и яд.
Городок в июне спит,
убаюканный дождём.
Очень холоден гранит
под засиженным вождём.
Дождь прошёл, и был таков...
С листьев капельный рассев.
Слишком мало главных слов,
да и те забыл я все.


***
Струится запах мокрых елей, –
дитя полуденного грома.
Ладья покинутых качелей
неколебима, невесома.
Забыт остывший чай в стакане,
напоминая об измене,
а на столе на алой ткани
букет отвергнутой сирени.
Всё дышит мудрой тишиною.
Ни шевеленья в целом свете,
и переполненность виною
в небрежно брошенном букете.


***
На небе тоже хорошо.
Не веришь? Это поправимо.
Взлетим не телом, а душой,
как два весёлых херувима, –
сначала вверх, а после вниз.
Пройдёмся по меридианам,
увидим ширь небесных риз
за галактическим туманом.
Себя заметим на земле, –
мы там ещё не воскресали
и, словно тени на стекле,
смотрели мёртвыми глазами.
Без губ не станешь целовать,
без рук исчезнет жар объятий,
и станет больно вспоминать
о том, единственном закате,
о долгой ночи при луне,
о лунном свете, полном страсти,
и ту сирень в твоём окне,
так долго пахнущую счастьем.


***
За туманами мир не кончается,
за рекою леса и луга.
Над страною весенняя здравица
и размашистые облака.
Над Землёю Галактика белая,
и ещё, и ещё, – без конца…
Только я ничего не поделаю:
мне не жить без родного лица.
Что мне мир и большая Галактика,
что мне беглые реки времён,
если промельк увидев халатика,
понимаю, зачем мы живём.
Понимаю, что страны с границами,
всё, что пишут газеты с утра, –
всё не так и невеждами писано
не по совести, – только за страх.
А халатик и взгляд этот пристальный,
тонкий стан и несмелый кивок, –
это просто название истины,
той, что людям загадывал Бог.

Из книги «Лунный сад» (2009)

***
В ноябре на лугу дремлют лужицы,
небо дышит последним теплом,
лист берёзы сорвётся и кружится,
словно птица с подбитым крылом.
Скоро влаги завеса отсеется,
оттоскует по тёплой поре,
запоёт голубая метелица
на укрытом снегами дворе.
В эти дни поразительно мыслится,
улетают, прощаясь, грехи,
и поэзии русской кириллица
рассевает по душам стихи.

***
Я днём и вечером неравен.
Мой день от вечера далёк.
Вечерний мир любим и главен
шеренгой выстроенных строк.
Дней одинаковые лица…
В ночи под тиканье часов
незримым мастером гранится
вуаль седеющих усов.
Я только ночью прирастаю.
Душа и легче, и смелей,
и я под утро точно знаю,
что жизнь рубцуется на ней,
ведь бесконечно одиноки,
и никогда им не срастись,
мои рифмованные строки
и нерифмованная жизнь.

***
За окошком зелёная рощица,
словно ряд вырастающих нот,
и мелодия с неба доносится
ветром леса и ветром высот.
Тихо дышит мелодия грустная,
с нею шёпотом льются слова,
точно с дальней намоленной пустыни
шепчет небу и пашням листва, –
и слова, поднимаясь над кронами,
устремляются вверх, к небесам,
и обратно печальными волнами
возвращаются медленно к нам.
Всё отвечено ветром и фразами
лесу, горам, широкой реке...
Очень важно, что главное сказано
на понятном, простом языке.
Всё, что вверено: главную истину,
запишу. Потеряю. Найду.
Из того, что душой перелистано,
слово «Родина» – в первом ряду.

***
Прощай. Скоро поезд умчится,
развеяв снега на пути,
как злая хвостатая птица,
ревущая басом: «Уйди!»
Щекою холодной приникнув
к стеклу, ты в мельканье полей
отыщешь знакомые ритмы
поющих пургой февралей.
А я ледяными губами
и паром слетающих слов
февраль окрещу именами
из наших пронзительных снов.

***
Предельные значения
весомых величин
подвластны изменениям
без видимых причин.
Когда одна качается
сердечная вина,
и целый мир кончается,
как вялая страна,
стыда потоки мутные
когда несутся в ад, –
тогда предельно трудно им
попятиться назад.

