Борис Финкельштейн


Шёл второй урок – «Родная речь». Зима 1957г., в Астрахани холодно. Мне десять лет и я со скукой гляжу в школьное окно. Оно по периметру оклеено неширокими полосками белой бумаги. Несмотря на это, явственно сквозит. Моя парта в крайнем ряду, место рядом свободно. Я занят своими мыслями: во первых мне хочется спать, а во вторых я морально готовлюсь к драке на большой перемене. Конфликт плановый, скажем так «за место под солнцем». Правда сегодня противник серьёзный, заметно крупнее меня, двоечник со стажем, второгодник. Так что он старше минимум на год и это заметно.
Однако мысль уступить даже не посещает меня; я регулярно дерусь с пацанами два-три раза в неделю, не привыкать.
«Финкельштейн», - откуда то издалека раздаётся голос учительницы: «Продолжай».
«Простите, Александра Ивановна», - отозвался я, вставая: «С какого места продолжать». «А вот с этого», - и она произносит последние два слова из одного из предложений домашнего задания. Нужно сказать, что я весь вчерашний вечер провёл, катаясь на коньках и играя в хоккей с мячом, поэтому три страницы задания из учебника бегло просмотрел только в начале урока. Однако в те времена у меня была совсем другая память. Я закрыл глаза и страница учебника как-то сама возникла у меня перед глазами. Осталось только её прочитать, что я и сделал. «Садись», - разочарованно сказала учительница и добавила: «Да… ещё бы хорошее поведение – цены бы тебе не было». Я на всякий случай промолчал. С поведением действительно были большие проблемы. Собственно поэтому я и сидел один. С последним моим соседом мы так подрались, что его от меня отсадили.
В коридоре раздались шаги и дверь в класс неожиданно распахнулась. Однорукий директор – инвалид войны боком протиснулся в помещение. За ним оказался худенький светловолосый мальчик моего возраста. «Принимайте ученика, Александра Ивановна», - командирским басом прогрохотал директор, повернулся и исчез за дверью. Мальчик остался стоять, двумя руками прижимая к себе портфель.
«Как твоё имя?», - поинтересовалась учительница. «Серёжа», - робко ответил новенький: «Серёжа Павлов». «Ну садись на свободное место». А надо сказать, что у нас в классе было только два свободных места. Одно рядом со мной, другое с очень толстой девочкой Тамарой. О моей плохой репутации он не знал, а сидеть рядом с девочкой в четвёртом классе ещё за преимущество не считалось. Поэтому мальчик пересёк класс и сел за мою парту. На перемене я подрался со второгодником. Исход боя был неясен, мнения зрителей разделились, и я, выпустив пар, разговорился с новым соседом.
Всё оказалось гораздо интереснее, чем я думал. Серёжа был из цирковой семьи и труппа, где его мама и папа выступали под именем «Воздушные акробаты Ивановы», только вчера приехала в наш город. «Почему же Ивановы?», - удивился я: «Ты же Павлов». «Псевдоним, цирковое имя», - смущённо отозвался Серёжа: «Так у нас принято». Немного подождал и сказал: «Собственно, Павлов – тоже псевдоним, достался от деда и сейчас уже стал фамилией». «Как же была настоящая фамилия твоего деда?» - поинтересовался я. «Буль, Генрих Буль», - робко ответил Серёжа: «Но после революции ему с такой фамилией стало трудно». Это я мог понять, мне со своей фамилией тоже было нелегко.
Может быть поэтому, а может и по другому поводу мы почему-то быстро подружились. Я забросил хоккей и стал после уроков ходить с ним в цирк. Это было совсем не тот цирк, к которому я привык. Ни зрителей, ни оркестра, ни яркого праздника – закулисье, так сказать. Но всё было крайне интересно.
Цирк Шапито – огромный брезентовый шатёр. Рядом стояли вагончики с инвентарём, животными. И каждый вечер на арене «Воздушные акробаты Ивановы». Собственно Ивановых было только трое: папа, мама и сам Серёжа. Ещё трое – были молодые выпускники циркового училища. Правда Серёжа по молодости лет участвовал только по воскресеньям в представлениях для детей, но всё таки артист.
Программа труппы состояла из трёх частей: джигитовка, чемпионат мира по греко-римской борьбе и пресловутые воздушные акробаты. Поскольку я приходил на репетицию каждый день с Серёжей, то очень быстро стал частью цирковой жизни. Меня уже могли попросить засыпать овса лошадям, или сбегать за пивом. В общем свой я стал.
Особенно интересными для меня были борцы. Здоровенные такие, пузатые дядьки сорока-пятидесяти лет. Я так понимаю, все они в прошлом действительно борьбой занимались. Однако репетировали не борьбу, а какие-то странные для меня полуакробатические приёмы.
