Барамзин Денис

"... двери закрываются! Следующая станция – ..."


Здравствуй, мой дорогой незнакомец! Нас Время не лечит...
Мы у звёзд на поруках скитаемся в этих краях,
отмеряя разлуки – веками, мгновеньями – встречи,
чтобы в жизни другой ненароком столкнуться в дверях.

Узнаю по приметам твой образ в чужом человеке.
И фантомная боль – там, где было в Начале ребро, –
неизменный пароль. Мы расстались в Серебряном веке,
чтобы в век Интернета полстанции ехать в метро.

За окном вереницей проносится светопись слайдов,
где смешались, сплелись предыдущих эпох миражи.
А вагон мчится ввысь. И влечёт нас вселенски коллайдер –
две полярных частицы единой бессмертной Души.

Мы уносимся прочь. Мы летим – в никуда, ниоткуда –
на орбиты свои, чтобы встретиться с той стороны.
Колесо бытия. Сквозь сто лет одиночества – к чуду,
возрождению в ночь накануне столетней войны.

Пернатый бунт

Ночным налётом город взят на приступ.
Бурлит многоголосая орда
Нахлынувших, как вешняя вода,
Бесчисленных пернатых интуристов.

Пестрят живые бусинки мониста,
Усыпав ветви, крыши, провода;
Взахлёб гуляет птичья коляда,
Прочь гонит зиму стрёкотом и свистом.

Дни свергнутой царицы сочтены.
С чириканьем и щебетом весёлым
Кружатся провозвестники весны
Над опустевшим ледяным престолом,
Крошащимся под натиском волны
Скворечных и чердачных новосёлов.

Октябрьский регтайм

На всякий случай:
Астарта (Иштар) - аналог богини-планеты Венеры, третьей в астральной триаде Солнце - Луна - Венера, третье по яркости небесное тело на земном небосводе.
Пентакль - один из древнейших языческих символов гармонии и красоты, планеты Венера и соответствующей богини красоты и плодородия.
Раковина морского гребешка - символ рождённой из пены богини Афродиты (Венеры).
При определённой доле фантазии, которой оказалось в достатке у автора, можно найти общие черты пентакля в контурах кленового листа и раковины морского гребешка.
Драккар - гребное судно викингов, по обряду сжигавших погибших воинов, после смерти попадавших в Валгаллу - загробный мир, огромную залу, обрамлённую деревьями с золотыми листьями.


В предсмертной свободе полёта –
безропотно и утомлённо –
листвой рассыпаются ноты
с пюпитра поникшего клёна.

Вихрь жадно хватает бемоли,
вздымает, и кружит, и кружит,
чтоб после, натешившись вволю,
метнуть в антрацитные лужи.

А в лужах – бездонных, безмолвных –
плач неба и рёв океана;
Так гаснет в бесстрастия волнах
истерзанный парус багряный.

Студёная, с привкусом соли,
срывается звонкая капля
из ока Астарты-Ассоли
на меркнущий контур пентакля.

Он, с неба упавший Икаром,
уходит в предвечность Валгаллы
пылающим алым драккаром;
сомкнувшись в кулак пятипалый,
ракушки причудливым гребнем
уносит жемчужину Тайны...

...А ветер срывает с деревьев
наряды в безумстве регтайма.
О, злоба и зависть холопья!
Сломать, растоптать, уничтожить...

Нет, не партитурные хлопья –
то клочья ободранной кожи
швыряет багровая вьюга
в разверстую глотку Молоха…

Но всё это было.

По кругу –
все годы, века и эпохи…

И будет.

Премудро-седая,
зарделась, совсем по-девичьи,
Звезда...

Красота, увядая,
всего-лишь меняет обличье.


Экзерсисы в пятой стихии
Я обучал вдохновенно – то грубо, то нежно,
жарок ночами и вычурно-холоден днём.
Ты постигала науку – кротка и прилежна,
только наставник не знал, что играет с огнём.

Бросив к ногам палача сердце, жизнь и свободу,
тая в неволе безжалостно-ласковых рук,
в омут манящий нырнув, будто в тёмную воду,
ты позабыла рассудка спасательный круг.

Строго варьируя каждую позу и дозу
счастья за гранью, над пропастью, в мёртвой петле,
я научил тебя крепко держаться за воздух,
но, отпустив, не сумел удержать – на земле...


Послеблоковское

Ночь, пятница Страстной седмицы.
И память, веру хороня,
перебирает, как крупицы,
мгновенья прожитого дня,
как будто нищенка в котомку
сметает крохи со стола:
дождь, бег, в вагоне незнакомку,
сомненья, взгляды... Всё. Сошла.

Стаккато кухонного крана –
дыханья ночи метроном.
Луна, продрогшая путана,
тоскливо молит – об одном –
и возливает (Магдалина!..)
сиянья бледного елей
на мёртвый город, царство сплина
дворцов, каналов и аллей.