***
Лунный свет пал на море, зажёг небеса,
над водой ни колечка дневных облаков…
Только лунная тень, золотая коса,
истончаясь, касалась о небо легко.
Одинокий корабль, уходя в горизонт,
резал следом кильватерным лунную тень,
а вверху надо всем небосвод водружён,
и надет на него Млечный Путь набекрень.
Корабельный гудок, распоров тишину,
лёг раскатистым эхом на берег и лес,
и размеренно чью-то большую вину
рассевала луна с обнажённых небес.

***
Под тихий плеск вечернего прибоя,
под сонный свет загадочной луны,
струила можжевеловая хвоя
разлив благоухающей волны.
Цикады захмелевшие шумели,
их песни долетали до небес,
и ты на самом краешке постели
сидела в ожидании чудес.
Окно раскрыто, штора недвижима,
негромко кто-то пел на берегу,
а время, пролетающее мимо,
чуть медлило у плеч твоих и губ,
и мягко можжевеловые лапы
касались подоконника слегка,
где в свете серебристом очень слабо
твоя светилась лёгкая рука…

***
Свободным махом перелётных облаков
летят сомнения в заоблачные дали,
а крохи света, словно стаи лепестков,
пронзают облако с небесной вертикали.
Они ложатся рядом, радуясь: «Люблю!»
и укрывают, словно бабочками, землю.
От цвета яблонь май подобен февралю,
но нежно тёпел и по-юношески зелен.
Большое море с ночи звёздной до утра,
как верный пёс, волной шершаво лижет пятки…
Весной закружится любовная игра,
и поместится рай в нейлоновой палатке.
Когда умчатся гривы лёгких облаков,
и мысли ветреные в воздухе растают,
войдут желания в недвижность берегов, –
зачем живём? – тогда никто и не узнает…

***
Застыла сонная река.
Просторы неба недвижимы.
В шуршанье снежного песка
вдвоём который час кружим мы.
Видны за речкой огоньки,
под вечер вьётся дым над крышей,
его волокна так легки
и поднимаются всё выше…
Звезда зажглась. Скрипит мороз.
Бегут быстрее наши лыжи,
и, друг за дружкой, стайки звёзд
на небе ночь украдкой нижет.
К жилищу нас лыжня ведёт,
к теплу, к манящей светом ёлке,
и милый мальчик – Новый Год –
смеётся рядом втихомолку.

Из книги «Будем жить» (2010)

***
Вот и всё. Безмолвна школа
в старом парке у пруда.
Столько вольного простора
не бывало никогда.
Звёзды так же вниз глядели
и во время юных игр,
но уже иные цели:
впереди огромный мир.
А в лучах ночного света,
многолик и кареглаз,
пролетел как ветер где-то
мой родной десятый класс.
Шорох платьев, смех украдкой,
в небе утреннем звезда…
Как журавлики, тетрадки
вслед уплыли навсегда.

***
Молюсь я Богу просто,
без пафоса и лести.
Всего как будто вдосталь,
а сердце не на месте.
Мои друзья уходят,
родные человеки:
кто вдаль на пароходе,
а кто – смежая веки.
И я, их провожая,
в сердцах пеняю Богу
на то, что жизнь такая
неверная немного.
Ведь просто, в самом деле
устроить в этой жизни:
чтоб люди не старели,
не думали о тризне,
чтоб жили все на свете
и горя бы не знали,
любимые и дети
тогда бы не рыдали;
чтоб семьи крепче были,
не зная зла и мести,
и чтобы долго жили,
а умирали – вместе.

***
Печальных птичьих стай
чуть больше в эту осень.
Давай у неба спросим,
быть может, это – в рай…
Друзей по небу клин
длиннее с каждым годом.
Нелётная погода –
недолго, до седин.

***
Мы молодостью не гордились,
мы просто жили каждый день.
Года исчезли, испарились,
и только в памяти их тень.
Наверно, мы тому виною,
что бег морщин неодолим,
что с каждой прожитой весною
всё меньше жжёт адреналин.
Ласкает слух альбомов шелест
и ненавистна глубь зеркал, –
чей это лик изрыт, ущелист,
а был ведь розовый овал?..
Мы молодостью не гордились, –
косясь, мытарили старьё,
когда у плеч летала милость,
и мы не видели её.
Но подрастают наши дети,
отряд беспечных пострелят.
Они, как мы, одни на свете,
и та же спесь, и тот же взгляд...