Впрочем, мне всё сразу стало понятно, когда я как-то задержался вечером и посмотрел из-за портьеры их представление. Это было настоящее шоу. Конечно тогда я этого слова не знал, однако к спорту это не имело никакого отношения. Сначала выходили два борца: один большой и толстый, второй поменьше и поплюгавее. Большой долго кидал тощего, но никак не мог положить его на лопатки. В какой-то момент он цеплялся за ковер и падал, маленький прыгал на него, и, о ужас, толстый касался лопатками ковра. Туше!!! Цирк взрывался аплодисментами, музыка гремела, все орали. Затем выходил другой красавец-борец с большими чёрными усами и побеждал всех быстро и беспощадно.
Затем победитель вызывал на приз любого желающего из публики. Выходил какой-то тюфяк в ватнике, раздевался и, оставшись в больших семейных трусах, побеждал победителя. Потом раздались фанфары и на арену торжественно на колеснице, запряжённой вороными лошадьми, выезжал непобедимый борец «Черная маска» (в каковой он постоянно и находился). «Черная маска» побеждал всех и всегда, но через две недели в афишах, расклеенных по городу, торжественно объявлялось, что ему бросил вызов борец «Красная маска» и т.д. и т.п. И так все три-четыре месяца. А затем цирк переезжал на новое место. Поэтому мой товарищ Серёжа часто менял школы и не успевал по основным предметам.
Мне показалось это несправедливым. Я жил на одном месте, имел отдельную комнату и бесплатных консультантов в виде родителей математиков. Стал я его приглашать домой, объяснять ему уроки, и через некоторое время он даже стал получать четвёрки. Что там, в конце концов этот четвёртый класс. Я и сам то почти не учился. Однако читал много, даже слишком много.
Так прошел месяц, затем другой и вдруг в начале марта Серёжа не пришёл в школу. «Боря, сходи узнай в чём дело», - сказала мне учительница, и после уроков я пошёл в цирк.
Серёжа заболел, ангина и высокая температура. Родители были очень обеспокоены. Но ещё больше они обеспокоились судьбой воскресного дневного представления для детей. Дело в том, что борьбу детям не показывали; оставалось только два отделения и одно из них – это воздушные акробаты. Появление мальчика – сверстника сильно будоражило детскую аудиторию и определяло успех всего представления. Воскресенье завтра, тогда ещё субботы были рабочими днями. Мальчиков больше в труппе не было, как же быть? Этот вопрос они некоторое время обсуждали между собой.
Вдруг Серёжин папа посмотрел на меня и в глазах у него мелькнул интерес. «Боря», - сказал он: «может быть ты поучаствуешь в представлении?».
При всём своём недетском нахальстве я был сильно озадачен. «Я, - воздушный акробат? Ха-ха». «Да нет», - продолжал Серёжин папа: «Ты только постоишь на площадке, а остальное мы сами…». Я вспомнил, что две площадки с натянутым тросом между ними находились обычно метрах в восьми над ареной. «Не волнуйся», - продолжал Серёжин папа: «Мы тебя к двойной лонже пристегнём; ты никуда не денешься и друга выручишь. Нельзя же ему зрителей терять», - он заговорщицки подмигнул мне и добавил: «Роста вы одного, никто издалека и не разберёт». «Как не разберёт?» - возразил я: «Он же блондин». «Ничего, припудрим. Да и кто же ходит в цирк дважды чтобы сравнить? Так что если не боишься?».
Э то было контровое слово и я принял решение немедленно. «Хорошо», - сказал я: «Но только один раз». «Один, один», - радостно закивали Серёжины родители: «До следующего воскресенья он выздоровеет».
Следующие два часа прошли в репетициях. Не так то всё оказалось и просто – даже постоять на площадке. Особенно тяжёлым было, как ни странно, раскланяться. Не приходилось мне раньше (да и позже тоже) этого делать.
Ну да ладно, опустим подробности. На следующий день я сказал дома, что иду играть в хоккей и, повесив на плечо связанные шнурками коньки с ботинками, тронулся в цирк.
Меня одели в костюмчик с блёстками, припудрили, взяли за руку и вот мы перед занавесом.
«Представление начинается, Парад-алле», - раздался громовой голос. Грянул цирковой марш и занавес раздвинулся. Перед нами был огромный, ярко освещённый цирк, и тысяча глаз одновременно посмотрела на меня. Я замер, не в силах стронуться с места, но всё вокруг уже пришло в движение. Меня потянули за руку и отпустили, ноги не слушались, но я как-то двигался. Слева и справа от меня гимнасты Ивановы раскланивались, выпрямлялись и страстно протягивали руки к почтеннейшей публике. И вдруг все повернулись и побежали назад за кулисы. Если бы кто-то опять не схватил меня за руку, я вероятнее всего остался бы один стоять на арене.
