Сергей Владимиров

Я уже начал было мало-помалу приходить в себя. После всех этих зимних событий: после горящих баррикад перед стадионом Динамо, после ряда жестоких расправ над протестующими, после массового отстрела людей на Майдане. После тех жутких трех дней в Киеве, когда не работало метро… Я начал отходить, и стал потихоньку присаживаться за письменный стол, и даже проскочило за это время пару стихотворений. Хотя ведь после всего этого кошмара, которому и до сих пор не видно конца, – как после Освенцима, нельзя, казалось бы, больше писать ни музыку, ни стихи…

Но я все же начал писать о чернобыльском Первомае. Все вспоминал, вспоминал ту шестилетнюю девчушку, которую я, сам еще пацан восемнадцатилетний, облаченный в форму солдата-освободителя, нес на плече по Крещатику мимо правительственных трибун. А может, просто нарисовал ее заново – ведь 28 лет уже прошло… И вот новый Освенцим. В смысле, Одесса. Когда уж точно – ни писать, ни читать, ни есть, ни спать – вообще ничего невозможно.

Случился, в общем, у меня настоящий сердечный приступ, удар, предынфарктное состояние – по телу судороги, в горле спазмы… жена отпоила таблетками. Все равно не мог ни есть, ни спать, ни смотреть на белый свет вообще. А за окнам весна. Да какая!

А люди вокруг – ничего: гуляют, смеются. С загородных пикников возвращаются. Как будто ничего не случилось. Как будто обычный, как всегда, Первомай. Целых четыре дня выходных. Гуляй себе – не хочу. Да будь он проклят этот Первомай! На работе то же самое – шутки, улыбки, обмен впечатлениями о проведенных праздниках, о пикниках-шашлыках. Какой траур? О чем вы вообще? Ах, Одесса?! А что там в Одессе? Сепаратистов сожгли? Ну, дак так им и надо, туда им и дорога!

Хорошо еще, что напился таблеток перед выходом на работу.

После обеда зашел Федор Иосифович, первый редактор нашей газеты, 73 года, нормальный вроде человек, я с ним раньше всегда делился проблемами, за советом к нему обращался. В общем, как к отцу родному. И тут тоже решил поделиться наболевшим, сил просто нет в себе все это носить. Ну, должен же быть, думаю, хоть один нормальный человек. У которого тоже чтоб, вот как у меня, горло перехватывало, и сердце, и душа… что невозможно просто на белый этот свет смотреть без содрогания.

Догнал его в коридоре, чтоб, значит, без лишних ушей, реакция сейчас у людей на все неадекватная. Вообще, и людей-то, если честно, бояться начинаешь, своих некогда милых-добрых сотрудников, особенно баб. «Давить их всех надо, проклятых этих сепараторов!» – только и слышно злобное шипение из всех углов….

В общем, нагоняю я Федора Иосифовича в коридоре и говорю: «Я вам вчера еще позвонить порывался, да передумал потом, на ночь-то глядя. Думаю, у самого сердце не на месте, так и вас еще во все это втягивать!» А он стоит у окна, моргает, изумленно на меня так поглядывает, вроде как не понимает, о чем это я вообще. Ну, я ему и говорю: Одесса, мол, так и так, людей там забивали по-зверски, а потом сожгли сотню заживо!

И ввернул еще: «Теперь-то вы поняли, наконец, от какого кошмара себя крымчане оградили своим референдумом?

– Ну да, ну да, конечно, – отвечает растерянно Федор Иосифович.

У нас с ним перепалка словесная в марте случилась на фоне крымских событий.

– Так а что там в Одессе, что ты так разволновался-то, дружок? Ну, загорелся случайно Дом профсоюзов, ну обгорело несколько человек, понятное дело… Но это же не майдан, когда сто с лишним человек погибли!

И тут меня накрыло с головой: не знаю уж, что я ему сказал, и сказал ли вообще что-то. Только смотрел и смотрел, и не верил: тот ли это Федор Иосифович. Что произошло с людьми? И где вообще те милые-добрые люди, киевляне, которых я знал раньше, уважал и любил? Потом махнул рукой, не в силах что-либо вообще говорить больше, да и пошел к себе на рабочее место. Напоследок попросил только, чтоб разговор этот между нами остался.

Как же – между нами! Весь апофеоз как раз в том и заключается, что «настучал» старик молодому нашему редактору – слил, в общем, меня со всеми, значит, потрохами вперемешку со слюнями и слезами.

Уже в конце дня, когда я более-менее успокоился уже, тупо вперившись в монитор компьютера и кое-как вычитывая убогие наши в большинстве своем редакционные тексты, – заходит в нашу комнату редактор, садится вальяжно напротив меня и начинает ко мне подъезжать издалека: как, мол, семья и дети, все ли здоровы, все ли в порядке? Как вообще жизнь?

Я сразу смекнул, в чем дело и бухнул ему прямо:

– Я ничего, в порядке. Федор Иосифович, что ли, накапал? Так забудь!

В общем, повоспитывал меня парень, тридцать с хвостиком лет всего, посоветовал побольше гулять и меньше смотреть новости, особенно российские. И не реагировать вообще так остро на политику!

Я, в общем-то, умею себя в кулак зажать – в таких вот особенно случаях. Офицер как-никак. Хоть и бывший. Но тут опять не сдержался и резанул, прямо в глаза своему юному начальнику глядя:

– Может, мне еще посмеяться по этому поводу?

А сам чувствую, волна эта чертова, горячая, на меня снова накатывает. Но держусь изо всех сил. А тот посмотрел на меня внимательно и говорит:

– Иди-ка, – говорит, – домой пораньше. А может, к врачу еще заглянешь по дороге?

А сам все в глаза мне заглянуть норовит.

Взял я ветровку свою, попрощался и пошел. Но на пороге снова не удержался:

– Спасибо, – говорю, – хоть санитаров не вызвали!

Но в психи-то все равно, считай, записали.(Точно так же, как официальные одесские власти ныне хотят представить неадекватными всех тех, кто приносит цветы на Куликово Поле, к месту массовой казни людей!). А без работы сейчас никак: пиши пропало!

… И ведь было это все уже, было! И книги об этом обо всем написаны – десятки прекрасных книг: Ремарк, Хемингуэй, Б. Васильев, К. Симонов, Ю. Бондарев, В. Некрасов, М. Булгаков…

Почему же опыт предыдущих поколений никого ничему не учит? Почему люди благими намерениями снова и снова выстилают себе дорогу в ад?

Нет мне ответа.