ВЕСТЬ

Лихая весть так невесома,
и воет тихо, словно пёс…
Ей нипочём засовы дома, –
восточный ветер в окна внёс.
Её избранница прекрасна,
улыбка, взор не замутнён…
Дыханье штор волнообразно,
и – то ли ветер, то ли – стон.
Наверно, надо было что-то
свершить такое… Но никто
не смог, а все вполоборота
сидели сразу и потом,
когда она вокруг летала,
дыханьем вея ледяным.
Чего-то в комнате не стало,
и лишь дрожание вины…
Одна избранница сидела
с улыбкой, словно бы во сне.
Качалась штора то и дело,
и ветра не было за ней.

***
Пройти ли морем, словно посуху,
оставив берег за спиной, –
туда, где солнце русокосое
открыло в облаке окно,
и пролететь, сплетая пальцами
вечерний воздух пред собой,
а моря лист блеснёт как глянцевый
и тут же сморщится, рябой…
Пройти ли пляжем по-над берегом,
хрустя под пятками песком,
как в старом фильме Гришка Мелехов,
тоскою русскою влеком,
и все ушедшие сражения,
что здесь давно произошли,
глаза увидят в отражении
на стыке моря и земли…
Пройти ли временем загадочным
касаясь пальцами эпох:
вот проскакал в столицу нарочный,
вот лепит мир в неделю Бог,
а то в уснувшем общежитии
опять обнимешь гибкий стан…
Что будем жить – предположительно,
а что умрём – все будем там.

***
Костёр на берегу. Белёсая луна.
Её дорожку вспенивает море.
Безоблачность ночная посеребрена.
Высокий берег тенями зашторен.
Над ними стайка звёзд размеренно плывёт,
её зажёг невидимый фонарщик.
Вдали расцвеченный огнями пароход
чуть невесом, но самый настоящий.
Размахом пламени играющий костёр
один во мгле рассеивает чары,
и шум прибоя, наполняющий простор, –
как сердца Бога ровные удары.

СМЕРТЬ

Умолкли птицы. Небо словно выше.
Звезда прожгла мерцанием простор.
Беззвучный вздох – полёт летучей мыши.
Затих дневной досужий разговор.
Повсюду тени. В бликах мостовая,
незримо шевеление листа.
Мелодия вечернего трамвая
так непередаваемо проста, –
но вдруг ушла, закончилась внезапно...
...Остывший воздух дрогнул невзначай:
тупым стеклом по вечности царапнул
ночной мопед, стеная и стуча,
сжимая звуки в шорохи и звоны...
...И движется, смыкается, страшна,
из каждой щели, тонкой и бездонной,
бескрайняя, сплошная тишина.
Одно лишь сердце с болью и тревогой
наружу рвётся, зная наперёд,
что рядом, здесь, без света и дороги
землёю Смерть полночная плывёт, –
её уснувшей темной половиной,
и выбирает время сладких снов.
Беспомощный, виновный ли, невинный,
и млад ли, стар, – для Смерти всё равно.
Застыв, стою. Она струится мимо,
касаясь мягко полами плаща…
...И до утра, до спазм, невыносимо
немеет ниже левого плеча.

ПОЖЕЛАТЬ

Никогда не поздно повиниться
и сказать несложное «Прости…» –
так редки светящиеся лица
чистым светом тихой доброты, –
пожелать взлетающему – неба
и посадки мягкой у крыльца,
отыскать в жестокий голод хлеба,
а сиротам – маму и отца,
чтоб однажды, – тихим, безответным,
и не ждущим благодарных фраз,
первоцветом скромного букета
пересилить вежливый отказ,
на коленях вымолить прощенье…
…И тогда, конечно же, – тогда
в этот день настанет воскресенье,
пусть с утра и теплилась среда.

ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА

Смахни плохое настроение,
к душе приставшее с утра, –
поздравь подругу с днём рождения,
пускай он был позавчера…
Она ведь самая красивая,
и ей совсем немного лет.
Разлука тем невыносимее,
что встреча будет, или – нет…
Всё в мире плоско, одинаково,
но нет, хоть землю обойди, –
другого сердца с ритмом ласковым,
с огнём, мерцающим в груди.
Оно к тебе сквозь веси тянется
в сетях житейской маеты,
и лишь оно одно останется
в тот миг, который гонишь ты.
Как мало радости и праздников,
и, как ни короток наш век,
давай поймём, что жизнь прекрасная,
пока её не кончен бег…

УШЕДШЕЕ

Ушедшее – единственное, сладкое,
хмельное, словно старое вино,
оно в далёком будущем осадками
из облака рассеется весной;
оно ушло, конечно, окончательно,
и с каждым годом призрачнее след
лица из детства, тронутого патиной
навеки успокоившихся лет.
Душа быльём забита и стреножена
и так смешно заноет иногда, –
то прорастает в ней ростками всхожими
трава забвенья, горе-лебеда…
Ушедшее прощается не мешкая,
не обнимая, ласку не даря,
тоску и боль скрывая за усмешкою,
за отрывным листком календаря.

