Юрий Коноплянников

ТЕАТРАЛЬНЫЙ ДОМ

* * *

Когда поступили в Государственный институт театрального искусства им. А.В.Луначарского, нас собрал ректор, профессор Горбунов Матвей Алексеевич, человек с открытым, высоким лбом, пышной, седой шевелюрой, с особой манерой говорить (тихо и чуть гнусавя) и посвятил в главную особенность предстоящего студенческого бытия:

- Вы будете жить на Трифоновской, сорок пять, - сказал он, сделав  долгую паузу: - Бэ! - Профессор крупно и довольно значительно выделил эту букву русского алфавита. - Было больше. Теперь только сорок пять.

* * *

Мы еще абитуриенты, но прошли уже творческий конкурс (из ста пятидесяти на место попадал только один), готовимся сдавать Историю СССР. В общежитии на Трифоновке и так духота, мухи донимают, а тут еще за стенкой кто-то сумасшедше гогочет. Я спрашиваю соседа по комнате, впоследствии сокурсника, Володю Кардонова:

- Что там происходит?

- Это, - мягко улыбнулся он, - Кузьмин. Сталинградскую битву читает.

* * *

В общежитии был "штатный" стукач - мордастый, здоровый дурак, который закладывал всех напропалую, будоража деканат и ректорат. Хотя и бытовала тогда поговорка, что "в ГИТИС практически попасть невозможно, а чтобы вылететь из него - надо, по крайней мере, милиционера убить", но Этот - вылетел с треском!

Октябрьским вечером, после возвращения из колхоза - весь сентябрь проторчали там на полевых заготовках - наслаждаюсь кроватью, отдыхом, чтивом беллетристики. С ошалелыми глазами вдруг врывается в комнату Мишка Бабакин.

- Слушай! - в крайней степени возбуждения, задыхаясь, сообщает он: - В туалете кто-то заснул и храпит на всю общагу! Вот! - распахнул дверь Мишка.

- Да-а! - поразился я. - Звук слоновий. Что будем делать? - отложив книгу, и вскочив, быстро спросил "крылатого Серафима", общежитского вестника (Бабакин всегда приносил какую-нибудь сногсшибательную новость).

- Надо спасать человека.

- Идем!

В коридоре кучка любопытных "сорок", наших институтских красавиц, галдят меж собой, гадают: кто бы это мог быть? Мы по-хозяйски проходим сквозь них, покорно расступающихся, в свой клозет - там тройка озабоченных мужиков-студентов не знает, что предпринять.

Я сходу вскакиваю на подоконник, вскарабкиваюсь на верх перекрытия кабин, опрокидываюсь вниз, в темноту, чуть не сев на шею спящего, и дергаю шпингалет вправо. Сразу плеснул в глаза яркий свет, и все увидели: на унитазе - пьяный, заснувший Стукач!..

Так закончилась его "театральная" карьера. На следующий день он был отчислен.

* * *

При входе в общежитие слева в углу у окна на небольшом постаменте стоял маленький бюст В.И.Ленина, а прямо - вахта, за стойкой которой восседал Прохорыч, крепкий такой дедуля, лет семидесяти, хвастун - безудержный. "У меня, - заливал он. - хоть и челюсти вставные, а по женщинам я ходок непревзойденный, ужасть! С меня надо брать пример молодежь"!... Ну, надоел, короче своим острячеством и нравоучениями до чертиков.

Александр Абдулов и Леонид Ярмольник решили его проучить. Вход в общежитие на ночь закрывался "под ключ", и вахтеры ложились в комендантской комнате спать. В дежурство Прохорыча "подельники" дождались, пока тот уснул, стянули бюст и поставили в туалет.

Вахтера колотило все утро. Ждал по привычке, что придут и уведут под белы рученьки. Пронесло. Ленин нашелся. После этого Прохорыч всякий раз, когда надо было укладываться, забирал с собой бюст. Так и пошла по ГИТИСу молва: "А Прхорыч-то с Лениным спит"!