С трудом разлепив губы я спросил: «Что, это уже всё?». «Да нет, сейчас пойдём, наш номер первый», - ответил кто-то. Дальше всё было как в невероятном сне. Я вышел, как-то забрался по лестнице, кто-то пристегнул меня за пояс к страховочной верёвке и номер начался.
Через пару минут я слегка втянулся, отпустил стойку, в которую судорожно вцепился, и даже с интересом стал поглядывать как Серёжин папа и ещё один воздушный акробат перебрасывали друг другу Серёжину маму. Внове было для меня такое обращение с родителями. У меня папа был преподаватель математики в институте, а мама в школе, и мне даже в голову не приходило, что родители могут вести себя подобным образом.
Тут наступило самое главное – я взглянул в зал. Столько людей я никогда раньше не видел. Нет, конечно я бывал, например на демонстрациях, но те люди на меня не смотрели.
А эти смотрели, да ещё как.
И вдруг среди этой многоликой толпы я, как в бинокль, увидел два очень знакомых глаза – мальчик из нашего дома с отцом. Он посмотрел на меня; он меня узнал, вскочил и радостно закричал, протянув ко мне руки.
Нехорошее предчувствие возникло где-то внутри. Номер закончился, меня переодели, сняли грим, поблагодарили и я пошёл домой. Помню кто-то из них сказал: «С куражом у мальца всё в порядке. Всё таки первый раз на публике, а с собой справился».
Комиссия по встрече меня уже поджидала. Сказать, что был скандал – это не сказать ничего. Мама и так могла устроить скандал, а уж здесь… Но что меня удивило, обычно немногословный папа тоже был в ударе. «Мой сын, мой сын и … в балагане», повторял он трагическим шёпотом. Мама, которая раньше обычно говорила, что если я не буду учиться, то стану сапожником, полностью поменяла тему. Теперь я должен был стать клоуном.
Оправдаться не получилось, я был лишён всех видов поощрения на обозримый период и отправлен в свою комнату спать. На этот случай у меня под кроватью был припасё н карманный фонарик, при помощи которого я читал книжку с головой укрывшись одеялом.
Отличаясь отменным слухом, я слышал как родители обменивались взаимными упрёками и строили планы о повышении уровня строгости моего дальнейшего воспитания.
Я не очень волновался, родителям было не до меня. Папа в своём институте работал на две ставки и приходил домой в 9-10 вечера, мама была занята с младшим братом, которому было чуть больше месяца.
В общем, я был предоставлен самому себе.
Наших домработниц я не очень праздновал, был достаточно самостоятельным мальчиком и уже вполне мог за себя постоять. Всего через шесть лет я уехал из дома навсегда, и после этого приезжал или приходил только в гости. Но это уже другие истории.
Прошло ещё три недели, цирк уехал, уехал и Серёжа. Больше мы никогда не виделись.
Да, цирк уехал, но кое что осталось. Остался кураж, те самые волевые качества, которые проявляют артисты при выполнении опасных трюков.
Не лишними они были на протяжении долгих лет в сложных и зачастую рисковых ситуациях.
Не лишние они и сейчас. В далёком от этих событий будущем я прочитал стихотворную пьесу Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак».
Помните в эпилоге:
«Позвольте Вам представить!
Они мне дороги как память.
Ложь! Подлость! Зависть! Лицемерье!
Ну кто ещё там? Я не трус!
Я не сдаюсь по крайней мере.
Я умираю, но дерусь!»
Надолго, а может быть и навсегда, это стало одним из моих девизов.
А всё ведь оттуда, из детства.


Бля буду

Итак, опять в прошлое. 1988 год, Москва, очередная командировка в министерство. В плане личных успехов вроде всё шло хорошо. После многих лет поездок в медвежьи углы и горячие точки, наконец-то – вот он этот журавль в небесах, крупнейшее в мире газовое месторождение в северных водах. Правда в спорном секторе моря, далеко от берега и глубоко под водой. В общем, на грани возможного. Поэтому и желающих возглавить этот проект было немного. Слишком велик был риск не справиться, сорваться, испортить репутацию. А надо сказать, что руководить проектом даже большим, но технически несложным – было с моей точки зрения одно удовольствие. Это ведь творчество коллективное. Десятки институтов, тысячи специалистов трудились над разработкой чертежей и производством расчетов по утвержденным Госстроем строительным нормам и правилам. Главный инженер проекта (ГИП) был всем нужен, его хорошо встречали, провожали, вовремя награждали. Риски конечно были. Но, знаете ли, виновных всегда можно было найти из стрелочников. Главное, не отклоняться от нормативных документов. Другое дело, когда этих документов нет и в помине; когда параметры будущего объекта таковы, что эти нормы ещё никто не придумал; когда снять с работы, исключить из партии, а то и посадить могут за неудачные последствия любого творческого решения. Такие объекты в инженерной среде не любили; стремление не отклоняться от «генеральной линии» уже было в крови у руководителей и специалистов той эпохи. Но именно в этом я увидел свой шанс. На меня посмотрели с удивлением, некоторые даже пытались предостеречь, но бесполезно, и вот я – первый ГИП проекта будущей великой стройки.
