Родился в 1951 г. в С.-Петербурге (тогда – Ленинград). Окончил Институт авиационного приборостроения, работал программистом. С 1996 живет в Гамбурге (ФРГ). Автор примерно двух сотен стихотворений, нескольких эссе и рассказов, двух романов. Некоторые стихотворения, рассказы и эссе опубликованы в сетевых изданиях.

Я не люблю  натуралистических описаний в литературе.

Они обычно не несут никакой нагрузки и направлены только на приманивание читателя – либо отражают внутренние пристрастия самого пишущего.

Бывают, однако, случаи, когда такие описания неизбежны.

Дело было в пятницу. Я шел, вернее, плелся по узкой пешеходной дорожке, отягощенный сумками с продуктами, и вяло думал о том, что надо купить – ну хотя бы велосипед. Чтобы не таскать все это на своем горбу после рабочего дня.

Прохожих было мало. Далеко впереди шел какой-то человек. За ним, метрах в двадцати, шла крупная, странно-песочного цвета собака. Я, впрочем, не знаток собачьих расцветок. Потом она остановилась и начала мочиться, слегка расставив задние лапы. Это было долго, неприятно и, по-моему, несколько необычно. Насколько я знаю, собаки обычно приподнимают ногу. Однако я и тут не специалист. Кошка у меня была, а собаки не было никогда.

«Мог бы и последить за своей собакой, – с неодобрением подумал я о ее шедшем впереди хозяине. – Отвел ее, что ли б, в сторону». Я был уверен, что собака его. Других людей на улице не было.

Они шли медленно, но и я не быстрее. Постепенно я потерял их из виду – сначала хозяина, а потом и собаку. Здесь было куда свернуть, и я сделал то же самое – о чем очень быстро пожалел.

Сумки тянули руки вниз. Но было настолько жарко, а тащился я все равно так медленно, что решил пройти тенистой тропкой, вьющейся вдоль ограды железнодорожных путей. Хожу я там обычно очень редко, потому что все-таки этот путь длиннее. А прохожих и вовсе почти никогда не бывает. Но в этот раз они были. Пожалуй, только не прохожие и вовсе не случайные.

Встреча случилась у короткого железного забора, шедшего параллельно непрерывной ограде, тянущейся вдоль железной дороги. В чем было его назначение, от чего он остался, я не знал тогда, не знаю и сейчас. Забор длиной метра в четыре был слева, ограда – справа, а они подошли сзади.

Я, не оборачиваясь, посторонился на звук догоняющих шагов, давая им дорогу в этом особенно узком месте. Но меня не обогнали. Я почувствовал, что стало как-то тесно, что со мной идут и рядом и сзади, повернулся спиной к забору, чтобы их рассмотреть, и услышал голос, который сказал: «Давай деньги!».

Тут надо сделать два отступления. Мой немецкий далек от блестящего, но не понять эти слова было невозможно. Поняв, я сразу нашел голос, произнесший их, крайне неприятным. Во-вторых, ограбление в Германии – вообще редкая штука, да чтоб еще среди бела дня... Короче, это был первый случай со мной за шесть лет жизни в Германии и – оглядываясь теперь, четыре года спустя, назад, могу сказать, что – и единственный. И из знакомых ни с кем подобного не случалось. Ну – мне же всегда везет...

В общем, их было четверо. Все молодые, каждый, считай, вдвое моложе меня. Крепкие. Ну да это значения не имело. Сомневаюсь, чтобы я сладил даже с одним. Даже если бы умел драться. А с четырьмя...

А деньги отдавать не хотелось. Не только потому, что в кошельке была приличная сумма, только что снятая со счета в банкомате, около 200 евро. А потому, прежде всего, что так уж я устроен, что не могу добровольно делать то, чего мне не хочется.