***
Веслом от берега – и прочь,
в густом тумане затеряться.
Когда скрывает лодку ночь,
нетрудно с берегом расстаться.
Прохлада. Тени впереди.
Негромкий всплеск. Вода струится.
Ты в целом мире сам, один,
да у плеча ночная птица
бесшумно воздух рассечёт
и растворится без остатка,
а взмахи вёсел – нечет, чёт…
Зудит плечо призывно, сладко.
Веслом от берега – и прочь.
Свежее воздух, шире взмахи.
Ты лишь однажды в силах смочь
преодолеть ночные страхи.
Не окажись весла в руке,
и лодки не найдя в тумане,
ты канешь в ночь, навек – никем,
и ночь укроет, не обманет...

Из книги «Стихотворения» (2011)

***
Мир взъерошенного детства,
босоногости и неба, –
прямо здесь, на этом месте,
только чуточку дрожит;
рыжекудрая соседка
с золотой краюхой хлеба,
и сосед, негодник редкий, –
нацепил невинный вид.
Наша старая лошадка
взглядом умным, невесомым
мне сказала: «Мир наш наткан
и бесплотна эта шаль», –
и свои большие крылья
вознесла над нашим домом,
чтоб заботливо укрыли
то, чего до боли жаль.
Лишь моя седая мама,
улыбаясь грустно-грустно,
всё сидела, глядя прямо,
что-то видя там, вдали,
и они с лошадкой нашей
изъяснялись не изустно,
и смотрели дальше, дальше –
где терялся край земли.

Стихотворения последнего времени

ПРОШЛОЕ

Неуверенность, неизмеренность.
Из стакана, качнувшись, вода...
Было молодо, было – зелено.
Не отходчива только беда.

Завернувшись в остывшие простыни,
не спасёшься. Но ищет рука
беспощадно ушедшее прошлое,
что не хочет остаться никак...
Только мысли грохочут, предатели, –
как ни жми кулаками виски, –
я их тоже убью, обязательно:
эти мысли приятны... низки...
Спит в окошке Большая Медведица:
звёзды медленно, тихо летят,
шепчут: "Нужно ответить – ответится
каплей жизни, бегущей назад".
Но за что отвечать – за любимую?
за прошедшие в спешке года?
Просто ветер расшвыривал мимо их –
не туда... не туда... не туда...

Переменчивость, неоконченность,
устаканенный бытом уют...
А вдали, в заброшенных отчинах,
и теперь ещё счастье дают.

***
Взгляни назад, – потрогал ветер за плечо, –
осенний лист упал, повиснув на траве,
ажурный кран подъёмный, грузом увлечён,
стрелу отвёл за остов дома. Чуть правей
река струилась, подмывая берега
(их тени вечер близкий скоро удлинит).
За краном – выше – месяц выставил рога,
и вдаль летел, незримый днём, метеорит…
Свершалось то, зачем рождался этот день,
и не свершалось то, чему ещё не срок,
крепчали влагой капли завтрашних дождей,
буравил землю припозднившийся росток…
Сожжённый солнцем, рассыпАлся палый лист,
колючий ветер не бодрил, не остужал.
Цепочки туч сюда пока не добрались:
пусть орошают земли выжженных держав…
Большое солнце опускалось, не дыша,
и тишина стояла ломкая, как тень.
В кармане не было (как жаль!) карандаша, –
запечатлеть переходящий в вечность день.

***
Моя беседка в маленьком саду, –
то место, из которого исходят
любые изменения в погоде,
накликанные снами и в бреду,
пока из них с рассветом не уйду...
Давно живу от мира взаперти.
Гляжу на сад, а стёкла всё мерцают,
за ними ни крыла и ни лица я
не вижу. Лишь метели и дожди:
что отошли, и те, что впереди...
Неволя наступающих времён, –
бессонная и ласковая тайна.
Мы в ней проездом словно бы, случайно,
и каждый не заметил, что клеймён
с библейского зачатия племён...

