Владимир ЧУГУНОВ 

Новелла

– Гуси-гуси!

– Га-га-га!

– Есть хотите?

– Да-да-да!

– Так летите домой!

– Серый волк под горой – не пускает нас домой!

– Так летите, как хотите, только крылья берегите!

Они вихрем несутся к спасительной черте. Девчата визжат до сверления в мозгу.

Как правило, играют до упора, и не только в эту, но и в прятки, и в догонялки.

Прятки с догонялками начинаются считалками.

На златом крыльце сидели

Царь, царевич, король, королевич,

Сапожник, портной.

Кто 

ты 

будешь

такой?

Или:

Ехал грека через реку, 

видит грека – в реке рак.

Сунул грека в реку руку, 

рак за руку грека – цап!

Самой непонятной была эта:

 Эни, бэни, лики, паки,

 Киль, буль-буль, калики, смаки.

 Экс, пэкс, рикапэкс,

 Страус.

 А эта самой смешной и обидной:

 В нашей маленькой компании

 Кто-то сильно навонял.

 Раз, два, три.

 Это 

 будешь, 

 верно, 

 ты.

И хихикали, указывая на жертву считалки пальцем, в то время когда тот затравленно озирался.

В дождливую погоду собирались в детсадовской беседке.

Дождик, дождик, перестань,

Я поеду в Ерестань

Богу молиться,

Царю поклониться.

Или:

Дождик, дождик, пуще,

Дам тебе я гущи.

А что такое, например: «Эники, бэники, ели вареники»? Или: «Аби, цараби, цараби, аби, аби»?

Если случалось поймать божью коровку, пускали по ладони и, пока насекомое перед взлётом разбегалось, приговаривали:

Бабка коробка,

Улети на нёбко,

Там твои детки

Кушают конфетки.

Или:

Бабка коровка,

Улети на небо,

Принеси нам хлеба,

Чёрного и белого,

Только не горелого.

Дразнилки выглядели примерно таким образом:

Акулина Рогова

Родила безногого.

Положила на кровать,

Стала жо… целовать.

И опять хихикали.

Со взрослением сочинительство переходило в область сердечную.

Я люблю, конечно, всех,

А Серёжу больше всех.

 * * *

 Лыжня волною плывёт через посадки молоденьких сосен. Снег туманом стекает с отягощённых лап. Летом ельник совершенно другой, словно с худого тела скидывали роскошную шубу. Но зимой!.. До чего же празднично зеленели на ослепительном снегу молодые сосны и ели!

И сразу приходит на память Новый год. Дед Мороз. Мешок с подарками. В бумажном пакете – мандарины, с тонкой, легко отстающей пахучей коркой, пестрота конфет, золотые медальки шоколада, сахарное печенье.

Рубиновая звезда подпирает потолок, от неё по колючим лапам стекает серебряный дождь, празднично сверкают золотые, серебряные и перламутровые игрушки, больше всего снежинок, которые накануне вырезали из бумаги всем детсадом.

Дед Мороз стучит волшебным посохом. Все встают в круг и следом за Снегурочкой запевают:

Ма-аленькой ё-олочке хо-олодно зимо-ой.

И-из лесу ё-олочку взя-али мы домо-ой.

Бу-усы пове-эсили, встали в хоровод.

Ве-эсело, ве-эсело встретим Новый го-од.

 * * *

Детсад постоянно кочевал из помещения в помещение. Одно время был во второй половине молочного цеха. Затем в здании совхозной конторы. И наконец в бывших военных казармах.

С детсадом связывало многое. Детсадовские трёхколёсные велосипеды, например, на которых выезжали гуськом, в одинаковых шапочках из искусственного меха. Песочницы с грибками. Из песка лепили мороженое. Даже пробовали его на вкус.

Второй день он не может отвести глаз от девочки с белыми бантиками на двух завёрнутых в барашки косичках, и даже мечтает о том, что, когда они станут большими, однажды придет маленький гном и, махнув волшебной палочкой, превратит их в папу и маму.

А на третий день она, заметив его внимание, начинает показывать ему язык. И ему уже ничего не остаётся, как только «завести мотоцикл: вр-р-р…», «дать газу» и «нечаянно» сбить её с ног.

Однако вместо того чтобы сказать спасибо, что ещё не насмерть сбил, она ставит на уши весь детсад. Прибегает заведующая и, ничего не желая слушать, требует, чтобы он немедленно извинился. А за что? И он упрямо твердит одно и то же: «А чего она на дороге встала, сто раз ей, что ли, сигналить?».

И получает за это дома от матери хорошую взбучку и, стоя в углу, мечтает о том, как ещё и посильнее на неё наедет, и, так и не попросив прощения, присев на корточки, засыпает в углу.