Я прислонился спиной к забору, понимая, что деньги у меня все равно заберут, да еще и изобьют, потому что по своей воле я их отдать не могу. Что мне делать, я совершенно не представлял. Оставалось надеяться только на чудо. На случайного прохожего, на полицию на вертолете. (Чего не нафантазируешь в экстремальных обстоятельствах. Сам потом удивишься).

Теперь я уже не уверен, точно ли я видел, как у одного из них в руке появился нож. В тот момент, когда я понял, что дело может зайти очень далеко и во рту моем пересохло, выражение их лиц вдруг изменилось. Почти одновременно я почувствовал, что прочный забор, на который я опирался, ощутимо пошатнулся. Я услышал и ощутил на своей щеке чье-то горячее дыхание.

Память на лица у меня отвратительная. Случись мне потом опознавать их – почти наверняка не узнал бы. А как изменились и побелели их лица – помню до сих пор.

Сначала я подумал, что кто-то еще зашел ко мне со спины. Я быстро полуобернулся.

Опершись тяжелыми лапами на верхнюю перекладину забора, сзади меня стоял давешний желтый пес.

Теперь было видно, что он просто огромный. Стоя на задних лапах, он возвышался и надо мной и над острыми прутьями забора.

Он почти касался моего плеча.

Он смотрел на моих визави. Он открыл пасть.

Таких зубов я не видел ни до, ни после.

Пес отвесил нижнюю челюсть еще больше и зарычал.

И они рухнули.

– Убери его! – истерически крикнул один из них. – Придержи его. А то хуже будет!

Несколько секунд они медленно отступали спинами вперед. Потом повернулись и бросились бежать.

Я шумно выдохнул. Поставил сумки на землю, сел на каменную плиту возле забора. Пес обошел забор и встал неподалеку от меня. Глаза его были странны и невеселы. Мне почему-то вспомнились прокуратор и его Банга. Хотя там больные глаза были у прокуратора, а не у пса.

– Спасибо, – сказал я.

Мне надо было отдышаться и успокоиться.

Пес постоял, отошел к ограде и стал смотреть куда-то вдаль.

Как он понял, что я нуждаюсь в помощи? Почему он сделал это?

Этот вопрос я задаю себе и сегодня.

Мне пришло в голову, что где-то тут должен быть его хозяин, но сколько я ни всматривался, ни слева, ни справа на сотню метров никого не было.

Я встал и поднял сумки. Пес посмотрел на меня.  «Спасибо еще раз, – сказал я. – Скажи хозяину – ты настоящий друг. Счастливо».

И я пошел. Через несколько метров я оглянулся. Пес стоял там же и смотрел мне вслед. Я пошел дальше, оглянулся еще раз. Он смотрел на мои ноги.

Для этого ему приходилось слегка опускать морду.

Я остановился.

– Ты один? – спросил я.

Хотя уже было ясно. Хозяина нет и не предвидится.

Пес смотрел молча. Я не ждал ответа. Но какой-нибудь звук, движение...

Теперь мне бросилось в глаза, как он дышит. Тяжело, нездорово ходили его бока.

Надо его накормить, подумал я. Напоить. Что ж я, совсем свинья неблагодарная?

– Пойдем со мной, – сказал я. – Что-нибудь поешь, попьешь. А потом поищем хозяина.

Для кого я это говорил? Для себя? Я ведь знал, что он не ответит...

Пес догнал меня. Некоторое время мы шли молча; я даже надумал эгоистическую мысль – опереть на пса окончательно оттянувшую руку сумку.

Но тут пес стал отставать. Отстав на несколько метров, он тактично отошел с тропинки и снова стал мочиться. Я тоже тактично стал смотреть в другую сторону. Потом он снова догнал меня. Мы опять пошли. Теперь я понял, что за странное выражение было в его глазах.

Это была боль.

Физическая боль. Ему было очень больно. Я не знаю, как я это определил, но почему-то знал, что определил точно. Шестое, несвойственное мне в жизни чувство посетило меня на короткий период нашего знакомства. Приглядевшись к тому, как он идет, я даже понял, где гнездится боль. Она сидела внизу живота, ему, наверное, было очень больно мочиться (вот почему он стоял так странно), было больно сейчас идти и уж наверняка было неимоверно больно стоять у забора на задних лапах. Но все-таки он сделал это для меня.