Одни жалели, другие сочувствовали – правы были и те и другие.
Министр утвердил назначение, но прибавил: «Что ж, или грудь в крестах, или голова в кустах». Не комплимент, но и не осуждение. Слегка потрясенный всем этим, я вышел из министерства и оглянулся по сторонам. Около двух часов, набережная Москвы-реки была пустынна – рабочий день, и мне остро захотелось где-нибудь посидеть, выпить рюмку водки с острой горячей закуской (я с детства любил Булгакова*), и чтобы никого и ничего, и слегка привести мозги в порядок. Я сделал в жизни решительный шаг, и теперь мне решительно захотелось кушать. Подумав об этом, я не менее решительно двинулся в сторону гостиницы Москва. Ресторан работал, было тихо и мало людей. Нечасто мы могли себе позволить пообедать в ресторане такого уровня, но только там ещё было что-то съедобное. В магазинах тогда было хоть шаром покати, в столовых кормили как в блокаду, но впереди было светлое будущее (по крайней мере, так говорили с экранов и писали в газетах). Я сел за столик. «Вы у нас живёте», - величаво спросил метрдотель. «Днем мы кормим только постояльцев гостиницы». «Живу, живу», - радостно откликнулся я. «Ну ладно», - смилостивился местный начальник и сдал меня на руки медленно приближающемуся официанту. Заказ приняли, и я задумался, глядя на Кремль, на храм Василия Блаженного, на Красную Площадь, на весь слегка облупившийся социалистический ампир.
В этот момент легкое шевеление прошло по залу, персонал подобрался и перестал судачить между собой. В зал быстро вошли несколько мужчин. Один – крупный, с темным, как бы обветренным лицом и бритой головой, в синем двубортном костюме сел за соседний столик, и ещё трое, подобострастно держащиеся сзади, остановились поодаль и замерли. Что-то неуловимо знакомое промелькнуло в лице вошедшего. И шрам, этот белесый, шрам над бровью. 10 лет, 10 лет назад…
Я приехал на стройку, будущий газопровод как ножом разрезал бесконечную заснеженную равнину. Черная линия, уходящая за горизонт, таким он виделся с вертолета, и многочисленные темные точки, как муравьи, люди в черных бушлатах – ватниках. Подконвойный персонал – сварщики, укладчики, подсобные рабочие.
На следующий день должна была быть сдача участка трубы Государственной Комиссии и мне, собственно, нужно было всего лишь проверить и принять готовые коммуникации, связи и сигнализации.
Никому не хотелось лишний раз переться в такую даль, и руководство сказало по телефону: «Примешь заодно и трубу. Ты же не один там, линейщики на трассе, справишься».
В вагончике шла планерка. Вольные и подконвойные, все вперемешку. «От проектного института специалист прибыл», - сказал начальник СМУ, - «он подпишет». Пробное испытание было через два часа к вечеру. Через два часа всё стало плохо, трубу разорвало на двенадцатом километре. И что гораздо хуже – похоже, что её и должно было разорвать. «Саботаж», - тихо сказал мне начальник конвоя. «Шов проварен только для виду. Ну теперь начнется, комиссия завтра, дела…».
От меня вроде ничего не зависело, и я вышел прогуляться до штабного вагона. «Эй, друг», - кто-то коснулся моего плеча сзади. Я обернулся. Огромный мужчина в черной телогрейке, темное обветренное лицо и шрам, белый шрам над бровью. Известная личность, прораб из подконвойных, авторитетный в узких кругах человек, как шёпотом со странными деталями рассказывали мне коллеги. «Друг», - повторил он, - «сегодня последний день квартала, если не подписать Акт, весь участок, вся братва останется без премии. Завтра уже поздно будет».
«Причем здесь я, у Вас же трубу разорвало. А завтра Государственная Комиссия, ничего уже не исправишь. Да и сварщики все под конвоем, а рабочий день закончен, темно уже». «Подпиши», - продолжал он, - «ты последний». И протянул мне белеющий в темноте лист бумаги. «Все подписи на месте, только моей нет», - автоматически отметило сознание, - «как же так?».
«Послушайте», - попытался остановить его я. «Ведь выхода нет. Ночью в поле вы не попадёте, вы же под конвоем. Да и работы там дня на три. Это же преступление – подписывать заведомо ложную бумагу. Меня самого могут за это посадить. А саботаж?».
«Подпиши», - упрямо продолжал он. «Утром всё будет в порядке». И тихо добавил: «Бля буду».
