Сергей Арутюнов

 


* * *
стольким ветрам зять,
стольким ветрам брат,
я говорю — сядь.
в мире так много правд…

знаю одну — свою.
я за нее горой.
дернется кто — свалю,
перешибет — герой.

любишь — приди и правь.
словом смиряй волну.
если пойдет драйв,
пальцем не шевельну, —

вздерну под облака,
жизнью набью по грудь,
звездного молока
дам — так и быть — хлебнуть.

проку в тугой мошне
только что с ней — беда.
ты говоришь — нет.
я предпочел бы — да.

* * *
была во Франции — и что?
спала с оливковым лосем,
сожгла Версаль, пила Шато —
и все?

а мне хватило бы одной
поездки в сумерки к богам,
но каждый ветерок с Багам
обрит под ноль.
* * *
пока Восток еще так розов,
глубоки тени, мир бескрыл,
что человек? он так, небросок,
треск в небо рвущейся искры.

и эхо слов «на смерть Шенье»,
и кашель арестантов сиплых.
не о такой ли тишине
просили те, кто слышать в силах?
* * *
в час растерянно-пивных многоголосий
вслед за ветхой позолотой гобелена
я хотел бы умереть в такую осень,
чтоб она была точь-в-точь как бабье лето,

чтобы день стоял торжествен как некрополь,
чтоб мальчишки в воду камешки бросали,
и гроза своей немеркнущей утробой
разломилась бы вдали за корпусами…

и настал бы, наконец, тот самый вечер,
тот, в котором насовсем меня не будет.
вспомнишь ты, что был я скромным певчим.
зарубил меня по буйству пьяный унтер.

так уж вышло — ни прибавить, ни убавить.
жизнь погасла, словно лампочка в парадном.
истлевают кости, книги, клятвы, память,
но, подумав, возвращаются обратно.

Памяти 90-х.
Справа — колья живодерен,
Слева — ярь и колдовство.
Лес людской, все так же темен,
Ждет чудес и катастроф.
И без должных полномочий
На безрыбье роковом
Доннер веттер полуночный
Хлещет окна рукавом.
Он разглядывает граждан,
Как в мертвецкой санитар.
Снег уложен, свет погашен,
И система занята
Чьим-то посвистом ретивым
Или цокотом копыт.
Мрак зовет на поединок
Всех, кто проклят и убит,
И они к нему выходят,
И плевками ночь кропят,
Изготовились к охоте
Сотни стриженых ребят.
Как они друг друга ищут,
Как добычу стерегут!
…Утром — ветер-поединщик,
Пятна крови на снегу.

* * *
когда выходные орут «вставай!»,
а будни — «спаси, Христос!»,
кому мне молиться за свой стэндбай,
пошедший на днях вразнос?

бессвязицу вешнюю простонав,
толкаюсь из пестрых снов…
вскочить бы, да так, чтобы весь стартап
распутицей растрясло!

вскипает удача в чужих котлах,
в моем — пузыри и пар.
к нему даже самый простой гудлак
давно уж не прилипал.

но кровью вышит на полотне
луча ледяной бросок,
и письма твои в голубом огне
чернеют наискосок.

* * *
Как бел прибой меж берегом и тьмою,
С самим собой навек переплетен.
Давай уйдем. Мне больно видеть море.
Прошу тебя, пожалуйста, уйдем.

В младые дни любил я волн безбрежность
И мыслил, что свобода — это рай,
Свобода — все… Но так бывало прежде.
Теперь — долги. Такая пастораль.

А море навсегда осталось морем,
Зеленым, синим, всяким и другим.
Давай уйдем и грех свободы смоем.
На счастие монетку оброним.

* * *
До шестнадцати и старше
Годы шли как сон пустой,
И уже совсем не страшен
Лет безмолвный сухостой.
Разбегайся по бетонке
Вдаль, за облаков стада.
Те, что выбились в подонки,
Ждут небесного суда.
Ты же, сам себе подсуден,
Запыхался, изнемог,
Из мечтательных посудин
Горьковатый пьешь дымок.
Отдышавшись осторожно,
Перекрестишься тайком,
И рванешь по бездорожью
Безлошадным седоком.
Время, долбанное время!
Все сгорело, все прошло —
Лета, Рашка, Лорелея —
Ни за что и ни про что.

* * *
лучше, наверное, быть слепым,
ощупью трогать иконостас.
перевирая всех тех, с кем был,
мучишься, что никого не спас.

наперво — похоть, а после — стыд,
ворох сомнений из-за угла.
я это знаю, я этим сыт.
совесть дежурная изнемогла.

так, забывая себя в себе,
можно пробиться хоть в мертвецы.
изобретаешь — велосипед,
а получается — мотоцикл.

* * *
мы, заляпанные сажей
и густой болотной жижей,
ничего уже не скажем
экзистенции отжившей,
людям будущим и прежним
летописному гестапо…
просто умер мистер Брежнев,
и покоя нам не стало.
потому язык наш устен
и доверен только стенам,
что давно завязан в узел
и отрезан вместе с телом.
единицам он встречался
в виде странной компоненты —
синим заревом причастья,
алой искрою Победы.

