Анатолий Гриднев

Каждый прилежный сочинитель хоть раз в жизни должен отыскать древнюю рукопись сомнительного происхождения. Замечательно, если рукопись окажется заключена в бутылку, выброшенную на брег морской игривой волной, но годится также и стары  сундук, окованный по углам железом, и пыльный чердак готового к сносу дома, и сырой склеп на заброшенном кладбище. Последнее место, впрочем, мне не подходит. Не люблю я, признаться, сырости склепа и заброшенности погоста, по причине природной боязни покойников. Страх этот произрастает из детских страшилок. Летние сумерки, плавно перетекающие в теплую украинскую ночь, мы сидим кружком и Сашка Толпыкин загробным голосом пугает: «...гроб на семи колесиках уже едет по твоей улице, гроб на семи колесиках возле твоего дома, гроб на семи колесиках...». После этого всякий куст казался Смертью с косой, а трепещущие на ветру простыни чудились призраками, приехавшие в гробу на семи колесиках прямиком из могил.
Как-то я залез на антресоли (чем не сундук), и вынул оттуда стопку старых тетрадей. В одной из них я обнаружил текст, как водится в древних рукописях – без начала и конца. Рукопись была моя, на это безошибочно указывал корявый почерк и множество грамматических ошибок. Но когда, при каких обстоятельствах и, главное, зачем я её написал, убей меня (тьфу, тьфу, тьфу через левой плечо, трижды постучал по столешнице) – не помню. Ох!
Перевёл свои каракули в электронную форму, кое-как подправил и...
 ...от парка отправлялись два номера троллейбуса. Один – на Большой Военный Завод, гроза врагов и гордость советской империи. А второй шел на вокзал, и как раз этот номер стоял на остановке.
Я поднялся в полупустой салон и сел на место у окна. Едва я это проделал, створки дверей со скрежетом и лязгом схлопнулись, салон резко дернулся, вдавив меня на мгновения в дерматин сидения. Троллейбус тронулся.

Ари-Стократ.

– Простите, сударыня, – обратился я к сидящей напротив старушке, – какой нынче день?
– Дык среда нынче, милок, среда, – ответила она, пододвигая к себе полосатую сумку, – на базаре сегодня была...
Старая женщина принялась обстоятельно рассказывать о ценах на картофель и томаты. Боясь показаться неучтивым, я невнимательно ее слушал, изредка вставляя в крошечные зазоры плавного потока ее речи междометия и восклицания.
Между тем, троллейбус подбирался к следующей остановке. Он плавно снижал скорость, но в последний момент, не удержавшись от шалости, резко встал. Я чуть подался вперед, а женщину слегка отбросило от ее драгоценной сумки. Это небольшое происшествие прервало ее речь и дало мне возможность с достойной вежливостью закончить беседе.
– Премного вам благодарен, мадам, – сказал я, склонив голову в любезном поклоне.
Дальше произошло событие, неприятно удивившее меня соей неожиданностью. Вместо того, чтобы вежливо улыбнуться в ответ, завершив, тем самым, наше необязательное общение, женщина схватила сумку и юркнула как мышка в набухающую скрипом закрывания дверь.
Она стояла на остановке, смотрела на меня, поджав губы, и предосудительно качала головой. А когда троллейбус привычным рывком тронулся, погрозила мне своим сухоньким кулачком.
– Хулюган, а еще интеллигент.
«Что, что сделал я ей дурного», – недоумевал я. Впрочем, я недолго размышлял над странностью поведения моей невольной соседки, ибо внимание мое привлек вошедший чрез среднюю дверь мужчина лет 40 – 45. Одеяние его во многих местах было забрызгано и замазано красками разных цветов, что выдавала в нем маляра. Вероятно, он закончил рабочий день и в честь этого был немного навеселе. По крайней мере, мне так показалось по его размашистым жестам.
Держась за поручни, мужчина переждал пока лихорадка троллейбуса не перейдет в относительно плавный ход, и сел в спаренное кресло, где у окна уже сидела девушка. С моего места было видно только ее плечи, облаченные в красную куртку, да темные волосы, туго собранные в конский хвост. Девушка рефлекторно повернула голову в сторону непрошенного соседа так, что стал виден ее профиль, и поморщила курносый носик.