Это предложение ввергло меня в смятение. Я был наслышан об уровне его влияния среди заключенных, да и вольных тоже.
Кроме того, предательская мысль мелькнула в голове: «Если что не так, я утром успею снять свою подпись».
«Хорошо», - сказал я, «давай Акт, но в восемь утра я буду на трассе».
Спал я беспокойно и в семь утра, не позавтракав, выехал на точку. Конвой уже развозил людей. Разрыва не было и в помине. Всё было аккуратно заварено, убрано и, кажется даже подметено. «Непонятно?», - подумал я. «Они же ночью должны быть в бараках под охраной». Я оглянулся, и начальник конвоя смущенно отвел глаза в сторону.
«Всё в порядке, друг», - подошел вчерашний прораб. «Да, но как же…?». «Не волнуйся, я всегда держу слово и… все в доле», - с некоторой расстановкой ответил он.
На обеде начальник конвоя, не поднимая глаз, сообщил мне, что на перекличке пропал один заключенный. «Убежал?», - поинтересовался я. «Куда бежать с подводной лодки. Из малой зоны в большую, везде одинаково», - ответил он. И добавил: «У них тут иногда встречаются идейные противники работать на хозяина. Мешают людям зарабатывать, сволочи».
Всё было сделано и принято в срок, и я улетел домой к семье и маленькой дочке. «Да, прошло 10 лет»...
«Друг», - огромный мужчина в синем костюме навис над моим столом. «Друг, я тебя знаю?». «Да, знаю», - уже уточнил он, и, сунув руку в карман передал мне маленький кусочек картона – визитную карточку. Кооператив …, председатель и фамилия. «Ну что же прощай, ты храбро вёл себя тогда, а я вроде остался должен. Обращайся ежели что. Я всегда держу слово», - и тихо добавил: «Бля буду». Повернувшись, он пошел к выходу. Но что-то изменилось, официанты забегали вокруг столика, и то, что они принесли совершенно не было похоже на мой скромный заказ. А самое удивительное состояло в том, что метрдотель категорически отказался взять не только деньги, но даже чаевые, а в завершение предложил девочку, «не хуже обеда и тоже совершенно бесплатно», - как он выразился. «В чём дело?», - возмутился я. «Что у Вас тут творится?».
«Понимаете», - он склонился к моему уху, «Иван Степанович сказал, что с него причитается и уже давно».
В общем, и смех и слёзы. Девочка не понадобилась, но обед был хоть куда. «На войне, как на войне», - подумал я и смирился с обстоятельствами.
Так вот, это «ежели что», с тех пор бывало не раз, но я никогда не обращался к старому знакомому. Однако до сих пор слежу за ним, в основном по информации «Коммерсанта».
Председатель кооператива, руководитель компании, затем группы компаний, участник списка «Форбса» и т.д. и т.п.
Судя по результатам, он и сейчас держит слово и … все в доле. «Бля буду».


Этюд на фоне ринга

Глухой удар и здоровенный мужик шлёпнулся на лёд, едва не придавив меня, одиннадцатилетнего пацана. Он лежал на спине, и блаженное недоумение сквозило в его затуманенном взоре. Правда, в себя он пришёл только минуты через полторы. «Во, Семёныч врезал», - затараторили мои ровесники, уже превратившиеся в зрителей и болельщиков. Наша стенка гнулась, но не ломалась. «А теперь под дых», - ещё один выключился из боя и медленно приходил в себя, судорожно хватая ртом воздух. Между тем Семёныч взялся за атамана. Тот был выше его на голову и раза в два шире в плечах. В обычной жизни атаман был бригадиром грузчиков, но сейчас ему приходилось несладко. Рраз – мимо, ещё рраз с замахом – мимо. Ответные удары коротышки Семёныча ложились как выстрелы в мишень. Слева, справа, крюком в голову, через руку, под руку в живот. Наконец необъятный атаман покачнулся, потряс головой и вдруг сел прямо на лёд. Все вокруг заорали во весь голос. Так я впервые увидел бокс в действии.
Мы жили в Астрахани. Летом там было тяжело, и родители–преподаватели использовали свой большой отпуск для того, чтобы уезжать со мной и маленьким братиком в более приспособленные для жизни места. Иногда это было родина – Одесса, иногда курортные города Крыма или Кавказа. Обязательным было одно – там должно быть море. Бегая, купаясь и загорая всё лето, я и получил все те физические кондиции, которые эксплуатирую нещадно всю оставшуюся жизнь. Спасибо Вам родители за это. Не могу, в связи с этим, не вспомнить один забавный эпизод.
