Мирослава Радецкая (1930-2012)


 Исповедальная проза

Новый 1943 год эвакогоспиталь – ЭГ 4939, начальником которого была моя 33-летняя мама, старший лейтенант медицинской службы, а я, пятиклассница, – внештатной санитарочкой, встречал в приволжском городишке Царево, в сотне километров от Сталинграда. Здесь решался исход войны: отступать дальше было некуда.
Расположен госпиталь был за городом, в утепленном коровнике. Ранбольные, т.е. контингент его, лежали впритирочку на матрасах, набитых соломой. В остальном – обычный госпитальный быт. В нескольких домиках на пустыре разместились аптека, канцелярия, вещевой и продуктовый склады, комсостав госпиталя и семейные пары. Рядом гремели бои. Эвакогоспиталь был перевалочной базой, откуда тяжелых ранбольных эвакуировали в глубокий тыл. Остальных подлечивали – и на фронт, в Сталинград.
У каждого госпитального работника были строго обозначенные функции. Чем занимались три военкома-политрука, мой детский разум постичь не мог. Принцип единоначалия, лишивший их прежней власти, был принят, помнится, уже после победы под Сталинградом. В мои обязанности – подай, принеси, убери, перестели, вымой, накорми – входило и писание писем для солдат в треугольничках без конвертов, и помощь перевязочным сестрам. А иногда и участие в вечерах художественной самодеятельности.
Госпитальные Штепсель и Тарапунька исполняли под гармонь бодрые частушки с местным колоритом:
Гитлер как-то на совете
Громким голосом орал:
«В Сталинград я путь наметил,
на Кавказ и на Урал»!

Петухами наступали
На наш славный Сталинград,
Но чуйковцы им поддали
О новейшем огнемете
Гитлер на весь мир орет:
Мол, три тысячи в минуту
Пуль пускает огнемет.

Эх, братишка, если б Геббельс
Ладил этот огнемет,
Он огонь бы перекинул
«Любит» немчура румынов,
Ими очень дорожат:
Все вперед себя пускают –
Охраняют ихний зад.

И румыны платят тем же:
Берегут от русских вшей,
Искупали в Волге немцев,
И завершались разухабистые частушки строками, исполненными веры и оптимизма. От них шли биотоки, энергетические волны, работавшие на победу:
Тем скорее в милый дом,
В свои села и станицы
Мы с победою придем.
Учиним мы суд-расправу
Над фашистским над зверьем.
За победу и за славу
Свою нужность, причастность к общему делу я особенно ощущала в дни массового поступления ранбольных. После первичной медицинской обработки прямо на передовой, в госпиталь попадали искореженные войной люди, страстно боровшиеся за жизнь. Как-то я была приставлена к нуждавшемуся в непрестанном внимании бойцу с ранениями обоих глаз. Помню, что меня поразил его прагматический оптимизм: «Для меня война окончена, все-таки живой. Руки, ноги при мне. Глазные протезы вставят, может, остатки зрения спасут».
По утрам санитарочка-пятиклассница, кроме дней приема ранбольных, бегала за несколько километров в Царево в школу, забегая по пути на почту, чтобы опустить в почтовый ящик солдатские письма, сложенные треугольничком. Ветры войны занесли в захолустье преподавателя-историка из Ленинграда. И ее уроки истории древнего мира стали праздником для юного романтика в годину военных будней. Возможно, эти уроки были театром для одного зрителя. Но мне, будущему филологу, они дали не просто знание истории и мифологии, но и ключ к поэтическому миру классицизма, романтизма, Серебряного века.