* * *

Задумала администрация института после бойни между двумя национальными студиями (произошло это накануне 50-летия образования СССР 21 декабря 1972 года) интернационализм развивать "вперед и выше!". Крепить "международную солидарность" решили по предельно простой схеме: в одной комнате с каждым русским должен был жить либо иностранец, либо национал.

И вот к студенту режиссерского факультета Николаю Скурту поселили вьетнамца, а тому... ну, никак не в дугу этот иностранец! В результате Скурт, как человек талантливый, изобретательный, придумал абсолютно беспроигрышный вариант собственного вызволения из цепей интернационализма.

- Вставай! Гимн! - Каждое утро в шесть часов командным голосом поднимал он своего маленького друга.

Так два человека - только два в целом мире! - торжественно встречали рассвет страны, в которой волей судьбы (один родился, другой учился) суждено им было жить вместе.

Наконец, изобретатель "ритуальных" акций на седьмое утро не выдержал и сломался.

- Колья! - Испуганно стал тормошить спящего Скурта вьетнамец. - Вставай! Гимна! Вставай!

- Да, пошел ты на х..! - перевернулся на другой бок Николай и накрылся подушкой, чтобы никогда уже не слышать ни этот гимн, ни этого "иностранца".

Вьетнамец, недолго думая, - в деканат! Докладывает:

- Колья не встает. Гимна не слушает!

Там сначала ничего не поняли и офонарели. А когда дошло, еле сдерживая настоящий, искрящийся, могучий русский смех, обласкали "бдительного" вьетнамца обольстительными улыбками и словами благодарности. Не забыли также выдать направление на поселение в другую комнату.

* * *

Еще один студент с режиссерского факультета совсем до неприличия довел очередного представителя той же братской страны.

- Ты что, Фук, долдонишь "длатувайте!" да "длатувайте!" - это у нас не самое лучшее приветствие. Если хочешь, чтоб тебе всегда были рады, говори "е-!.. твою мать".

Ну, и научил на свою голову. Фук подскочил к М.О. Кнебель, художественному руководителю режиссерского курса, женщине удивительно интеллигентной, высокообразованной, да и выдал, полыхая обворожительной азиатской улыбкой:

- Марря Осиповна, епа!.. мать?

* * *

С ним же, с Фуком, еще случай приключился. Вбегает кто-то из наших в туалет по нужде великой, распахивает незакрытую изнутри дверцу кабины, а с унитаза сияющий - урок с "епа мать" пошел, видимо, впрок - Фук раскланивается и виновато произносит:

- Длатувайте!

* * *

После неудавшегося трюка с интернационализмом администрация совсем перестала обращать внимание на то, что происходит там в душах иноземцев. И напрасно.

Жили, например, в общежитии ГИТИСа два негра-эфиопа (один большой, другой маленький) изучали русский язык, готовились стать студентами режиссерского факультета. И хорошо бы. Но маленький все хулиганил, выскакивал в темную пору на улицу, безумно кричал что-то на своем эфиопском наречии, размахивал руками, хватал камни и бросал в окна. Звон разбитых стекол гремел на всю округу, так что пришлось отчислить неуравновешенного эфиопа. А жаль: большой-то негр, оказывается, почти каждый вечер колотил маленького.

Легенды

* * *

Невозможно найти истоки легенд, ходивших по ГИТИСу в 70-е годы, так как герои этих историй скорее были желанны, нежели явны, но легенды ходили и герои их существовали. Стало быть, они имеют право на литературную жизнь в том виде, в каком передавались из уст в уста.

* * *

Учился на актерском факультете пародист Виктор Четверяков . Он один к одному копировал ректора ГИТИСа, профессора Горбунова Матвея Алексеевича, но в то же время и любого, кто попадался под руку.

Как-то на экзамене по русской литературе Горбунов вкатил двойку Четверякову и поплатился за это. Четверяков тут же позвонил в деканат и от имени Горбунова (совпадал голос, тихая, легкая интеллигентность, манера разговора в нос, произношение с характерными речевыми дефектами с примесью украинизмов) распорядился:

- Эт-та! С кем это я говою? - спросил Четверяков-Горбунов.

- Здравствуйте, Матвей Алексеевич! - представился декан режиссерского факультета: - Это я - Сергей Александрович Бенкендорф.