1963 год, я сдаю первый экзамен в Одесский электротехнический институт связи – письменную математику. Мы, абитуриенты, только зашли в аудиторию и сели за столы. Варианты задач написаны на доске перед нами, но ещё закрыты белыми листами бумаги. Сейчас их откроют, и тот, который передо мной, мне необходимо правильно решить. И те, кто сидят за мной, тоже будут решать этот же вариант. Все чувства обострены, я всё вижу, всё слышу, всё ощущаю как бы через усилитель или увеличительное стекло. Август, всё цветёт. Пышная растительность видна через открытое окно. Из того же окна доносится очень отчётливо и громко «У моря, у синего моря. Где чайки шумят на просторе и т.д.».
Чей то магнитофон, по-моему, перевод с японского.
На столе, за которым я сижу, написано чернилами: «Прошла весна, настало лето – спасибо партии за это». И я, в этот момент величайшего напряжения, достаю ручку и дописываю: «Неплохо прошло лето – родители спасибо Вам за это». «Что это такое», - нависает надо мной дежурный преподаватель. «А что, только про партию можно?», - возмутился я. Но в это время открыли варианты. Я даже не успел испугаться и одним взглядом, в одно касание решил все четыре задачи своего варианта. Но тут подошли два студента старшекурсника и передвинули доски. Теперь передо мной был другой вариант, который я, правда, тоже быстро решил, пока в уме. Да и стыдно бы мне было не решить. Родители–математики с пяти лет готовили меня прямо на дому в будущие математические гении. Я окончил математическую школу, был победителем математической олимпиады Астрахани и области, а в 1963г. – призёром Всесоюзной физико-математической олимпиады. Да, знал я элементарную математику даже очень хорошо. Смущало только то, что я её не очень любил, скорее, терпел, не была она моим призванием.
Написал я первый вариант, потом второй, потом, чтобы отвлечься, третий, потом, чтобы расслабиться, четвёртый. Написал и сдал, и всё примерно за полтора часа. За это пижонство мне крепко досталось на втором экзамене – математике устной. Экзаменаторы взялись за меня все вместе, и если бы не изрядное юношеское нахальство (я потребовал публичной сдачи экзамена комиссии), это могло бы кончиться для меня плохо. Но здесь уже другая история и поговорим об этом в другом месте.
А сейчас вернёмся на лёд. Да, летом в Астрахани было тяжело, зато зимой было неплохо. Волга замерзала, замерзали и её притоки – Кутум, Канава. Там расчищался лёд, устраивались катки. Мы играли в хоккей (пока ещё мячом), гоняли на коньках, и так до самого вечера.
Там же устраивались бои – стенка на стенку. Это считалось большим молодечеством. Занимались этим взрослые, здоровые мужчины, крепкие молодые парни. Готовились долго. Сначала стягивался народ, большей частью в полушубках, валенках с барышнями, невестами, жёнами. Принимали на грудь, прямо на морозе, по чарке, по две, по стакану, скидывали полушубки. Начинать должны были малолетки. Это считалось за честь, устраивались даже отборочные бои. Я тоже участвовал, и пару раз попадал в закопёрщики*. Но высоко я там не котировался – тощ был больно.
Потом вступали взрослые. Сначала поговорить, подразнить, потом толкнуть, завести и только потом, не спеша подраться. Били в полный замах голыми кулаками без перчаток. Свинчатки** запрещались. Уворачиваться было «западло». Сражались до первой крови, упавшего не трогали, но в свалке вполне могли наступить. Дрались до тех пор, пока одна стенка не вытесняла другую за пределы очерченной площади. Затем смывали кровь в проруби, набрасывали на крутые плечи то, что скидывалось перед боем, обнимали боевых подруг и шли гудеть дальше.
Такая себе народная забава и всё было бы хорошо, но появился там как-то приезжий – тот самый Семёныч. Было ему около сорока, крепок, но невысок. Бойцом вначале не показался, но дело было в том, что приехал он работать тренером по боксу в спортобщество «Трудовые резервы».
Никто к нему тренироваться не приходил. Местные парни считали это блажью. «Мы и так, без боксу, кому хошь морду набьем», - говорили они. Вот и решил он личным примером вразумить маловеров. Надо сказать, сильно он в этом преуспел. Никаких шансов не осталось у супротивников. И потянулся к нему народ. Двух лет не прошло, а Астрахань уже блистала на боксёрских рингах страны. Он тоже вырос – квартиру дали, звание заслуженного тренера. Когда я уезжал из Астрахани в 1963г, он уже мэтром был, уважаемым человеком.
Я был в числе первых. В тайне от родителей, в 12 лет я пришёл и попросил записать меня в секцию. Тренер, однако, отнёсся ко мне критически. «Такой длинный и такой худой. Поправиться бы тебе сначала не мешало. Справку медицинскую принеси, а там посмотрим», - сказал он. Но я стал ходить на каждую тренировку и, в конце концов, был допущен. Вот это мне нравилось, это я делал с удовольствием. При виде зала, даже при его запахе я испытывал необыкновенный душевный подъём, и тренировался, тренировался, тренировался. Несколько необычно это было для мальчика, которого готовили к учёной стезе и для которого книги были реальным миром, но так уж вышло.