Я взял обе сумки в одну руку и положил свободную руку ему на плечо. Понятия не имею, говорят ли так о собаках. Но я положил руку ему на плечо. Оно было горячее и сухое.

– Уже недалеко, – сказал я.

Мы действительно уже подходили к концу дорожки. Через двадцать метров, за спортплощадкой, мой дом.

Никто из соседей нам не встретился. Не знаю, что бы я отвечал им. Я быстренько открыл дверь, немножко нажал на пса коленом, чтобы побыстрей входил, и вошел сам.

Мы были дома.

* * *

Квартира у меня небольшая. И порядок в ней – соответствующий этому слову.

Книг много, одежды тоже как-то прилично накопилось, а класть все это некуда. В однокомнатной квартире любая вещь, если ее сразу не уберешь на место или если места у нее вовсе нет, остается валяться на полу.

Не заметить этого невозможно.

К примеру, за пару недель до этого ко мне заехал после работы по короткому делу мой друг.

Я предложил ему поужинать, но он отказался, согласившись только на банан.

За разговором я не сразу заметил, как он доел банан, а заметив, сказал:

– Сейчас я тебе дам, куда шкурку выкинуть.

– Я думаю, – сказал он, внимательно оглядываясь вокруг, – на пол?..

Сегодня дело в квартире обстояло не лучше.

Но псу было явно не до этого. Мне тоже.

Пес стоял в прихожей, очевидно, ожидая моего разрешения пройти дальше. Я хотел раскидать валявшиеся на полу газеты, но потом подумал, что он вполне может на них лежать, пока я не найду подходящей подстилки. «Проходи», – сказал я. Он сориентировался, по-моему, не на слова, а на мой жест и скромно остановился в комнате.

В сумках не было ничего, требующего срочной разгрузки в холодильник. Я оставил их в прихожей, снял ботинки, вымыл руки, быстро переоделся и прошел на кухню. Две миски, которыми я уже перестал пользоваться, еще не были выброшены. (Очень характерная для меня деталь). В одну я налил воды – кипяченой, как себе, я сам не пью воду из-под крана и другим не предлагаю, – отнес ее в комнату псу и поставил перед ним на газету. Он начал медленно лакать. Я вернулся на кухню и открыл холодильник. Что я мог предложить псу?

Рыбные палочки. Их надо жарить, они заморожены. Да и едят ли собаки рыбу?

Сосиски. Эти готовы к употреблению немедленно.

И, наконец, худосочные пельмени из «Пенни» с итальянским названием «Тортелони». Их надо варить. Вид их всегда вызывает у меня в памяти историю, рассказанную еще в Питере много лет назад одной знакомой. С семилетним сыном она зашла как-то в «Чебуречную». По младости лет тот поинтересовался, что такое «чебуреки». Мать легко вышла из положения.

– Ну это такие, по типу пельменей. Только большие.

Отстояв положенную очередь и получив свою порцию, мальчик долго расковыривал вилкой продукт и, обнаружив наконец крохотный шматок мяса, задумчиво произнес:

– Я понял, мама. Снаружи они по типу пельменей, а внутри у них по типу мяса.

В общем, толковый был мальчик и быстро разобрался в сути советского общепита.

Он же, впрочем, был эрудирован уже вполне по-советски.

Та же мама, уделявшая много внимания его музыкальному воспитанию, решила как-то похвастать его познаниями в присутствии гостей. По радио как раз передавали отрывки из «Лебединого». Тогда его еще можно было услышать не только в дни путчей.

– Скажи нам, Сашенька, – сливочным голосом спрашивает мама, – кто написал эту музыку?

Саша молчит – с той же безнадежностью, с какой двадцать лет спустя замолчит Windows в момент демонстрации Гейтсом очередной версии.