* * *
Блекнут рекламы оттенков кислотных,
Меркнет в ночи сумасшедший салют.
Скоро уж травы пробьются на склонах,
Скоро синицы весну воспоют.
Жаль, что кордоны… Сел бы да ехал,
Абы куда, на закат ли, восход,
Бликом безудержным, солнечным эхом,
Земли бы встречным объял марш-броском,
Слушая ветра оттаявший шепот,
С тьмою прощаясь до октября…
Веришь, родная? Бродяжить ушел бы.
Дом бы покинул и ключ потерял.

* * *
А ты такая же смешная…
Тебе и помнить невтерпеж,
Какая кровь стоит меж нами,
Приклеилась — не отдерешь,
И по ночам кричит и шепчет,
Зачем вернулся бумеранг,
И почему из тысяч женщин
Я ни одной не выбирал.
В хорах пчелиного оркестра
Была мне праведность чужда,
Когда любовь моя воскресла,
Опомнилась и прочь ушла,
А я остался брать нахрапом
Ее мозолистый хребет,
Пока фаготы горных раков
Не просвистели мне привет…
И, в общем-то, откукарекал,
Забил на бредни жирный гвоздь,
Но — ничего не отгорело,
А только ярче занялось.

* * *
Лишь кафель сколот, краска чуть облезла
Здесь кот сидел, а тут хрипел майор, —
Все тот же запах около подъезда,
Как в детстве одураченном моем.
Я вырос, я иду домой с работы
Усталым от сиденья взаперти.
О, как вы, дни взросленья, быстроходны!
О, Господи, дышать мне запрети!
Я знаю, знаю — никаких гарантий,
Тебе я нужен погремушкой сфер,
И ты, мой страж, судьбы моей каратель,
Вплотную мной заняться не успел.
Я одинок в глуши твоих волхонок,
Дороже мне и злата, и камней
Чириканье на офисных балконах,
Кондишенов жемчужная капель
И буйный куст ирги за подворотней,
Багровый штапик слепнущих окoн,
Но, Боже мой, что может быть огромней
Колоколов, звонящих ни по ком?

* * *
Не спрашивай — не отвечу.
Я чалиться не могу
За то, что мечта — лишь венчур,
А будущее — манкурт,
За то, что на этом поле
Я часто бываю бит,
И кровь на твоем тампоне
Просвечивает сквозь бинт.
Серебряные созвездья,
Пурпурные матюги…
Ты строилась на асбесте,
Я сдался за медяки.
Почем же твои святыни,
Нажитые от приблуд?
Грядут времена слепые,
Немые вослед грядут.
О белый плейбойский зайчик!
От прежнего не отвадь.
Ему ничего не значит,
А третьему — не бывать.
14 июля

* * *
Мы служили мирским богам,
Соскребая с небес коросту,
Потребляли портвейн «Агдам»
И рассчитывались по росту,
Гнули пряжки и козырьки,
Экономили на объедках,
Асфальтируя пустыри
На конях вороных и бледных…
И фильтруй базар, не фильтруй,
Навсегда ты, не навсегда ты,
Нас на кичу сажал патруль
За подковки и аксельбанты,
И, пока лютовал конвой,
Раскурочивая погоны,
Мы впадали в сон вековой,
Никаким богам не угодны.
И теперь не поверить нам
Ни в Отчизну, ни в долг священный,
В опостылевший рай пещерный
И в круженье веретена.
Мы полжизни молились им
И остались беднее нищих.
Оттого-то и не блестим
И давно ничего не ищем.

* * *
Кто вернулся оттуда,
Мечен гарью, лучами пробит.
Посмеялась Фортуна,
Перепутала цепи орбит.
Были сыты, обуты.
Каждый нес на груди медальон,
И распалось на буквы
Шелестящее имя твое.
Над раздавленной плотью
Равнодушные звезды горят,
И никто не проглотит
За тебя твоего стопаря.
Вот и все твои льготы —
Быть забытым, как ветер и снег,
Чтоб не знали, ни кто ты,
Ни зачем народился на свет.

* * *
Если вдруг ты когда-нибудь вспомнишь меня,
Постарайся забыть, и как можно скорей.
Ведь не я же в тебя документы швырял
И не я на тебя натравил сыскарей?

Просто мне ненавистен твой образ и нрав.
Этим вечером поздним, упит в лоскуты,
Забываю тебя, никого не предав,
Кроме страха обычной земной высоты.

Ведь не я тебя бил и не я твой холоп
И не я Лоэнгрин, и не я Парсифаль?
Если вдруг, по ошибке, столкнемся лоб в лоб,
Лучше крепко подумай, чем пасть разевай.