Через пару месяцев об этом узнали родители. Сначала волновались, но потом как-то успокоились. Думаю, тренер сказал им, что-то не очень лестное о моих физических данных, и они решили, что это быстро пройдёт. Однако, не прошло.
Почти год меня не допускали до спарринга, но я усиленно тренировался и этот день настал. И вот сегодня у меня настоящий, как бы сейчас сказали, рейтинговый бой. Три раунда по две минуты. Я в синей майке, синих трусах и синих кедах стою в синем углу. А напротив противник, я его никогда не видел, он в красном. Удар, гонг, вперёд и в бой. Я выиграл, неожиданно быстро и легко выиграл, выиграл первый бой. Помню это как сейчас. Никто не поддерживал меня, некому было болеть за меня и некуда было отступать. Вот он ринг – четырехугольник, огороженный канатами, реальный символ жизни, которая есть борьба. Тогда я понял одну часть истины: хочешь выиграть битву – сожги мосты, ликвидируй возможность отступления. Много лет прошло пока я понял вторую её часть: хочешь победить в войне – сохрани мосты и если нужно отступи, но будь неудержим в достижении конечной цели.

Первые успехи несколько вскружили мне голову. За три года я выполнил норму первого юношеского разряда и блистал среди сверстников, пока однажды не попал на действительно сильного боксёра. Это меня существенно отрезвило, и я стал относиться к боксу гораздо серьёзнее. Но тут наступили другие времена. Жизнь-то шла и шла. Кроме бокса была ещё учёба, девочки, книги, друзья. Нужно было готовиться к поступлению в институт. Всё нужно было делать одновременно. И я делал это, как мог. Именно тогда у меня возникло ощущение, что жизнь – это бег по пересечённой местности. Именно тогда я решил, что цель – это далёкая недостижимая звезда. Именно тогда меня стал греть свет далёких звёзд. И сейчас греет, знаете ли.
В институте наступил новый этап в моей боксёрской жизни. Спортзал института связи был в помещении бывшей немецкой кирхи***. Высокий, высокий собор. В одном углу тренируются боксёры, в другом борцы-классики, посредине гимнасты и акробаты. И стали нас борцы задирать. Они все здоровые мужики, а мы так «через пень колоду». Но гонора у всех достаточно. Вызывали мы друг друга на бой. Сейчас бы это выглядело как бои без правил. Сначала борцы надели перчатки, и мы с ними без труда справились. Потом борцы сняли перчатки, и у нас шансов не осталось. Потом мы сняли перчатки, и всё как-то уравнялось. Вот такими свободными боями мы стали заканчивать тренировки. В городе об этом прослышали – зрители стали приходить, наши ровесники, студентки. Травматичные это были развлечения: то нос разобьют, то ухо вывернут. Вызвали меня как-то на комитет комсомола и предложили объяснить свой внешний вид и поведение. Только справка от тренера позволила выйти из ситуации без потерь. Оказалось, что я доблестно защищаю цвета института, подымаю авторитет Советского спорта (всё дословно из справки). Опять же в комитете комсомола оказались симпатичные девушки, и я зачастил туда. Не знали уже как от меня и избавиться. Большими мы были шалопаями в то незабываемое время.
Учился я в Одессе, родители жили в Симферополе. Полная свобода: хочешь учись, хочешь гуляй – за результаты отвечаешь сам. Рискованно, конечно, но для жизни полезно. Институт, обед, спортзал, читальный зал, гулянка – и так изо дня в день. По выходным - открытый ринг. Не за деньги сражались, за славу и за харчи. Участвуешь – дают талоны. А на них бесплатно сметану, масло. Представьте себе, сколько я этого съел. На всю жизнь хватило. Сейчас вообще ничего подобного не употребляю.
Много интересного встречалось по пути. Были друзья, были драки со сверстниками, романы со сверстницами и не очень. И всё это шло на звонком фоне боксёрского ринга. Да что сказать, большая часть будущей эмигрантской богемы, которую мы слушали потом в магнитофонных записях, попозже по телевидению, - жили тогда в Одессе и были очень молоды.
Студентам вечно денег не хватало, и они подрабатывали, где могли. Нет, конечно, родители денег присылали, просто при том образе жизни их ненадолго хватало. Я был не исключением. Погрузка – разгрузка вагонов на товарной станции, перетаскивание готовой продукции на винзаводе, массовки в театрах и на киностудии, производство курсовых для заочников и сдача за них экзаменов, занятия по школьной математике с разными остолопами и даже участие за них в олимпиадах – это далеко не полный список моих подвигов в тот период.