Оживали Сатурн и Зевс, Марс и Артемида, Афродита и Гера. Совершал подвиги Геракл, Нить Ариадны вела из лабиринта Тесея, Язон плыл в Колхиду за золотым руном... Морской прибой нашептывал слепцу Гомеру размер его эпических поэм. Бил источник вдохновения Иппокрена и плыли по Стиксу в ладье Харона тени, в бездны Аида, не возвращающего души в солнечный мир.
Но более всех пленила меня создательница лирической поэзии, «десятая муза», «царица поэтов» с острова Лесбос Сафо, земная и грешная, окруженная легендами, восхищением одних и ненавистью других. Ее стихи сжигали Григорий Богослов и папа римский Григорий VII. Я жадно ловила на уроке гекзаметры Гомера в переводах Гнедича и Жуковского и строки Сафо в свободном переложении Крестовского: «... от нежной встречи/ Трепещет вдруг душа моя/ И на устах немеют речи». Много лет спустя, я вернулась к мифам Греции в своей новелле «Тень Лаодамии» о вдове воина, ушедшего с брачного пира на войну с троянцами и убитого, первым ступив на их землю.
А во второй половине дня девочка окуналась во взрослую госпитальную жизнь, чтобы вечером потолкаться в землянке среди юных медсестер, которые попали в госпиталь после ускоренных трехмесячных краснокрестовских курсов. Они были вольнонаемными, воинского звания у них не было. И мечтой большинства был военно-полевой роман и получение офицерского денежного аттестата. Тон в медсестринской землянке задавала красавица – военфельдшер Нелла Гримайло, прозванная за отчаянный нрав, рискованные похождения и скабрезные разговоры «Громыхайло». В женский коллектив госпиталя из воинской части она была переведена на перевоспитание. Навести мосты с офицерами царевского гарнизона ей было несложно.
Своего автотранспорта у госпиталя не было, были лишь конные повозки при складах. И это вынуждало госпитальное руководство поддерживать теплые отношения, подкрепляемые аптечным спиртом, с расположенным в Царево танковым корпусом и скрывающимся в лесочке учебным артиллерийским дивизионом с его душкой-командиром капитаном Петровым. Помнится даже, что на вооружении части были 152-миллиметровые гаубицы. Существовала негласная формула, как сегодня бы сказали, бартера: мы вам спирт и водочку – вы нам грузовички, мы вам медсестричек – вы нам лейтенантиков. Когда речь в сестринской землянке заходила о похождениях «Громыхайло», меня отправляли принести воды из бытовки или поправить фитиль в масляной коптилке в колпачке из-под кончика артиллерийского снаряда. Военно-полевые романы разыгрывались в уголке землянки-бытовки, отделенной занавесочкой из списанных простыней.
Здесь хранилась одежда и посуда, спиртовки и керосинки, умывальники и ведра и всякая домашняя рухлядь. Была и пара набитых сеном «ничейных» матрасов. В разгар вечерних посиделок, импровизированных застолий или танцев то одна, то другая пара исчезала за занавеской. На мой недоуменный
детский вопрос: «А зачем?» – я слышала театральный шепот и смешок сестричек, обычно Любаши или Пани – полное имя и по сей день не знаю: «Зажиматься пошли». Помню, что слово «любовь» звучало лишь в песнях, которые пелись в землянке.
Чаще всего это были бардовские песни «местного разлива», перекликавшиеся с известными песнями довоенных лет. Мигает огонек в коптилке, вздыхают меха баяна. Звучат трогательно-близкие слова песни, льется задушевная мелодия:
Милый город в синей дымке тает,
Зашло солнце, стелется туман.
Грустно светит луна, и замирает
Песня девушек, поющих под баян.

Баянист – молодцеватый парень
Моргнет глазом, бровью поведет.
И споет он, и станцует разом.
А как споет, так в душу песенку вольет.

Думал парень жениться на любимой,
В тиши ночной он милую ласкал.
Но стране, стране непобедимой
Был призван парень в армию с баяном,
В часы досуга веселил бойцов.
Санитарка, девушка Татьяна,
Была храбрей любых из храбрецов.
Жизнь подсказывала оптимистическую трагедию финала песни:
В чистом поле, в поле серебристом,
В чистом поле, за белой пургой
Убивала пуля баяниста –
У высоких берегов Амура
На границе паренек служил.
За рубеж всегда смотрел он хмуро
И границу крепко сторожил.