Стараясь избежать конфуза, мама с еще более кондитерскими интонациями подсказывает – делая вид, что подсказка входит в программу:

– Ну, Сашенька? Ты же знаешь. Пе-о-тр...?

– Первый! – радостно возглашает талантливый отрок.

– Ну что ты, Сашенька, – стараясь показать голосом не более одной тысячной доли того разочарования, которое бушует у нее в груди, говорит мама, – что ты... Петр... Ильич...?

– Брежнев! – бякает Сашенька, и в этом месте я с удовольствием опускаю занавес и над советской эпохой, и над воспоминаниями, которые увлекли меня далеко в сторону.

Я остановил свой выбор на сосисках. Нарезал их и положил во вторую миску. Отнес псу в комнату.

Ошейника у пса не было. Вообще ничего лишнего, кроме самого пса.

Он съел несколько кусочков, посмотрел на меня – про человека я бы сказал – виновато и отошел в сторону. Ну что ж. Мне тоже, когда я болею, кусок в горло не лезет.

Пес лег на газеты, а я лег на диван. Надо было поесть, надо было принять душ – но в пятницу я почти всегда делаю это с задержкой. Устаю за неделю, а в пятницу можно расслабиться и не торопиться – завтра не на работу.

Тем более сегодня, когда произошло столько событий.

Я лежал и думал. Думал о том, что я сделал и что мне делать теперь.

* * *

Бананы перед употреблением я мою. Что мало кто делает.

Яйца в холодильник, не вымыв, никогда не положу.

Войти с улицы и сесть за стол, не помыв руки, – значит для меня перестать быть собой. Выпить из стакана, из которого кто-то пил, – для меня легче застрелиться.

При этом я вовсе не человек в футляре и не помешан на чистоте и гигиене. Но есть вещи, через которые я переступить не могу.

И вот я привожу в свой дом чужого, очевидно больного пса, и он лежит на моих газетах.

Это при том, что я знаю – любая инфекция липнет ко мне так же страстно, как влажное платье к ногам девушки на морском берегу.

Животных я люблю (не всех; змей и тараканов даже не пробовал начинать любить), наблюдаю за ними с удовольствием, но всегда со стороны. Конечно, кошка, что у меня была, совсем другое дело – она была член семьи. Но чужих гладить я воздержусь, а уж если придется, руки после этого обязательно помою.

Я скосил глаза на пса. Он лежал неподвижно, но не расслабленно, а напряженно.

Страха перед ним, что он такой огромный, я совершенно не испытывал. Но что мне делать дальше – понятия не имел. Я снова возвел глаза к потолку и стал рассматривать огрехи своей недавней побелки.

Проснулся я от того, что пес зашуршал газетами. Судя по всему, я задремал.

Прошло, как оказалось, без малого полтора часа. Пес уже стоял на ногах перед дверью в прихожую и смотрел на меня. Я понял.

Ох, как не хотелось мне вставать. Но ничего полезного во время своих диванных размышлений я не надумал и решил пока делать то, чего не делать все равно не могу. Я обул ботинки, накинул на плечи легкую куртку – чтобы скрыть домашнюю футболку, которую переодевать было лень, – и положил в карман ключи. Затем прислушался к лестнице.

Мне не хотелось кого-нибудь встретить. Маленькая собачка в нашем подъезде жила, несмотря на запрет домовладельца, но что я стану говорить соседям по поводу такого гиганта? Лучше никому на глаза не попадаться.

На лестнице было тихо. Я вздохнул, открыл дверь, и мы с псом быстро вышли на улицу. Затем – на пустырь, который прямо за моим домом.

Пес быстро сделал свое дело. Но я понял, что ему стало хуже. Несколько секунд после этого он стоял с закрытыми глазами. Отдыхал.