Тогда я впервые прочёл перевод одной испанской эпиграммы 19-го века.
«У кого в пятнадцать лет друга истинного нет,
К двадцати красоток томных,
К тридцати долгов огромных,
Положенья к сорока,
И к пятидесяти денег,
Тот валяет дурака,
И – порядочный бездельник.»****
Прочитал тогда, но осознал только сейчас, когда прошёл весь этот временной ряд. Воистину «нет ничего нового под солнцем»*****.
Всё когда-то кончается, закончился и институт. Впереди армия. Будучи вполне рациональным молодым человеком, я ещё в институте задумался над тем, буду ли я когда-нибудь вспоминать это время в розовом свете. «Не может быть», - думал я. «Эта неустроенность, вечное безденежье, безалаберность и несистемность, полная неопределённость впереди, - это не может выглядеть хорошо ни с какого расстояния». Ошибся я. Не это вспоминается сейчас: не бедность и неустроенность, а юность и здоровье, свежесть и новизна ощущений, радость достижений и ожидание будущего, которое, конечно же, должно быть прекрасно. Кто бы с этим спорил.
Армия внесла много нового в мою спортивную жизнь. Во-первых, в армии молодые офицеры (а я служил офицером после института с военной кафедрой) ведут крайне неспортивный образ жизни. Во-вторых, выступать в соревнованиях абсолютно обязательно. Правда там такие же как и ты, поэтому шансы уравниваются. В-третьих, офицеры боксом не занимаются, берегут здоровье. В армии – это солдатский спорт. Я был единственным офицером в сборной команде нашего гарнизона, тренировался мало, но выручал старый опыт, и до поры до времени я выигрывал у разных там мазил.
Нарвался я первый раз, но серьёзно, на первенстве Одесского военного округа. Я благополучно выиграл три боя и в финале встретился со своим старым знакомым из Одессы. Он также как и я учился в институте, только в другом, где не было военной кафедры. Поэтому в армию попал не офицером, а солдатом и сразу в спортроту. Тренировки, никакого алкоголя – в общем, то, что надо для действующего спортсмена.
В Одессе у нас личный счёт был равный – то он, то я, но сейчас ситуация была другая: он был явно лучше подготовлен. Проигрывать не хотелось, бой был жесткий и упорный. Мы сошлись в середине ринга и, забыв о защите, били друг друга, пока один не падал; затем то же самое, пока другой не падал. И так до самого конца.
Ну, выиграл он. Мой товарищ, сидевший в судейской коллегии, после боя спросил: «У вас, что-то личное? Что это вы здесь за побоище устроили?». «Нет», - отвечал я: «просто никто не хотел уступать».
Кстати, бытовал в нашей спортивной и околоспортивной среде в Одессе один довольно жестокий обычай. Если боксёр был не согласен с решением судей, он мог вызвать своего противника на повторный бой, в этот же день после соревнования в раздевалке. Квадрат огораживался низкими скамейками, перерыва не было, бились до нокаута. Отказаться было нельзя, отказаться – это потерять лицо. Два раза мне пришлось участвовать в таких поединках, лучше не вспоминать. Молодость жестока, бескомпромиссна и … прекрасна. Но после этого боя такая мысль мне даже в голову не пришла – я выложился полностью.
И это было началом конца моей боксёрской жизни. Хотя, я ещё три года тренировался – в армии и после армии, но было понятно, что эта часть жизни уже прошла.
В двадцать шесть я, с болью в сердце, перевернул данную страницу. Нет, я не перестал заниматься спортом. Я и сейчас им занимаюсь; даже больше, чем нужно. Просто наступило время других увлечений, и о них я расскажу отдельно.
А бокс? Бокс сыграл свою роль. Без него я бы стал другим. Может быть лучшим, но другим.
Один из моих любимых писателей Д.Р.Киплинг как-то сказал:
«Великие вещи, две, как одна:
Во-первых – Любовь,
во-вторых – Война,
Но конец Войны затерялся в крови – Моё сердце, давай говорить о Любви!»
Время войны прошло, настало время любви. Так я решил тогда. Как я ошибался – основные сражения были ещё впереди.

_______________________________
* закопёрщик - тот, кто верховодит, зачинщик (разг.).
** свинчатка – вариант простейшего кастета, конусовидный свинцовый предмет, который вкладывался в кулак (вершина находилась между средним и безымянным или между средним и указательным пальцами). Свинчатка является средством утяжеления кулака и усиления силы удара.
***Ки́рха или ки́рка — германизм, обычно используется для обозначения лютеранских обрядных сооружений. Оригинальное немецкое значение — церковь.
**** Эпиграмма Мануэля дель Паласио, 1832 — 1906г.г.
*****Экклезиаст (1, 9 — 10) (одна из книг, входящих в состав Библии