Просыпается на кровати и, чтобы увильнуть от детсада, жалобно хлюпает носом и говорит, что у него болит животик.

Приходит тётя врач, начинает ощупывать его больной животик, при каждом нажатии спрашивая:

– Тут болит? А тут? А здесь?

Не подымая глаз, на всё он отвечает: «Да».

По очереди оттянув его нижние веки, тётя врач говорит с недоумением:

– И тут вроде всё нормально. Температуры нет, дыхание чистое, – и, подымаясь с кровати и вынимая из ушей стетоскоп, разводит руками: – Ничего не понимаю. От скопления газов, может быть. По-большому, когда ходили? – спрашивает мать. – На горшочек когда ходил? – спрашивает его.

Не подымая глаз, он отвечает:

– Никогда.

– Выдумщик! – говорит мать, хотя сама не помнит, когда он ходил по-большому, говорит врачу: – Сегодня точно не ходил, вчера, кажется, тоже, точно не помню… В детсаде, может быть, ходил… Ходил в детсаде или нет, а ну живо говори?

– Нет.

Завершается тем, что тётя врач советует попоить укропной водичкой.

– Пусть полежит денек, а вы понаблюдайте, хуже станет, вызывайте скорую.

Однако скорая не понадобилась. Испив противной укропной воды, да ещё без сахара, он заявляет, что у него всё уже и так прошло.

– А, может, у тебя и не болело ничего?

– Болело.

– Ну смотри, если обманываешь!

И на следующий день его приводят в детсад.

– Да приболел вчера что-то, – говорит воспитательнице мать. – Вы за ним понаблюдайте, может, чего не надо на улице в рот сунул.

– Ну что вы, мы за этим следим, – уверяет воспитательница.

– Всё равно, повнимательнее посмотрите.

– Хорошо, поглядим, – и к нему: – Ну, больной, чего нос повесил, а? Ничего, сейчас мы ему манной кашки дадим, какао…

На девочку с тех пор он старается не смотреть, а когда случается встретиться взглядами, начинает высовывать язык, оттопыривать уши, вытаращивать глаза и страшно скалить зубы.

* * *

На одной из игровых площадок детсада они, подростки, обыкновенно катали пасхальные яйца на деньги. И однажды разодрались. Ему сильно досталось. Но не столько больно, сколько обидно было от того, что тебя при всех, под азартное улюлюканье и подзадоривание, победили, а стало быть, хуже некуда унизили, отчего он впервые в жизни не только не заплакал, а, специально неторопливо отряхиваясь, сплевывая вместе с землёй вязкую слюну и подшмыгивая кровавую юшку, при всех поклялся обидчику отомстить. И в тот же вечер нажаловался старшему брату. «Они там ещё? – спросил. – Пошли». Приходят. «Который? Тот? Эй ты, шкет, а ну иди сюда! Догоню, хуже будет». И когда тот с опущенной от беспомощности головой подходит, говорит младшему: «Вдарь ему! Ну чего стоишь? Он тебя бил? Вдарь!». Но он так и не смог. Казалось бы, вот-вот вдарит, но как глянет на его беспомощную покорность судьбе, рука не подымается. И сколько бы ни науськивал брат, так и не смог, хотя до этого в разгоряченном воображении представлял, как будет тыкать того мордой в землю, приговаривая со злобной мстительностью: «Получил? Получил?». А ничего и не получилось. И почему?

* * *

С ледяных горок катались на днищах от корзин, которые перед тем обливали водой. На санках катались тоже, но реже. Санки тяжело было таскать в гору. И если бы не звали домой, никогда бы об этом не вспомнили.

А ещё зима ассоциировалась с завывающей в печи вьюгой, бабушкой, на которую их постоянно оставляли уходящие на очередную гулянку родители. У взрослых был праздник, а у них с бабушкой религиозная война. Бабушка уверяла, что Бог есть и за неверие накажет, а они издевательски хихикали: «Опиум для народа, опиум для народа…». Выходя из себя, бабушка гонялась за ними с тапочкой вокруг стола, вместо того чтобы кормить вареньем, как и подобает, судя по её россказням, по отношению к врагам. Впрочем, не всегда они воевали. А при другой бабушке даже были тише воды, ниже травы. Потому, может быть, что всегда она только о том и заботилась, чтобы чем-нибудь вкусненьким их накормить. Кормила, да приговаривала: «Какие ж вы худенькие, ни папке, ни мамке ненужные, брошенные, сироты…». И хотя ничего такого они не чувствовали, всё это приятно было слышать от такой хлебосольной бабушки.