Гулять пес не захотел. Я еще менее любитель подобного времяпрепровождения. Так же быстро и незаметно, как ушли, мы вернулись домой, и пес снова лег на газеты. Я решил поесть и принять душ. Хотя аппетита особого не было и больше всего тянуло обратно на диван. Но – надо.

В общем, на диван я вернулся  еще через полтора часа. Пес лежал с закрытыми глазами. Приподнял голову, когда я пришел из ванной, и снова опустил ее. Сосиска была по-прежнему недоедена.

Я внимательно посмотрел на пса. Он был больной, но такой уютный, и мне показалось, что это лежит Маша. Так звали мою кошку. Я сел на газеты рядом с ним и положил руку ему на голову. Шерсть была сухая, чистая-чистая и горячая. Все-таки он был очень ухоженный.

Пес передвинул голову, положил ее на мои колени и снова закрыл глаза.

Я сова, ложиться рано я не умею и поэтому хронически недосыпаю.

Рука моя переместилась на спину пса, прошлась по бокам и вернулась на загривок совсем вялой. Какое-то время я еще слегка тревожил его шерсть, но потом вновь отключился. Такое со мной бывает, особенно по пятницам. Я задремываю у компьютера, перед телевизором, за книгой. Зато потом полночи не заснуть. Мучение.

С тяжелой головой я раскрыл глаза. Нога затекла. Пес шевельнулся, приоткрыл один мутный глаз. Я неловко поднялся на ноги.

– Тебе никуда не надо?

Пес не выразил ни беспокойства, ни желания куда-то идти, и я отправился в ванную совершить вечерний зубоочистной ритуал. Вернувшись, посмотрел на пса, прикоснулся к его голове. Она, по-моему, стала еще горячее.

– Лекарство бы тебе надо какое-нибудь. Да где взять? Ладно. Если к утру не оправишься, сходим к врачу.

К какому врачу, как? Что я несу? Я про ветеринаров-то ничего и не знаю. Может, они никогда по субботам не работают. Но, наверное, в цивилизованной Германии есть все же скорая помощь для заболевших в выходные животных. Да как ее найти? Ладно. Завтра буду листать справочники. Но, может, он поправится.

Смотреть телевизор не хотелось, и я даже не стал его включать. Разделся, погасил свет и лег. Постель была чистенькая, только вчера я совершил подвиг и поменял белье. В комнате было по-летнему не темно.

– И ты спи. Давай оба попробуем заснуть.

В себе я совсем не был уверен. Да еще при таких новых обстоятельствах.

Я покрутился минут пятнадцать. Так и есть. Нет сна. Пес лежал тихо, но я ощущал его присутствие в комнате, и это дополнительно отвлекало меня от сна. Я уставился в полумрачный потолок.

Неожиданно зашуршали газеты. Пес подошел и встал рядом с диваном. Положил голову на мою руку и лег на полу сам. Руке стало мягко и тепло.

– Ну вот, –  пробормотал я. – Два горемыки бессонных. И тебе не спится?

Пес дышал на мою чистейшую постель тяжеловато, но тихо. Уже не казался таким горячим.

– Может, к утру тебе станет лучше, – сказал я. – К утру всегда лучше. Нам бы заснуть...

* * *

Сказал я это без всякой надежды, а когда открыл глаза, было уже пять утра. Я поспал крепко и без сновидений. Удивительно. Но мало.

Пса в комнате не было. Я обнаружил его в коридоре. Он молча сидел перед входной дверью, опустив голову. Не хотел меня тревожить.

Я, пошатываясь, натянул брюки. Ключи не забыть. Ох, еще бы поспать. Но уж если я ночью просыпаюсь, пиши пропало.

Пять часов (я думаю) – самое время собачников. Но нам и тут повезло. Только где-то вдалеке, на другом конце пустыря, кто-то тоже прогуливался с собакой. Мы не стали долго задерживаться.

Я снова лег, и пес улегся рядом на полу. Его шерсть под моей рукой была прохладной после улицы.