Окно. Тень перекрестья рамы
в тревожных отблесках зарниц –
распятьем! – тянется упрямо,
пронзая рёбра половиц, –
туда, где стол, залитый светом,
как будто жертвенный алтарь.
Листок. Рука с пером-ланцетом.
"Аптека, улица, фонарь".


Завтра начнётся зима

Утро. Безлюдная хижина
смотрится в заводь пруда.
Время стоит -
. . . . . . . обездвижено.
Тёмного леса гряда
будто парит
. . . . . . . . в невесомости.
Воздух морозен
. . . . . . . . . . . . и чист.
И в тишине отрешённости
слышно,
. . . . . . . как падает лист –
лёгкий платочек,
. . . . . . . . . . . . оброненный
заиндевевшей ольхой,
гаснет в воде
. . . . . . . . . искрой огненной.
Всплеск...
. . . . . словно тихий, глухой
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . всхлип...
С затаённым дыханием,
. . . . . . . . .напряжена и нема,
полнится явь

ожиданием...


Баллада о тоске

Не пойму, за какие грехи заслужил наказанье такое?
Может, жизнь разлюбил, и стихи не пишу. Но с недавней поры
вкралась в сердце кручина: зудит, ни на миг не давая покоя.
Так и маюсь, а слева в груди – зев прожорливой чёрной дыры.

Я топил ту заразу в вине, чем попало выкуривал стерву.
Только тварь затаится на дне, обождёт – и опять за своё.
Гложет сердце и ночью, и днём, неустанно играет на нервах,
всё нутро выжигая огнём, как пожар пожирает жнивьё.

Персональный, мой, внутренний ад оказался не вечен – сгорело
всё, что только могло. Хищный гад сгинул, зубья на полку сложив.
Мне б вздохнуть облегчённо, ан нет – вместе с болью покинула тело
часть души... Обгорелый скелет, некто, нечто, ни мёртв и ни жив,

бесприютный скиталец, фантом, я бродил средь друзей-не-знакомых.
Скорый поезд, набитый битком, мир летел вдаль. А мой пленный дух
всё блуждал в лабиринте дорог, как слепец. Чтобы выйти из "комы",
нужно было шагнуть за порог, прежде выбрав одну дверь из двух...

Нижний ящик стола – саркофаг. Вскрыл. Извлёк позабытое фото
из-под вороха старых бумаг. Раз... Два... Три! Лишь один взгляд – и в брешь
между рёбер, как будто разряд! Встрепенулось, заёрзало Что-то...
И по венам – живительный яд... Эй, ты, Там... С возвращеньем! Поешь...


Слово

I

…И было Слово – импульс, мысль, искра,
Что озарила Хаос без границы,
Сбивая в ком материи частицы,
Сплетая в вихрь вселенские ветра.

Смирив стихий лихую круговерть,
Рождавшихся миров первоначало,
На вековой союз земную твердь
С небесной сферой Слово обручало.

В порыве вдохновения Творец
Создал материки, моря и реки,
Леса, зверей и птиц и, как венец,
Себя продолжил в сыне – Человеке.

Так написав Мир с чистого листа,
Изрёк довольный Труженик: "Готово!",
И спящему в раскрытые уста
Вдохнул бесценный дар – Живое Слово.

И, покидая райские чертоги,
Растаял в млечном паводке зари,
Сказав: "Владей сим миром и – твори!
Открыты пред тобою все дороги!"

II

Младенец разорвал тенёта сна,
Открыл глаза. Вокруг всё было ново.
И, ощутив клокочущее Слово,
Пошёл, всему давая имена.

Смакуя, словно яство, каждый звук,
Узрев Творца в сокрытом всюду смысле,
Он выпускал слова, как птиц из рук,
И наблюдал полёт всесильной Мысли.

К нему тянулись ветви, и трава
Вилась в ногах прикормленной дворнягой,
Лизала нежно стопы божества
И омывала их прохладной влагой.

С мольбой в глазах: "Приказывай! Веди!",
Смотрели звери, нежась в волнах света,
Дышала с трепетаньем вся планета
В такт колыханью человеческой груди.


III

Века неслись стремительной рекой,
Материки меняли очертанья.
Познав болезни, войны и скитанья,
По всей земле разбрёлся род людской.

Так человек стал слаб душой и груб,
От Света прячась за распутства ставнем,
А Слово, погрузнев, слетало с губ
И падало под ноги мёртвым камнем.

Лишь жреческие узкие круги
Оберегали тайну мирозданья,
А Слово, в положении слуги,
Осуществляло алчные желанья.

В глазах толпы вершились чудеса.
Так под волхвов протяжные напевы
Покорно разверзались небеса,
И благодатный дождь поил посевы.

Но, дабы власть жрецов над миром крепла,
Кнутом сменялся пряник и тогда –
В руины превращались города,
И над землёй взвивались тучи пепла.

IV

Наследники Ведической Эпохи –
В косноязычный резкий век Hi-Tech –
Слова, не лучше нищих и калек,
Влачатся, собирая с пола крохи.