* * *

Почему-то их всегда тянуло туда, где опасно. К вырезанным бензопилой во льду квадратным полыньям небольшого естественного водоёма, например. Лёд был таким толстым, что до воды детской ручонкой едва дотянуться, а им непременно надо было в эту искусственную полынью запускать палочки, а потом, лежа на краю льда, их извлекать. И, потянувшись в очередной раз за своей, один из них в эту чёрную зыбь сорвался. Хорошо, пальтишко было вечно расстёгнутым. Оно тут же раскинулось по воде, как лист кубышки, из которого торчала коричневая шапка несчастной бестолковки. В глазах ужас. В том числе и у тех, кто на берегу. А как помочь? Только криком.

Благо проходил мимо дяденька, услышал, подошел, глянул, матерно выругался и, сбегав к сараям за палкой, с помощью её подтащил кандидата в утопленники к краю и выдернул за шиворот на берег. В первую очередь за спасение наградил утопленника увесистым пинком, спросил «чей?» и, усадив в санки, галопом помчался к дому.

Уж и ругали утопленника, и бранили, и по красной попе хлопали, и растирали водкой, а он, невзирая ни на что, победоносно шмыгал зелёными соплями и глядел козырем.

Впрочем, зелёные сопли висели у него до нижней губы и помимо простуды.

Однажды, например, он подобрал перочинный ножичек и, сразу зажилив, никому не давал даже подержать. И, подшмыгивая или слизывая вечно текущие самые зелёные и отвратительнейшие на свете сопли, часами вырезал на тополиных побегах узорчатую вязь.

* * *

Каждую весну из сосновой коры вырезали кораблики, прилаживали паруса из бересты и пускали в ручеек. Сами шли вдоль берега, сопровождая и помогая преодолеть перекаты и заторы до большой воды.

Прятали в земле под осколками стекла секреты.

Охотились на майских жуков, набивая до отказа в пустые спичечные коробки и давая друг другу послушать, у кого лучше шипит радио, а потом полудохлых вываливали прямо на дорогу.

По всему лесу развешивали на берёзах бутылки. Однако собранный в них сок не был таким вкусным и сладким, как во время слизывания прямо с коры, и по большей части его просто выплескивали на землю.

Ели липовый цвет, дикарку, столбунцы, конский щавель, барашки, сосновые побеги. В качестве деликатеса, в подражание «канадцам», жевали яблочную и вишнёвую смолу.

Топили в норах мышей, набирали по целой шапке сорочьих яиц, а затем ими расстреливали друг друга, превращая одежду в какой-то ужас из текущих и засохших желтых соплей.

Выжигали сухую траву вдоль всего высокого берега безымянной речушки и в пойме.

При помощи увеличительных стекол сначала прожигали дыры на чёрных штанах или кепках, а затем увековечивали на дощечках собственные имена.

* * *

Лето обычно начиналось с конюшни, с купания лошадей. Воробей, Чародей, Пылкий… Затем скотные дворы, летние пастбища, избушки, калды, навесы для дойки, перевёрнутые фляги, причудливая игра света и теней…

Рыбачили корзиной. Холодненькие золотые карасики, как будто заранее смирившиеся с судьбой, серебряная плотва, огрызающиеся зубастой пастью щурята, налимы, тонюсенько пищащие скользкие вьюны и до озноба мерзкие тритоны. Больше всего, конечно, было тины и водорослей. Частенько попадались как будто обугленные коряги. Чтобы не порезать ноги, обувались в старые башмаки.

* * *

В совхозный сад принимались лазить задолго до сбора урожая. Начинали с так называемой скороспелки, наедаясь до оскомины, до не хочу, а на следующий день лезли опять. Их гоняли, выслеживали, даже засаживали в зад заряд с солью, которую приходилось с болями вымачивать в тазу с водой. Но даже это не останавливало, пока в одного из них не засадили заряд из крупной дроби. Был суд. Убийцу не посадили, поскольку при исполнении долга был. Однако после этого объездчиков лишили ружей, и оставленный на произвол судьбы сад постепенно стал вымирать и пустеть, пока не захирел совсем. Но и захиревший, каждую весну поражал он ослепительной белизной.

* * *

Лодочная станция просуществовала недолго. Ничейное имущество совхозный оболтус беречь так и не научился. Но даже то малое время сколько подарило захватывающих минут! И когда одни устраивали морские сражения, безжалостно тараня и топя вражеские корабли, из-за которых, собственно, и прикрыли лавочку, другие – сердечные прогулки под размеренный скрип весел, заканчивающиеся либо: «вот уже не слышны в тишине шаги твои, словно не было весны, словно не было любви», либо: «обручальное кольцо, не простое украшенье, двух сердец одно решенье, обручальное кольцо-о-о». 

http://denlit.ru/index.php?view=articles&articles_id=1511