– Ему лучше, – сквозь туман подумал я  и в следующий раз проснулся уже около девяти. Чудеса. Так долго и спокойно мне давно спать не приходилось.

– Ты меня хорошо убаюкал, – улыбнулся я и тут же почти отдернул руку. Пес горел, глаза его были совсем мутны.

Я заторопился. Мне казалось, что ему очень нехорошо. Забегал по квартире, одеваясь. Быстро полистал справочник, затем план города. Ехать недалеко.

Так. План взять с собой. Очки.

Выпил наспех стакан воды, съел половину банана.

Звонить ветеринару я не стал. В справочнике стояло – круглосуточно. А если спросят документы на собаку? Ничего не знаю. Сначала пусть лечат, потом разберемся.

Куда меня несет, что за авантюра?..

В метро я боялся, что он без ошейника, но на нас не обращали внимания. Пес шел рядом со мной, словно он всю жизнь так ходил. Через 20 минут мы были на месте.

Никаких документов не спросили. Ждать не пришлось. Услышав мой немецкий, врач не стал задавать лишних вопросов, а приступил к осмотру. Через пару минут спросил что-то вроде: «Давно он в таком состоянии?»

«Вчера весь день. А до этого я был в отъезде», – соврал я.

Врач еще повозился, потом сказал: «Это серьезно». Подумал и добавил: «Очень серьезно».

Потом пес остался лежать на смотровом столе, а меня врач пригласил сесть. И сказал:

– Я сделаю рентген. А потом, если еще не поздно, можно попробовать оперировать. Ситуация очень серьезная. Рентген будет стоить столько-то. Операция, если возможна, –  столько-то. Но гарантий никаких.

Рентген подтвердил все его опасения. Я чувствовал себя как во сне. Все происходило слишком быстро.

– Сколько у него шансов? – спросил я.

– С операцией – не более 5-10 процентов. С немедленной операцией. Без операции – никаких шансов.

Я подошел к псу и наклонился над ним. Врач вышел.

– Слушай, – плохо понимая, что говорю, жарко пробормотал я в его шерсть. – Надо делать операцию. Они тебя вытащат. А потом ты останешься у меня...

Пес чуть повернул ко мне голову и вдруг сделал движение лапой. Словно слегка толкнул мою руку.

Я непроизвольно положил руку на желтую лапу с поджатыми когтями и сжал ее.

Уголок его пасти слегка дрогнул. Как будто он усмехнулся моему жесту.

Я дал на регистратуре все необходимые данные, подписал документы. Деньги что, деньги я зарабатываю.

Руки у меня слегка дрожали. Должно все получиться. 10 процентов – это кое-что. А врачи немецкие, чем сложнее случай, тем лучше работают, уговаривал я себя в приемной, то подходя к окну, то снова садясь на скрипучий стул.

Прошло пятнадцать минут. Потом полчаса. Потом вышел врач.

Потом я стоял на крыльце под дождем и мне хотелось вгрызться зубами в деревянные перила. Вдруг меня пронзила мысль, что точно так же я стоял, когда умерла Маша. Но тогда я был моложе и курил...

* * *

Часа два я ходил по улицам, не в силах вернуться домой.

Дышать было нечем. Как во время гриппа. И сердце жало. Да что же это за черт возьми такое...

Наконец я вернулся к себе и стало еще хуже.

Такая тоскливая пустота была в квартире и под сердцем, что я в буквальном смысле не мог найти себе места.

Раньше я не понимал точного смысла этого расхожего выражения. Теперь знаю. Я вставал, шел к окну, в коридор, на кухню, и мне хотелось взвыть. Потом опять садился.

Еще несколько дней мне было не по себе. Потом это стало затихать. Великое время все лечит. (Еще один штамп. Но ведь правда).

Больше меня не грабили.

Тропку, на которой все произошло, вскорости закрыли строительными загородками. Теперь там будет широкая прогулочная дорожка. Огрызок заборчика снесли.

А сплю я с тех пор хорошо.

Даже сам удивляюсь.