– Что, не нравится, фифа, – грубо и громко сказал маляр, видимо заметив выражение лица девушки.
Мне претит грубое обращение с дамами, независимо от их манеры поведения. От моего вмешательства ситуацию спас контролер, главной задачей которого являлось проверка проездных документов и продажа билетов. Входит ли в его обязанности пресекать грубость и одергивать хамство, я не знал. Однако его появление смягчило положение. Девушка показала контролеру проездной билет, а мужчина долго рылся в многочисленных карманах своей одежды, доставая то складной метр (зачем маляру складной метр?), то какие-то мятые бумажки, то тряпки, неизвестного происхождения и загадочного назначения, а то, совсем неожиданно, маленькую иконку. Наконец он расплатился и через мгновение контролер остановился подле меня. Увлекшись наблюдением, я как-то забыл, что тоже отношусь к пассажирам, и потому его остановка явилась для меня полной неожиданностью.
– Ваш билет, – устало произнес он, быть может, в миллионный раз.
Наверное, так же устало и всепроникающе спрашивает святой Петр людские души, толпящиеся у ворот рая.
– Ваш билет, – повторил контролер, и в голосе его послышалась озабоченность.
Я принялся интенсивно рыться в карманах, как за минуты до меня это делал Маляр. В плаще я обнаружил и достал на свет божий ключи, неизвестного мне происхождения и загадочного назначения. Впрочем, нет; один из них, судя по эмблеме, был от машины Мазда, но вот откуда он взялся? Во втором кармане обнаружилось множество желтых квадратных листков, склеенных в книжечку. Контролер терпеливо, как святой Петр, ожидал результатов моих торопливых поисков. Я перешел к боковым карманам пиджака и в первом же кармане с облегчением нащупал диски монет.
Контролер умело склевал с моей ладони требуемое количество монет, наградив взамен надорванным кусочком бумаги. Пока я разбирался с билетом, положение в первой части салона приблизилось к критическому. Мужчина сидел вполоборота к девушке, положив левую руку на спинку сиденья, и его густые пшеничные усы едва не касались её щеки. За равномерным гудением двигателя, за скрипами и какими-то заупокойными вздохами древнего салона мне не было слышно, о чем говорит мужчина. Лишь долетали отдельные слова «дача», «хорошие бабки», «а ты чё, самая умная». Девушка поводила плечами, как от мороза, видимо боясь отпором или неосторожным замечанием вызвать немотивированный гнев Маляра. Словом, положение девушки требовало моего срочного вмешательства.
Я решительно встал, прошел вперед и тронул за плечо мужчину. Он резко повернулся и агрессивно бросил:
– Чё надо!
Вдруг я растерялся. Я положительно не знал, как к нему обратиться. Сударь, господин и даже комсомольское – товарищ, явно не отвечали ситуации и могли быть неправильно истолкованы. Впрочем, замешательство мое продолжалось одно мгновение и осталось незамеченным.
– Вам следует пересесть, оставив девушку в покое, – спокойно произнес я и холодно посмотрел ему в глаза.
Откуда-то из глубины выплыло древнее знание – как следует обращаться к таким как он, и знание это было нехорошее. Поднималось в моей памяти, заслоняя гневом горизонт, красное слово «смерд». В очах мужчины злость сменилась испугом, а испуг – покорностью. Ни слова не говоря, он встал и пересел на переднее кресло у самой застекленной коморки водителя. И только сев, принялся что-то тихо и злобно бубнить.
Я был пристыжен своей ненавистью к незнакомому мне человеку и напуган тем древнем, темным существом, что жило в душе моей и, быть может, составляло большую её часть. Поэтому я лишь кивнул удивленной девушке и вернулся на свое место.