- А-а, пьивет тебе, Сиёжа! Пьивет!.. У нас там завтра немецкая делегация ожидается. Так вот, бюст Ленина (огромный бюст, на перемещение которого не менее 10-ти человек требовалось - Ю.К.) перенести на второй этаж и цветочков организовать.

- Все будет сделано, Матвей Алексеевич! Все будет сделано, - угодливо пообещал Бенкендорф.

На следующий день, в девять пятьдесят пять утра, как всегда минута в минуту на пороге ГИТИСа возник Матвей Алексеевич Горбунов и остолбенел:

- Иде бюст?! - спросил он кучку торжественно встречавших его

сотрудников.

- Как где? - растерялся Бенкендорф. - Вы приказали...

- Кто приказал?! - ужаснулся настоящий, истинный Горбунов. - Четверякова ко мне! - скомандовал ректор.

 Надо сказать, что Матвей Алексеевич был добрейшим человеком. На жизнь смотрел философски и никого из студентов старался не отчислять.

По институту, как уже писалось, гулялапоговорка: "В ГИТИС практически поступить невозможно, но чтобы вылететь из него -надо по

крайне меремилиционера убить!"

Любимой к тому же отговоркой от назойливых требований "отчисления за нарушение дисциплины" была расхожая фраза Горбунова: "Этого студента выгонять? А кого же я учить буду!.."

Когда Четверяков вошел в ректорский кабинет, Матвей Алексеевич Горбунов использовал весь запас своих поистине педагогических наук:

- Ты что творишь, сукин сын, а? - сдвинув густые,седовласые брови, пригрозил ректор студенту. - Я тебя выгоню. К чертовой матери выгоню. Мне Фурцева говорит (тогдашний Министр культуры), в Райкоме партии говорят: "Что у вас у ГИТИСе творится?" А я отвечаю: "Товарищи! У меня две тысячи студентов, не считая педагогов, и все сумасшедшие"!

* * *

На другой день, ровно в 10.00 в кабинет к Горбунову повалил профессорский состав института. Входит один профессор - ректор здоровается с ним, второй - опять звучит ректорский "привет", третий, четвертый, пятый...

- Чего это вы? - растерялся ректор.

- Как чего? Вы ж вызывали! - возмутился ученый люд.

- Кто вызывал? - поразился Горбунов. - Четверякова ко мне!

Входит Четверяков. Тишина.

- Ну, говори, сукин сын, что ты им хотел сказать?! - стукнул ладонью по столу Горбунов. - Я тебя выгоню. К чертовой матери выгоню!..

Но, к чести своей, так и не выгнал.

* * *

В славные советские времена на противозачаточные средства было наложено своего рода табу. Вслух о них не говорили. Оттого, видимо, презерватив в народе вульгарно назывался "гондон". А многое, что не входило в рамки коммунистической морали, считалось противоестественным явлением общественной жизни, о чемрассуждать прилюдно - значило слыть аморальным человеком.

На актерском курсе, художественным руководителем которого был народный артист СССР Лев Наумович Свердлин случилось ЧП: парень ударил девушку по лицу. Из ряда вон выходящая история эта требовала участия самого ректора. И Горбунов Матвей Алексеевич решил ее привычным образом:

- За что вы ударили ее по лицу? - спросил он студента.

- За то, что она ударила меня по лицу, - ответил студент.

- А за что вы ударили его по лицу? - спросил ректор студентку.

- За то, что он сунул мне это.., - споткнулась девушка.

- Что это?! - повысил голос профессор.

- Резинку... - пролепетала девушка.

- Какую резинку?!! - внушительнее прежнего поставил вопрос Горбунов.

- Гондон, - заслонив рукой лицо, шепнул в ухо ректору Свердлин.

- А - а! - воскликнул Горбунов и удивленно спросил, вновь обратившись к студенту: - А за что вы ее ударили по лицу?

- Ну, за то, что она ударила меня по лицу!

- А за что вы ударили его по лицу? - вторично спросил он студентку.

- За то, что он сунул мне это.., - смутилась девушка.

- Что это? - не унимался Горбунов.