А в свободный час с подругой милой,
Забираясь в высь приморских скал,
Там, куда его всегда манило,
Он любимой тихо напевал:

Мой край широк, милый Дальний Восток,
Голубые моря, золотые поля
Парень свято девушке клянется,
Что с победой в мир приморских скал
С автоматом дареным вернется
И любимой тихо напевал:

«Мой край широк, милый Дальний Восток...» 
А пока совсем близко гремели бои, из медсанбатов поступали жертвы войны, и я, понимая свою нужность, крутилась среди взрослых.
Новый 1943 год госпиталь встречал как мог, была закуска и выпивка, были импровизированные подарочки, ибо душа человеческая жаждет веры и радости. Столы для госпитального генералитета и высоких гостей из воинских подразделений были накрыты в канцелярии. Звучали тосты за доблестных защитников Сталинграда. Впервые я услышала тогда шуточку, чтобы все лейтенанты стали майорами, а все генерал-майоры доросли до генерал-лейтенантов. Разошлись под утро.
Среди трогательных новогодних презентов были работы умельцев-военных и рукоделье наших санитарочек. По сей день в серванте стоит непотускневший кубок, сваренный из кончиков снарядов, расписанный фигурой Деда Мороза и датой – 1943. А маме капитан Петров от имени артиллеристов преподнес маленький, почти игрушечный дамский браунинг, металлические щечки которого были заменены красными плексигласовыми с новогодней символикой.
В полдень сани из артдивизиона увезли маму отмечать наступление новогодья. А чуть позднее, в ранних зимних сумерках, нагрянули высокие гости то ли с инспекцией, то ли на огонек. Визитеры – два знакомые мне по фамилиям полковника медицинской службы, Терлецкий и Шанявский. Детская память в сложной ситуации сохранила их фамилии. Не могла же я сказать гостям из ФЭПа – вроде так именовалась высокая инстанция, – что начальник госпиталя в праздник гостит в дружественной воинской части. И я сказала, что она вызвана на консультацию к больному, а я сейчас сбегаю за ней. А они пока послушают патефон и погреются чайком, который вскипятит жившая при канцелярии истопница-уборщица.
Застегивая на ходу старенькое пальтишко, я побежала по накатанной дивизионным транспортом дороге. Она вела к лесочку мимо заброшенного кладбища. Меня охватило чувство безотчетной тревоги, все было как в страшном сне: от кладбища метнулись две тени: волки или собаки? Я
оглянулась и увидела на дороге четыре огонька, две пары горящих глаз. Путь назад был отрезан, до части еще довольно далеко. Мысль работала лихорадочно: вроде о ночном нападении зверья на людей на госпитальной территории не слыхать. Хотя бесследно исчез всеобщий любимец, живший при кухне, Шарик. «Господи, пронеси и помилуй!» – шептала на бегу маленькая атеистка. И по сей день не пойму, почему волки не тронули меня, такую беззащитную.
Меня, бегущую с криком: «Волки!» – увидели часовые. Буквально через несколько минут сани с запряженной в них резвой лошадкой Тайной мчали четырех пассажиров. Волки накинулись на коня. Возница огрел их кнутом. Это было страшно, и я прикрыла глаза. Через секунду хлопнули два выстрела. Промахнуться с такого расстояния капитан не мог. Никто из нас не проронил ни слова.
Капитан вернулся в часть и наведался через пару дней. Мама приветливо встретилась с гостями. Совершенно не помню, состоялся ли у нас разговор позднее о невероятной ситуации. Я не слушала взрослых разговоров и забылась в глубоком сне в своей крошечной комнатушке-каморке. Но хорошо помню, что задала себе вопрос, оставшийся без ответа: побежала ли бы я в дивизион, если бы знала, что за мною погонятся волки.
А дальше была победа под Сталинградом. Царевская эпопея завершилась вместе с детством. Окончить пятый класс тогда мне не удалось. Госпиталь перевели на Лесобазу – на обслуживание бараков лагеря с несколькими тысячами военнопленных. Приближаться туда на пушечный выстрел мне было запрещено. А вот работа внештатной санитарочки, как и шестой класс школы, ждали меня уже через полгода в Ленинске в ЭГ 5772. Но детство кончилось: на войне люди взрослеют.