Верно опасаясь возвращения Маляра, девушка покинула конфликтную зону и обосновалась напротив меня. Она была премилой, даже красивой. Чистый лоб, тонкая светлая кожа, сквозь которую непрошено проступил румянец стыдливости, маленький вздернутый носик, пунцовые губы. И, прежде всего, приятный мягкий овал. Настоящая русская красавица. Пожалуй, её чуть портил несколько массивный бюст, туго обтянутый дешевой материей кофточки, но, наверное, я слишком придирчив. Современный канон красоты твердо стоит на позиции – чем больше, тем лучше.
Девушка была благодарна, ей хотелась выразить благодарность словами, но она стеснялась заговорить первой; и вся эта сложная гамма чувств румянцем отражалась на её щеках. «Еще встречаются в селеньях такие милые создания», – подумал я, а вслух произнес:
– Неразумно нынче, дитя моё, отправляться в путь без кавалера.
Девушка обрадовалась, глаза её зажглись чистым огнем, и она защебетала, словно я попросил её коротко рассказать о себе. Уже через пять минут я знал, что дитя зовут Лизой, что она мечтает стать архитектором, но продажная приемная комиссия дважды отказывала ей, что недавно она познакомилась с преподавателем художественного училища, который берется научить её рисовать в объеме, достаточном для поступления, но она опасается, что на уме у него не только живопись. Лиза ведет трудное существование, – узнал я во второй части рассказа, – в ожидании осуществления мечты, она вынуждена, по настоянию матери, стоять на раскладке.
– Это как? – не понял я последнего выражения, – возможно, вы хотели сказать: сидеть на раскладном стульчике.
– Нет, нет, – Лиза засмеялась и замахала руками, – это другое.
Моя непонятливость странным образом вызвала её уважение. Стоять на раскладке – пояснила мне Лиза – это термин, означающий – торговать чем-либо с раскладных стендов. На Лизиной раскладке лежали газеты, журналы и книги. Все это вместе Лиза объединила в понятие «чтиво».
– Чтиво хорошо идет на вокзале, – произнесла Лиза загадочную фразу, и я, боясь снова попасть впросак, не стал уточнять, куда она идет.
Лиза ехала на вокзал «сменить сменщицу», потому что та неожиданно заболела, о чем и сообщила Лизе по мобильному телефону, моля ее приехать.
– Наверняка не заболела, а сговорилась с каким-нибудь хахалем, – закончила Лиза свой рассказ.
Между тем, по мере продвижения к вокзалу, троллейбус наполнялся людьми. Уже были заняты соседние места в моем кресле и в кресле напротив. Лиза чуть подалась вперед, давая знать, что её рассказ не предназначен для посторонних ушей; я тоже слегка наклонился и физически ощутил, как вокруг нас соткалось романтическое, почти интимное, полотно. Мы ехали. За окном проплывал сумеречный город, осветившийся первыми огнями. Троллейбус жил своей муравьиной жизнью: он останавливался, трогался, кто-то входил, кто-то выходил. А мы сидели, почти касаясь головами, и ауры наши осторожно сливались в романтическом экстазе единения и понимания.
– Молодой человек, – услышал я скрипучий голос, каким-то образом осознав, что он обращен ко мне, – уступите место ветерану афганской войны.
Я поднял глаза. В проходе стоял далеко не старый, может моих лет, человек изломанного вида, если позволительно так говорить о человеке. О жизненной его катастрофе говорил не только аккуратно засунутый в карман левый рукав, но и нервное выражение худого лица, наверное, навсегда приобретенное из-за привычки защищаться от равнодушия.
– Да, да, конечно.
Я поспешно поднялся. Лиза сделала движение, будто тоже хотела встать, но в последний момент что-то её остановило. Сердце мое разрывалось от нежности к этой безыскусной девушке, в сущности – незнакомке, но внутренний голос мне подсказывал: Лизу следует оставить в покое, она должна идти своей дорогой.
Вагон еще стоял. Возможно здесь происходила смена водителя, и я решил оставшийся до вокзала путь пройти пешком. Моя с Лизой ментальная связь еще не разорвалась, наверное потому она почувствовала мое решение. Глаза ее, прекрасные очи, предательски блестели.
– Удачи вам, Лиза, – произнес я, сам себя ненавидя в этот момент за пошлую холодность слов, – я уверен, вы станете тем, кем хотите. Надо только верить.