- Резинку, - еле выдавила из себя жертва случившегося.

- Какую резинку?! - последовательно допытывался Горбунов.

- Гондон,- напомнил о себе Свердлин.

- А - а! - спохватился ректор. - Теперь понял!..

Цикл вопросов и ответов в той же последовательности повторился еще несколько раз. Наконец, Горбунов сказал:

- Я все понял. Зайдите ко мне через две недели!

И когда две недели спустя, смущенно пряча улыбки, к нему вошли студент и студентка, он спросил их:

- Ну, что, помирились?

- Д - да! - облегченно вздохнули проштрафившиеся студиозы.

- Я так и знал! - похвалил ректор. - Идите. Учитесь!

* * *

Лионелла П., оставившая в отечественном кино незабываемую героиню, обрела свои колдовские чары, вероятнее всего, в общежитии на Трифоновке, куда редко, но все-таки наезжал с проверками бытовых условий иногородних студентов, Матвей Алексеевич Горбунов.

Появившись однажды в комнате, где проживала Лионелла, он обнаружил жуткую картину - на столе стояло несколько бутылок-бомб из-под портвейна "Три семерки - "777" в стиле конца шестидесятых годов. Сама хозяйка, держась за граненный стакан, курила папиросу "Беломорканал", а под кроватью, куда проследовал ректор и присел, лежал, спрятавшись таким образом, кавалер.

Некурящий профессор, отгоняя дым, поморщился и спросил, указывая на розовую жидкость в стакане:

- Лионелла, ну зачем ты пьешь эту гадость?

- А на лучшее, Матвей Алексеевич, - певучим голосом, но скрепя зубами, ответила разудалая красавица, - нет денег.

- Ну, ты приди завтра я тебе дам, - с пониманием к такому неоспоримому аргументу отнесся ректор. - А кто у тебя там... - Матвей Алексеевич, видимо, услышал под собой чье-то неловкое шевеление и спросил аккуратно: -под кроватью?

- Брат! - не заставила себя долго ждать с ответом Лионелла.

- Ну, брат, вылезай! - добродушно сказалректор.

И когда из-под кровати показалась голова незнакомого ему ловеласа, Матвей Алексеевич спокойно удалился.

Объяснялась такая "всепрощаловка" ректора скорее всего тем, что по ГИТИСу ходили упорные предположения, будто профессор, когда у него приспущено левое плечо, держит там, во внутреннем кармане, бутылку добротного армянского коньяка и по ходу дела прикладывается к ней. Но это только слухи...

Короче, когда, должно быть, все же он хлебнул заветного напитка и захотел отдохнуть, подремать, - к нему в кабинет с шумом ворвалась Лионелла П.

- Чего тебе? - моргая ресницами, испуганно спросил старый человек.

- Как чего? - удивилась будущая героиня золотого фонда советского

кино. - Вы ж обещали!

- А-а! - вспомнил Матвей Алексеевич и достал из кармана червонец. - На вот тебе десятку, но не пей эту гадость, - по-отечески заботливо попросил профессор.

* * *

Ректора ГИТИСа в его плановых мероприятиях сопровождал обычно преподаватель кафедры театра народов СССР, проректор заочного отделения Симонян Гурген Армависович. Фигура очень интересная, загадочная и молчаливая. Он ходил по пятам Матвея Алексеевича Горбунова, точно послеобеденная тень (был маленького роста, щупленький, семенящий ножками; ректор же, наоборот, был высоким, худощавым и по - своему величавым).

Почему такое происходило, никто не знает. Может это была инициатива самого Симоняна (в советское время люди ведь сами находили себе основательную загруженность работой). Вот, видимо, Гурген Армависович и постарался, и добросовестно сопровождал ректора, а Горбунов к этому привык и ,наверно, даже отчитал бы кого-нибудь, не окажись по какой-нибудь нелепости рядом Симоняна.

Как-то в очередной заезд на Трифоновку ректор решил поговорить со студентами на тему почтительного отношения к тем, кто кует театральные кадры - к педагогам, мастерам, руководителям курсов, института:

- Иду это я по пятому этажу вашего общежития. Света нет. Темно. - Тихо возмущается Матвей Алексеевич. - Слышу вслед мне: "Мотя! Мотя!" Думаю: кто это меня так зовет? Друзья вроде все умерли. Поворачиваюсь, а сзади меня - пушистый такой, красивый кот... Мотей зовут!