***
Мягкой лапой коснутся беспечные сны,
тронет образов зыбких движение.
То ли грусть, то ли ветер ночной. Не ясны
лица фей, что иконных блаженнее.
Чей-то вздох как полёт неживого листа.
Лампа, светом пронзая, качается...
...Глубже сон. Беспокойная лампа, желта,
ловит отсветы старенькой чайницы.
На столешнице сахар, рассыпанный, спит,
бросив искры на бронзу плечей её, –
той, что с феями празднуя холод орбит,
в недвижимом сосредоточении…
Чуть дыша, сторожу угасающий сон,
осыпаемый жёлтыми искрами;
им велю я летать и парить над лицом,
над губами, обманчиво близкими.
Лампа скрипом в тиши продлевает печаль,
что от чувства нежданного плещется.
Бьётся малая жилка в ложбинке плеча,
держит мир на трёх лапах столешница.

ПОКОЙ

Спилили дерево в саду,
из-за бесплодности спилили:
мол, не растит уже еду, –
одна листва в зелёной силе.
Дрожали ветви под пилой
и мягко наземь опадали,
сминая дёрна плотный слой,
дивясь негаданной опале.
Ствол оголённый, без ветвей,
стрелой, глядящей в небо, замер.
Кора бугрилась, и по ней –
тягучий сок стекал слезами.
Летели птицы мимо вдаль,
катилось время бессловесно,
ещё питала ствол вода,
не зная, что питать ей вместо, –
когда, сказав земле «прости»
за то, что взрезан, словно горло,
ствол опустился с высоты
как жил – бестрепетно и гордо.

 ШТОРМ

Барашки волн, истрёпанные в клочья,
летят в испуге, с ветром наравне.
Нежданный шторм истошен, озабочен
свирепостью, уверенностью в ней.
Одни – стрелой ныряющие – чайки
вершины волн уверенно насквозь
пронзают, и легко необычайно:
как острый нож – бумагу или воск.
Взлететь готова старая палатка, –
не удержать распоркам и крюкам.
Морская пыль – солёная на сладком –
стекает с виноградного листка.
Взрастает сила в выдохе и вдохе,
размахом шторма лёгкие полны…
Лишь маяка далёкие сполохи
надломят ожиданием вины.

***
Не считаем года, что остались:
их дорога пылит за окном.
Лишь бы лет убежавших усталость
огибала распахнутый дом,
лишь бы вечером звёзды-обманки
так же грустно смотрели в глаза,
снег вразлёт разрезали бы санки,
а от ветра срывалась слеза.
Непоседа, смешная девчонка,
от незваного чувства застыв,
пусть опять разревётся в сторонке, –
до того полюбился ей ты.
Ну, а ты – всё такой же повеса,
так же юн, бескорыстен и смел...
Не старик, что в продавленном кресле
плачет, тихий и белый как мел...

***
Поздравляю тебя с днём рождения,
с лёгким облаком весточку шлю:
ветер выстудил влагу осеннюю
и с пургой отослал декабрю.
Забросали снега, заметелили
оголённые ветви в саду.
Я тебя в заколдованном тереме
на рассвете в темнице найду.
Ноябрями сырыми захвачена,
ты в плену много лет без меня
заплатила сполна неудачами,
что до срока сердца леденят.
Пусть растает душа, заневестится,
что – годА, если кончился плен…
С облаков белокрылая лестница.
Не проси: я не встану с колен.

БАБОЧКИ

То ли бабочки, то ли конфетти,
не Новый год, но и не лето…
Незнаемым загадано цвести
в стране серебряного цвета…
Беспокоятся, в тишине шуршат
неведомые. Взглядом грустным
они глядят, и слушает душа
слова, не сказанные устно.
Занавешено. Шорох там и тут:
в садах, невидимые взору,
они теперь, наверное, цветут
в свою, придуманную пору.
Маета сердец, тиканье часов,
кукушка, пропившая голос,
и в конфетти окуклившийся сон,
где правит вырвавшийся Хронос.
Безнадзорная, тихая душа
не летает, Вечностью согрета,
и с нею в такт пытается дышать
на свет летящая планета.