Уже отворачиваясь, я заметил, как два крошечных бриллианта выкатились из её глаз, а может, мне это померещилось.
Я вышел в предночную весеннюю прохладу. За моей спиной лязгнули двери. Троллейбус тронулся, унося в своем чреве что-то несбывшееся, несвершившееся, неслучившееся, только последний раз мелькнула в освещенном окне красная курточка и поднятая в немом крике рука.
Холодало. Я огляделся. Прямо передо мной мертвенным белым светом пылала вывеска «Окно в Европу».
Примета времени – повсюду возникали магазины, красивые как мухоморы, псевдоевропейских окон и дверей. Без всякой на то нужды, лишь следуя неясному порыву, я вошел в Окно. На пороге меня встретил одетый в крупную клетку длинный пиджак молодой человек, вертлявый и юркий, как ящер. Сходство с древним хладнокровным существом ему придавал заостренный гелем гребень на голове.
– Чем могу быть я вам полезен, – на заграничный манер поинтересовался продавец.
Очарование Лизой еще не до конца развеялось и, наверное, поэтому, я повел себя несколько легкомысленней обычного.
– Почем окно в Европу?  – и следующее полчаса не единожды пожалел о своей неуместной веселости.
Молодой человек мазнул меня оценивающим взглядом. Не берусь судить, какой кредит получил я в его внутреннем ломбарде, только сразу повел он меня к крышным окнам немецкой фирмы «Велюкс».
Окна отличались удивительным разнообразием и функциональностью: открывающиеся и нет, с защитной пленкой и без неё, с богатым набором «А» и «В», то бишь – длинны и ширины. Они обладали абсолютной водонепроницаемостью и впечатляющей градоустойчивость, имели большой набор цубехеров. Цубехеры он произнес с такое нежностью, словно речь идет о любимой девушке, и, если бы продавец не поставил его в множественное числа, я так бы и подумал, что он говорит о дорогом ему человеке. Однако из контекста следовало: цубехеры – это некие дополнительные свойства чудо-окна, одним словом – коннотации.
Имелись цубехеры-коннотации для черепичной крыши и крыши из металлопластика. Причем, последнее слово у него звучало как презрительное «плаксика», будто он готов рыдать от жалости к людям, обладателям таких дешевых крыш. Пришлось играть роль респектабельного владельца черепичной крыши, которому срочно понадобились окна и цубехеры. Признаться, мне это изрядно надоело, и я решил выйти из роли, поставив юркому продавцу неразрешимую задачу.
– Нынешнее время характерно неотвратимостью экологической катастрофы, – осторожно начал я, следя за тем, чтобы речь моя была понятна, – ежели ее невозможно полностью исключить иначе как отрицанием факта собственного существования, то отодвинуть её в бесконечное будущее вполне по силам человеку. Поэтому-то задача всех и каждого минимизировать давление на окружающую среду. Поэтому-то я жду от продукта, в данном случае – окна, автоматического регулирования в зависимости от температурной кривой внешней и внутренней.
Продавец уважительно посмотрел на меня, и я кожей ощутил, как в его ломбарде мой кредит вырос на порядок. К потрясению моему немецкие конструкторы предусмотрели возможность существования клиентов, озабоченных экологией. Оказывается, все окна черепичной крыши можно соединить в сеть и через буферную программу подключить к персональному компьютеру. Я не совсем уверен, что правильно понял продавца. Возможно, он говорил: сеть окон следует подключить к компьютеру через буфер наружных и внутренних датчиков. Как бы там ни было, какой бы буфер не был избран, дальше уже компьютер командовал открыванием и закрыванием как окон, так и жалюзи.
Эта экспериментальная программа, первую партию окон Велюкс выбросил на внутренний рынок, – продолжал продавец окучивать мою решимость предотвратить таянье полярных снегов, – но если господин, – в ломбарде я стал господином, – подождет два месяца, то их магазин, прямой дилер Велюкса, в виде исключения, привезет эти окна в страну.
Я поинтересовался ценой. Он назвал, быстро добавив, что в цену, кроме окон, включены датчики и пятилетнее гарантийное обслуживание. Цена была такова, что в неё можно было включить пятилетнее рабство продавца для открывания и закрывания окон.