- Хи - хи - хи! - захохотал, как гоголевский чертенок из "Вечеров на хуторе близ Диканьки", Гурген Армависович.

- А ты не смейся, - обиженно осадил своего верного спутника Горбунов, - у них еще есть собака. Паршивая такая, облезлая... Симонян зовут!

* * *

Заведующий кафедрой вокала, бессменный председатель Профкома ГИТИСа (получивший, кстати, как поговаривали всезнающие студенты, за преданность профсоюзам звание профессора) Павел Михайлович Понтрягин бичевал проступки студентов по любому поводу и при первой же возможности. Вообще, Павел Михайлович был неподражаемым блюстителем нравственности, а Горбунов в его глазах являл собой исчадье ада, насаждение порока за то, что ни в какую не соглашался отчислять из института нарушителей дисциплины.

В один прекрасный вечер, поднявшись на трибуну Ученого Совета, Понтрягин заклеймил прежде всего позором поголовное пьянство, но поперхнулся при этом и закашлялся.

Народный артист СССР, художественный руководитель одного из режиссерских курсов Иосиф Михайлович Туманов тут же плеснул из графина воды и протянул стакан Понтрягину.

- Нет, нет, нельзя... - срывающимся фальцетом просвистел зав. вокальной кафедрой.

- Как? - удивился Иосиф Михайлович Туманов. - И воды нельзя?! - тут народный артист СССР развел руками.

* * *

Матвея Алексеевича Горбунова окружали, конечно, разные люди. Был среди них и проректор ГИТИСа по учебной части Николай Иванович Сченснович, написавший диссертацию на тему, казалось бы, совершенно несовместимых понятий - "Целина и советский театр", но тем не менее успешно защитившийся и ставший, как и многие, завидным кандидатом искусствоведческих наук. Но никому он не мешал даже тогда, когда в угоду Павлу Михайловичу Понтрягину пытался навести хоть какой-то мало-мальский порядок с дисциплиной.

На возмущение Николая Ивановича, например, тем, что, посетив общежитие ГИТИСа, он застал изучающими учебники лишь одних вьетнамцев, старейшина МХАТа, народный артист СССР, один из худруков актерского факультета Василий Александрович Орлов, нисколько не удивившись такому открытию Сченсновича, наимудрейше заметил:

- А кому же еще постигать науки, как не братьям нашим вьетнамцам?!

В другой раз, осматривая поутру часов в одиннадцать состояние комнат в общежитии, Николай Иванович Сченсновичнаткнулся на запертую дверь у Стаса Садальского, постучал. Стас спросил:

- Кто там?

- Откройте - это я, проректор.

- Не открою, - ответил Садальский.

- Почему? - растерялся Сченснович.

- Я в трусах, - заявил студент.

- Но я же мужчина! - сказал Сченснович.

- Все равно не открою, - уперся Садальский, не желая посвящать в свою интимную тайну проректора.

* * *

Большинство педагогов проживало рядом с институтом, поэтому редко кто из них приезжал в ГИТИС на машине. Шли пешком, либо ехали на муниципальном транспорте. Это как-то приземляло их, равняло со студентами.

Впрочем, студенты гораздо чаще оказывались в превосходной степени над учителями, подъезжая к институту на автомобилях (и немудрено было: от Трифоновки до Арбата стоимость пробега такси составляла 1 рубль - это по 25 копеек с пассажира).

Весенним, заметно удлинившимся вечером, кажется, в конце марта это было, 74-го года; в предвечернем стоянии опускающегося солнца над Москвой к ГИТИСу в сопровождении ассистента солидно приближался тучный, улыбчивый Туманов Иосиф Михайлович.

В это время из здания выпорхнул малоприметный рядовой педагог актерского мастерства Чистяков Михаил Петрович с клюшкой в правой руке и коричневой кожаной сумкой-папкой с прочными ручками в левой. Человеком он был нисколько не похожим на мастера сцены - маленький, старенький, удаленький, в кругленьких, напоминавших столярные, очочках.