***
Застучало время. Стрелка жизни.
Скрип. Вагон качает. Близок поворот.
Машинист уснул. Гудок не свистнет.
Скорость возрастает на пути вперёд.
Тормоза скользят. Лишившись веса,
птичьей вереницей поезд мчится в ночь.
Пыль степей сменяет зелень леса
и под стук колёсный улетает прочь.
Предрассветный холод. Запах прели.
Грустно отчего-то, и чего-то жаль.
Все июни жаль, и все апрели,
да сжимает душу и пугает даль.

***
«Не двигайся, и руку опусти.
Закрой глаза. Сейчас задёрну шторы.
Я записала твой последний стих.
Нет, не последний. Что ты, я не спорю…
Не поднимайся. Так сильнее боль.
Лежи. Дай, лоб попробую. Горячий.
Не ухожу. Я рядом, здесь. С тобой.
Как жарко. Пот. Смахнула. Нет, не плачу.
Ну что ты?» – «Ближе. Ближе. Умереть
легко. Глаза закрою и – в дорогу.
Того, кем был, осталась четверть. Треть, –
ещё глаза. Язык. Совсем немного.
Ты слышишь? Тише. Бабочка у ног.
Нет, на руке. Опять летит. Садится.
Ну, отгони. Я сам, когда бы мог.
У бабочек приветливые лица.
Вот и у этой. Что же ты кричишь?
Не слышу я. Движения инертны.
Пришли. Открой. Не надобны ключи.
Все бабочки, наверное, бессмертны».

***
С Новым годом! С новым счастьем!
Пусть горит звезда в ночи,
пусть разгонят в одночасье
боль волшебные лучи.
Пусть игрушечные зайцы
говорят, идя в поход:
«Старый год, не обижайся», –
и приводят Новый год.
Он испуган, прост и молод,
и звезда с небес ему
подмигнёт: мол, в зной и холод,
укрощая ночью тьму,
негасимым капитаном
поведу с собой, – вперёд,
и не дрейфь – я не устану,
ведь пути-то – только год…

ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА

Порой внутри болит, и колко, и протяжно.
Бессонный слух остёр, направленный – в себя,
остались в прошлом и весёлый нрав, и важность, –
мертвящий холод расползается до пят.
Всё происходит до обыденности просто,
болезнь использует бессовестный приём,
и ты лежишь один, вгрызающийся в простынь,
от мира болью безнадёжно отслоён…
…Тогда приблизится, в нахлынувших виденьях,
далёкий дом твой, – он, закатом освещён,
дохнёт прохладой, одарит закатной тенью,
и ткнётся дружески в затекшее плечо.
У дома, – там, где, провисая, ветви яблонь
над золотым столом теснятся тяжело,
ты в той, что, словно плащ, примерит одеяло,
узнаешь крошку-дочь, весёлой и живой.
Вы лишь одни, вдвоём, друг в друге утопая,
и боль уйдёт на миг, смягчая спазмы рта.
«Тебе подвластна боль?» – ты спросишь, – «Да. Любая».
И упадёт с небес вечерняя звезда.

***
Не входи в зелёное пространство,
пусть оно колышется вдали...
Усмири Летучего голландца,
задержись у краешка земли.
Посмотри на домик у дороги,
на фонарь, мерцающий в окне,
где в безмолвье комнаты убогой
стали тени глубже и длинней,
обойди рассохшееся кресло,
загляни в тетрадку на столе, –
чтобы в новой памяти воскресли,
не забылись в сутолоке лет…
Посмотри без трепета на руку,
на пол уронившую перо,
не забудь глаза, их лёд и муку,
головы последний поворот.
А когда уйдёшь, с собой простившись,
не гаси мерцающий фонарь,
со стола листок четверостиший
унеси на призрачный корабль.
До утра уснёт безмолвный город,
море к небу выгнется дугой.
Обернись в пути: в окне за шторой
до восхода теплится огонь.

КАПЕРНА. БЕРЕГ

Берег сед от соли.
Видимости ноль.
С рейда, обездолен, –
корабельный вопль.
Призрак или парус?
Голос ли? Прибой?
Солнца в тучах алость
прячется рабой.
Уходил – прощался
караван ветрил,
выбирая галсы
парусиной крыл.
Каждый день встречаешь.
Ветер. Снег. Жара.
Только крики чаек
да в лицо ветрА.
Сердце слабо греет,
каплет алым боль
на морщины Грэя,
в седину Ассоль.