Пообещав подумать и отказавшись назвать свои координаты, чем вызвал у продавца еще большее уважение, я взял у него визитку, ненужные мне проспекты и вышел из Окна, как выходили корабли Петра из Петербурга и Ревеля.
«Вот тебе и окно в Европу, – думал я, – что это удумал государь? Не проще ли, не удобней ли посещать Европу через дверь». Я вертел сочетание слов «рубить дверь в Европу» применительно к Петербургу и всему северному проекту, и фраза эта не звучала. Противу естества, окно в Европу было вполне уместно. Я отнес этот лингвистический парадокс на очарование многовековой легенды, и тут меня как осенило: «Батюшки, да ведь государь намеривался рубить и дверь, только не в Петербурге, а в Константинополе.
Матушка-императрица Екатерина, внук её, Александр Благословенный – победитель самого страшного за всю историю Первой Империи врага, другой её внук Николай, родившийся уже после её смерти, последующие цари – все вносили свою лепту. Каждый, – кто более, кто менее успешно, – стремясь к проливам, рубили  завещанную Первым Императором дверь. Не хватило малости, и эта малость сгубила Великую Империю царей».
Так, размышляя о судьбах отечества моего, дошел я до вокзальной площади – величественный архитектурный ансамбль Второй Империи в зените её могущества. Открывало площадь пятиметровое ваяние человека, в чью честь честолюбивые коммунисты переименовали город. Каждая тонна бронзы этого мрачного Командора олицетворяла решимость – до конца, и непреклонность – не смотря ни на что. Бронзовый ветер навеки отбросил полу бронзовой шинели и растрепал бронзовые кудри. Левую руку он прятал в кармане, будто искал там тезисы речи, обличающие врагов и зовущие соратников на подвиги. Правая рука указывала в туманную даль, где дрожит от страха толстопузый Мировой Буржуй, а Мировой Пролетарий в ночной тиши типографии, прищурившись, точит нож, только искры летят во все стороны. Во время рассвета империи эта туманная даль, в физическом ее воплощении, приходилась на Большой Военный завод, легкокрылая продукция которого должна была помочь Пролетарию зарезать Буржуя. Но нынешнее время приблизила даль, и она попала на городской рынок. Базар, как ласково, по-турецки мы его называем – средоточие мелкотоварных отношений. Так Лета иронично улыбнулась Командору.
Восточную и западную стороны четырехугольника фланкировали здания близнецы, в престарелом облике которых легко угадывалась неброское обаяние конструктивизма. Говорят, их строили пленные немцы, потому и получилось добротно и надежно. Ах, как нам не хватает пленных немцев, чтобы они достойно обустроили нам жизнь! И венчал площадь (или открывал) вокзал. Как и должно быть храму римского форума, с колоннадой и портиками, с капителями и песочными часами на крыше.
Замысел архитектора был столь могуч, что площадь не испортила притаившаяся в северо-восточном углу безвкусная стекляшка торгового центра. Впрочем, наверное, я не прав. Эта стекляшка имеет такое же право на существование, как и засиженный голубями Командор, как и здания рамы, с осыпающимися статуями рабочих и колхозниц, как и храм-вокзал с его псевдоримской колоннадой. Протестовали же образованные парижане против уродующей облик города стальной вышки, а ныне – она символ Парижа. Всякое время имеет свои приметы. Теперешнее – это разноцветные торговые стекляшки и заплеванный базар.
Миновав коробейников, разбросавшие свой речистый товар напротив центрального входа, я направился в билетные кассы, находящиеся в отдельном от вокзала здании, но составляющие с ним, как мне кажется, гармоничную композицию...

 Кстати о бутылках, упомянутых в преамбуле. Лет десять назад на пустынном пляже Орджоникидзе, что под Феодосией, я нашел бутылку, а в ней рукопись: Помираю! Двадцать гривен на опохмелку. Подпись – Коля. И адрес, по которому следовало доставить спасительную двадцатку. Вспомнив этот случай, я пришел к приятному заключению: как прилежный сочинитель, я состоялся дважды.