- Ты куда это? - смеясь, дружески толкнул Чистякова довольно внушительным животом Иосиф Михайлович. - С Ученого Совета убегаешь?!

- А я не ученый! Не ученый! - огрел, словно школяр своего одноклассника, Михаил Петрович сумкой-папкой Туманова и мелкими, бегущими шажками, выбрасывая вперед клюшку, как аршин землемера, устремился к дому.

* * *

К сожалению, после 17-го года русский театр уже не являлся национальным. Он был классовым. И вся культура его была идеологической. Поэтому многие национальные режиссеры, окончив ВУЗ в Москве, растворялись в провинции. В столицах из года в год закреплялась театральная культура идеологического направления. Таковой она остается и по сей день.

Но среди выпускников режиссерского факультета ГИТИСа были совершенно незаурядные люди. Один из них - Марин Владимир Павлович.

Он с Алтая, почти сосед, земляк Василия Макаровича Шукшина. На его постановку шукшинских "До третьих петухов" - лишь однажды разрешенную для показа в Алтайском краевом драмтеатре (правда, на задворках Барнаула еще раз пять состоявшуюся) - народ электричками, поездами, автотранспортом валом валил из таких сибирских мегаполисов, как Новосибирск, Красноярск, Иркутск. Но под предлогом хулиганства - желая во что бы то ни стало попасть на спектакль, публика выломала двери в театре! - постановку запретили.

Владимир Павлович Марин, как человек глубоко деревенский, утверждал и в жизни, и на сцене мужицкую стойкость, несгибаемость русского характера. И от этого все давалось ему нелегко.

Один только сладкий момент он, вероятно, вспоминает с веселым очарованием до сих пор... Вернувшись из Тобольска в Москву с преддипломной практики, успешно защитившись в ГИТИСе, Владимир Павлович Марин пришел к Горбунову Матвею Алексеевичу получать диплом. А ректор вдруг засомневался:

- Слушай, а ты у меня учился? - спросил он Марина.

- Ну, а как же?! - удивился выпускник.

- Нет. Ты мне правду скажи. Только честно. А то ведь я подпишу диплом, а потом окажется, что ты не учился?...

И такая неподдельная обреченность звучала в словах, которые произносил ректор, что Марин не выдержал и расхохотался. Только после этого, точно на смех, Матвей Алексеевич подписал диплом.

* * *

Неизвестно, как обстояли дела в других студенческих заведениях совместного проживания, но после той начальницы, какая была на Трифоновке, складывалось впечатление, что все коменданты советских общежитий - просто бесполые существа.

Вездесущая Надежда Ивановна (так, кажется, именовали ту мадам неопределенного возраста в синем полинялом спецхалате), комендант ГИТИСовского общежития, не пропускала ни одного удобного случая, чтобы как-то не изгадить жизнь своих подопечных. Она писала докладные, сплетничала, всех и вся сталкивала лбами, дошла до того, что стала не в переносном, а в буквальном смысле подглядывать в замочные скважины.

Но и студенты в силу своей пылкой молодости и яркой внешности не оставались в долгу и мстили ей самым жестоким образом.

Студент актерского факультета Александр Толубаев, лихой воронежец, не знавший никаких преград по женской части, встав как-то поутру из теплой постели, в которой продолжала еще почевать его дроля, решил размяться, покурить, поулыбаться солнышку, слепящему в окно, но каким-то пятым чувством (а студенты-актеры очень чувствительный народ!) уловил, что за дверью что-то не так. Покрутив головой, словно бы упражняясь с мышцами, Александр обнаружил в скважине внимательно застывший глаз и догадался чей!.. Повернувшись задом, чтобы не спугнуть соглядатайшу, он почесал промежности, напрягся, подтянул в носоглотку всю мокроту, какая скопилась за время сна и, резко повернувшись, плюнул, точно угодив в ненавистный, светящийся порочным любопытством, глаз.

За дверью раздался вопль комендантши, бегом кинувшийся отмываться и строчить очередной донос на "развратника"- студента Толубаева.