***
Вечерний месяц, рыж и стар,
впечатал в небо след подковы,
накрывшей пятнышко Стожар –
нашлёп веснушки подростковой.
Лежала степь, глядела вверх,
качала травы и деревья.
Старея, тонкий месяц мерк,
чернея правым подреберьем.
Свечой на маковке холма
застыл понурившийся путник.
Простор охватывала тьма
и уплотнялась поминутно.
Стоящий словно вырастал,
на посох грузно опираясь,
пока в степи звучал хорал
цикад, рассеивавших радость.
Она пронзала капюшон,
глаза подсвечивала белым.
Казалось, путник окружён
со звёзд осыпавшимся мелом.

***
День не зимний, не весенний…
Скрип деревьев. Нет тепла.
Снег за ночь набился в сени,
лёг на улицы села,
на цепочку из проталин,
что промыл в лесу ручей.
Там укромно вырастали
дети солнечных лучей.
Март ворчал на игры цвета,
но, морозен и сердит,
от подснежного букета
вдруг утратил грозный вид,
стал задумываться чаще,
из-за моря вызвал дождь, –
струи лить на луг и чащу
из расставленных ладош.

НЕВЕСОМЫЕ ЛОШАДИ 

Окно задел, шурша, кленовый лист,
и устремился вниз, на луг за домом:
там, отражаясь в озере, паслись
две лошади в дрожанье невесомом.
Никто не шёл, не ехал, не бежал.
Сияла высь, над облаком синея, –
оно блестело, словно дирижабль,
вливаясь в даль, истаивая с нею.
Окном квартира вглядывалась в мир
и удивлялась облаку и небу,
и лошадям, чей шаг неутомим,
а образ тёплым воздухом колеблен.

***
Все расставания – необязательны.
Вспышка. Обида. Слезинка. Такси.
С мокрым лицом просыпаешься затемно,
ищешь причины вдали и вблизи.
Ночь за окном. Звёзды движутся медленно
и исчезают, теряя свой след.
Мама сказала бы: «Молодо-зелено»,
только на свете её уже нет.
На пол опять одеяло отброшено.
Мокнет подушка, сжимаясь от слёз.
Где же ты, гордость? От гордости – крошево,
палые искры сияния звёзд.

***
Осенний день окончен. Вечер. Ночь.
Усталость век непросто превозмочь.
Уходит мерно время: «Тик-и-так».
Всё тише за окном, всё глубже мрак.
На целом свете никого. Совсем.
Лишь на коленях кот, доволен всем.
Фонарь скрипит, качаясь за окном,
размеренно, неспешно, в ритме снов.
На небе облаков летучий хвост
окутал диск луны и россыпь звёзд.
Наверно, там, куда укрылась высь,
живёт Незримый кто-то, смотрит вниз,
и видит нас двоих, камин, огонь,
что пляшет беззащитный и нагой –
два раза отражён в глазах кота –
и кот смыкает веки: «Суета…»
Камина отсвет ярок, золотист.
Незримый слышит плеск и ветра свист:
волнами набегают времена
на кресло у камина и окна.
Осенний день окончен. Вечер. Ночь.
Не загадать. Не высказать. Не смочь...

***
…Ты видела всё, что тебе подарил я:
материю, бисер, кольцо с изумрудом,
но то, что просила ты, – божии крылья
не смог я достать, извини, ниоткуда.
Родная, не плачь, я уеду и снова
на призрачном катере выберу якорь,
открою страну после шторма слепого,
где морось, туманы и вечная слякоть.
Там флейта играет и пастбище сочно,
тучнее не знают на острове в море…
…Стою у подъезда. К трубе водосточной
щекой прислонился, расстроен и вздорен,
и мыслью взлетел – на не встреченный остров –
где флейта и ветер, где море и скалы…
Без крыльев лететь там недолго и просто:
прибой на минуту расцветится алым…
…Очнувшись, почувствовал: ветер крепчает –
пускай городские обочины пыльны –
душа растревожена криками чаек…
Пора улетать: я купец и посыльный,
туда мне, где зреют, пером обрастая,
ветрила живые. В штормах меж волнами
они матереют, сбиваются в стаи,
и к нам прилетают весенними снами...
...Родная, не плачь, у трубы водосточной
достаточно холода. Не улечу я,
а просто уйду. Не ножом, не заточкой,
а ветром и осенью душу врачуя.