* * *
И век погиб, и память обрусела.
В ней каждый бугорок тебе знаком.
Еще сквозь веки видишь — небо серо.
Пора вставать, казнить себя станком.
Но долго-долго длится пантомима,
И тяжек снам искусственный отбор,
Когда в упор глядишь на карту мира,
И карта смотрит на тебя в упор.
Как сноп смертей, скопытившийся навзничь,
Земля кричит: «За что вы так со мной?»
И ярь пустынь, и зелень горных пастбищ
Твердят в ответ — «Утешься, аксолотль!»
И ты встаешь, как тысячи сограждан,
Как мириады сонных сиромах,
Но синевою так обезображен,
Что только солнце видишь в зеркалах.
15 августа

* * *
Как поедешь, милок, на окраину, в Балашиху,
Станут спрашивать, кто, мол, откуда, — мычи да плюй.
Оставаясь в живых, будешь веровать лишь в ошибку.
В январе и не вспомнишь, какой бушевал июль.

Там по-прежнему носят футболки и олимпийки.
Там штаны мешковаты, глаза на миру красны,
И усадьбы тонут в щебенке и повилике,
Тишина обступает и голос идет в распыл.

Это, бэйби, Россия-мамка, родная Рашка.
Ты давно не бывал тут, забегался, — так поедь,
В придорожных кафе кипятошное быстробрашно
Оставляя нетронутым, дабы не отупеть
От воды-забывайки, нарекшей поэта poet,
Чтоб на каждый окрик ты лыбился, косорыл,
Ибо что с нее взять, если даже себя не помнит
И не хочет помнить о тех, кто ее забыл.

* * *
Это не было счастьем, несчастьем, ничем из того, что есть.
Просто жизнь провела по лицу окровавленным ноябрем.
Расхотелось дышать и зачем-то куда-то лезть,
И не верится больше, что мы никогда не умрем.
Это юность ушла, не оставив на память ключей.
Это серые полдни выдавливают глаза.
Это ложь во спасенье петляет среди вечерь.
Это шепчет Спаситель: «Вокзал-чемодан-вокзал…»
Он проходит контроль, заворачивает рукав.
Ходкий сканер бежит по венозной руке Христа.
Он повинен и в том, что прожил, ничего не украв,
И горит его память, как черная береста.
Это время само выдирает закисший хребет
Из безвольно подставленной, спящей еще спины.
Это горн пионерский сегодня с утра хрипел,
Что распятые осенью будут весной спасены.

* * *
По чужим постелям, как по коврам из лавра,
Я вернулся к какой-то дурацкой заветной цели,
Только ты меня, слава Господу, не узнала,
Каждый день поминая в кроваво-кирпичной церкви.

Никогда еще небо не было так суконно.
Чем длинней бесснежье, тем дольше зрачок расширен.
Я теперь понимаю, кому здесь нужна свобода, —
Тем, кто хочет иметь весь мир при любом режиме.
Ну а мне-то она зачем, для какой потребы?
Ничего не нужно, себя б забыть на секунду.
Я бы мог создать галерею автопортретов,
Но намного привычней стыдливо глотать цикуту.

Посмотри на себя, тоже мне, мадам капелланша.
Разве можешь ты зваться как-нибудь — мисс Лабискви?
По ночам лицо твое особенно тупо и влажно.
Неужели затем, чтобы я, наконец, влюбился

И на волю выпустил хрипы из саммертайма?
Неужели на небе хоть кто-то такого хочет?
Никогда еще время так в точке не замирало,
Словно правофланговый, который «расчет окончен».

Если б к этим годам я не был так искорежен,
Нарожал бы с тобой ублюдков, растил бы смену.
Только все это ложь, дорогая, фэйк und офишел вершен.
Я уже отвернулся туда, где белеют стены.

* * *
Небосвод загустевший, как тесто, слоен,
В декабре омертвелом поблекнул…
Этим утром ты нежишься в теле своем.
Я, наверное, все-таки еду

То по выси самой, то по самому дну,
И лицо мое бледно, как морок.
И когда я всю землю насквозь обогну,
Упокоясь в одной из каморок,

Ты спроси, отчего я тебя не любил
И себя не щадил ни минуты,
Порываясь бежать с золотых Филиппин
На какие-то сучьи Бермуды.

И смиренен ли парус того рыбаря,
Веселы ли бега тараканьи,
Наплевать мне совсем, дорогая моя,
Наплевать мне, моя дорогая.

* * *
Что касается счастья, надежды ложны,
И об этом прощелкал вам соловей.
От отцов остаются пустые ножны,
Если дело касается сыновей.

Я бы мог расписать вам, где что лежало,
И какая всходила над кем звезда,
Но, по всем законам немого жанра,
Предпосылка страдания мне ясна.

Это выгодней делать с такою рожей,
Словно нет за спиной никаких эпох,
И вопрос, что можно считать хорошим,
Рушит храмы и сеет чертополох.
Но откуда, скажите, все эти люди,
Что от камер не прячут отъетых щек
И о смерти судачат, как об этюде
Иль теракте, что вовремя предотвращен?

Что касается нас, воевать уставших,
В горло братьев загнавших последний штык,
Может, кто-то из правнуков землю вспашет
И найдет нашу веру одной из самых смешных.