Как бомж, испивший горестей сполна,
Клянёт судьбу, серея от обиды,
Вздыхает Слово: "Бы-ы-ли времена...
Со мною возводились Пирамиды!.."

Из мглы веков звучат слова Христа,
Но проповеди в храмах лицемерны.
Не от немытых рук черны уста,
А – только лишь – от исходящей скверны.

Так угасает – искрой на лету –
Исконный смысл, сокрытый в каждом слоге
Слов, брошенных бездумно – в пустоту –
Гниющих, будто мусор на дороге.

Как вырваться из замкнутого круга,
Где души слепы и сердца немы?
Из мрачных недр сгущающейся Тьмы,
Надменно выползает Кали-Юга.

V

Остановись, не помнящий родства,
На мир смотрящий замутнённым взглядом!
Сомкни свои уста – в них жало с ядом,
И ранят, словно острый нож, слова.

Остановись! Задумайся на миг.
Обогатись молчанием немного!
Стряхнув ярмо бесчисленных вериг,
В себе почувствуй дремлющего Бога.

Он – Суть, не иссякающий поток,
Что кружит Мироздания турбину.
Он – сквозь асфальт пробившийся росток –
Немой призыв к отрёкшемуся сыну.

В песчинке малой, в капельке воды,
Которая есть жизни всей основа,
Повсюду – Он, везде – Его следы,
Его рука, Его Живое Слово!

Но если хоть на несколько минут
Все люди, как один, умолкнут разом,
То пробуждённый тишиною разум
Освободится от незримых пут!..

VI

Ещё немало схлынет поколений,
Но жизнь вернётся на круги своя.
И, разгадав все тайны Бытия,
Род человеческий подымется с коленей.

Вновь зацветут прекрасные сады
По всей земле – от края и до края.
И, получив прощенье за труды,
Изгнанники войдут в ворота Рая.

А после, как на звёздном корабле,
Космическую пыль взбивая в космы,
Помчатся вдаль на матери-Земле
По Млечному Пути в глубь макрокосма.

И где-то на краю Вселенной снова
Из первозданной тьмы родится свет,
И, под салют приняв Парад Планет,
Сияньем чистой Мысли вспыхнет Слово!


Последний стих

Полоска света!.. Лязг железа стих...
И вновь - кромешный мрак и смертный холод.
Ещё один новорождённый стих
обогатил собой мусоропровод.

Там, в мусоре, средь разной требухи,
клочков газет, наклеек на консервах
пустые бесталанные стихи,
бесспорно, будут числиться в шедеврах.

Жаль одиноких «творческих» ночей,
не снятых баб, не выпитой текилы.
Но неспроста фанат я «спартачей» –
кровь пращуров-спартанцев греет жилы.

Те, древние, всех немощных детей
бросали в пропасть, забывая жалость.
Но детище – без плоти и костей -
мной так же в муках и в поту рожалось.

Вершитель виршей, я творил в ночи,
корпел, как папа Карло над поленом –
кривой чурбан достоин лишь печи.
Пусть так! Ничто не вечно в мире тленном.

Да, больно, но – так всё-таки честней,
чем, как глупец, живя самообманом,
марать бумагу до скончанья дней,
на деле оставаясь графоманом.

Остановив сознания поток,
я вижу – среди копоти и смрада
сквозь девять этажей летит листок,
парит кругами дантевского ада.

Тут стены дома тают, как мираж,
столетья мчатся вспять в лихом азарте.
И взгляду предстаёт иной пейзаж –
Пелопонесский берег в Древней Спарте.

…Растаял в пасти бездны детский плач,
и эхо замирает в смертном стоне,
а я – детоубийца и палач –
смотрю на опустевшие ладони.

Прости, сынок! Ты был так слаб и хил.
Суров закон, не зная исключений.
Я породил – и я ж тебя убил,
избавив тем от будущих мучений!

Раскаянье, как острая стрела,
пронзает грудь в колышущей тунике,
а надо мной сгустившаяся мгла
заходится в истошном детском крике.

Мечусь, как зверь! Но сына не вернуть.
Рву волосы, заламываю руки…
Я сам готов с обрыва сигануть,
Лишь бы не слышать больше эти звуки!

…Но, к счастью, всё случилось лишь во сне.
Я снова здесь, разбужен гулом лифта…
В руке – листок! На тыльной стороне –
двенадцать строк загадочного шрифта.


2.

Твори, - пока порыв в тебе не умер, -
И не считай испорченных листов.
В кого бы вырос юный Шикльгрубер
Без критики его дурных холстов?

Кто ведает, скольким наполеонам
Досталось за невиннейший стишок,
И скольким неповинным миллионам
Пришлось платить за каждый тот смешок?

Ваяй, малюй, исписывай тетради,
Стирая кисть, тупя карандаши.
Рви струны! Рви! Но только – БОГА РАДИ –
Взалкавшей Света не пресыть души!