Олег Мицура

От случайно встреченного в штабе армии капитана Гапонова, занимавшего должность начальника отдела технических средств армии, мне неожиданно поступило предложение занять вышестоящую должность в штабе Потсдамской мотострелковой дивизии. Я помнил его ещё по училищу, он выпустился из «бурсы» на три года раньше меня, и года два после выпуска был начальником клуба у нас же в училище. Конечно же, его родственные отношения с начальником училища здесь были ни при чём. И вот судьба свела нас в Германии.

Впрочем, парнем он был неплохим. Я, конечно же, с благодарностью принял его предложение, не подозревая, какую свинью он мне подложил. Разругавшись в пух и прах с начальником политотдела дивизии, он, вместо уже утверждённой и одобренной кандидатуры, без согласования с ним, подбросил ему меня. Таким образом, не ведая того, я оказался орудием мести, или, если угодно, «мальчиком для битья». Узнать и прочувствовать это мне предстояло позже. А пока, пребывая в святом неведении, я предвкушал радость новых впечатлений. Оставив свою супругу на шестом месяце беременности и с полуторагодовалым сыном на руках, отправился к новому месту службы за триста километров на запад от Кица, в славный город Потсдам.

Разница между провинциальным Кицем и Потсдамом была огромного размера. Знаменитый дворцовый комплекс и парк Сан-Суси, что в переводе с французского означает «жизнь без забот» – резиденция Габсбургских королей. Замок Цициленхоф, в котором прошла знаменитая Потсдамская конференция руководителей стран-победительниц второй мировой войны. Неожиданные, в центре города, старинные русские бревенчатые срубы с украшенными затейливой резьбой наличниками — колония русских гренадёров, переселённых сюда из России вместе с семьями; ответный дар Петра I королю Фридриху за янтарную комнату. Всё это создавало неповторимый колорит и придавало особое очарование городским пейзажам.

Потсдам был великолепен. Мне безумно нравилось, в одиночестве прогуливаясь по тихим улочкам, любоваться старинными городскими кварталами, прикасаясь руками к стенам, ощущать живое тепло немых свидетелей истории. Зайти в уютное кафе, где на клетчатой скатерти стоит уютная настольная лампа под непременно зелёным абажуром. Заказать чашку кофе, грамм пятьдесят коньяка и, неспешно потягивая его, наслаждаться покоем и музыкой,чарующе завораживающей, вязкой и терпкой как хороший ликёр, дозировано «подливаемый» музыкантом-виртуозом. Особенно хорош был город вечером. Опустевшие улицы щедро отдавали тепло солнечного дня, воздух наполнялся густым ароматом цветущих лип древних аллей, в букет которого резким мазком вплетался запах сирени, неожиданно засветившейся между могуче раскоряченными стволами липовых исполинов. В эти часы казалось, город дышал теплом и негой, готовясь мирно отойти ко сну, добропорядочно притушив уютные огни в окнах домов. Свет оранжевых фонарей, отражённый отполированными миллионами подошв булыжников мостовых, намекал о продолжающейся полумистической ночной жизни. Когда длинные тени, словно материализовавшиеся заклятия, ложатся на мраморные скульптуры, выступающие из полумрака улиц, оживляя и заставляя их жить собственной, ни на что не похожей жизнью, доступной пониманию только посвящённых.

Штаб дивизии располагался на берегу озера в трёх километрах от города, на противоположном берегу которого была уже территория Западного Берлина. В задачу соединения входило в случае какой-либо заварушки, снеся Берлинскую стену, войти в Западный Берлин, неся на броне танков свободу угнетаемому западноберлинскому пролетариату. Место дислокации само по себе было уникально. В годы войны здесь располагалась учебная танковая дивизия Вермахта, поддержавшая в 1944 году заговорщиков покушавшихся на Гитлера. Танки дивизии вышли из подземных капониров и блокировали все подъездные пути к Берлину. Восстание было жестоко подавлено, рядовой состав расстрелян, тела сброшены в озеро. Командный состав «украсил» своими телами деревья, обрамляющие дорогу, идущую на восток вдоль гарнизона. Направление маршевых подразделений Вермахта, следующих на фронт, было специально изменено таким образом, чтобы войска в качестве устрашения маршировали этой дорогой смерти под телами казнённых заговорщиков. Легенда гласит, что Гитлер лично наблюдал за казнью из окна офицерского клуба, стоящего на возвышенности. Вот в этом месте мне и предстояло служить.

Не без трепета войдя в здание штаба и доложив дежурному о цели своего прибытия, немедля был препровождён для представления в кабинет начальнику политотдела. За огромным письменным столом сидела вылитая копия сказочного плешивого Черномора, но только без бороды и усов, в полковничьих погонах. Маленький тщедушный человечек едва выглядывал из-за устрашающе огромного стола, обладал писклявым голосом, в минуты гнева срывающегося на фальцет и брызгающего слюной во все стороны. Выслушав мой доклад, скривил недовольную гримасу, от чего вдруг стал похож на старую плешивую обезьянку. «Кто вас мог направить?! – взвизгнул он. – Должен был прийти другой!»

Срочно был собран весь политотдел в составе восьми человек. Обращаясь ко всем и старательно игнорируя моё присутствие, произнёс гневную речь, суть которой – непонимание того, кто и как посмел допустить моё назначение без личного с ним согласования. Все восемь «политотделовцев» дружно поддержали праведный гнев начальника и заверили, что каждый приложит максимум стараний, дабы убрать досадный казус в моём лице с ясных очей горячо любимого руководителя. А до тех пор милостиво позволено приступить к исполнению должностных обязанностей, в перечне которых было немало. Достаточно сказать, что всё обеспечение домов офицеров, полковых клубов телецентров, а также всех подразделений дивизии телевизорами, радио- и киноустановками и прочей техникой лежало исключительно на мне. Я отвечал за их получение, учёт, сохранность, своевременный ремонт, списание и так далее. Плюс шесть походных машин ПАК65\70, на время учений откомандированных в полки. Сумма материальных ценностей, которая «висела» на мне, составляла не один миллион тех ещё полноценных советских рублей. Честно говоря, соглашаясь на должность, не представлял в полной мере весь объём задач и меру ответственности, возложенных на собственные плечи. Но отступать было поздно. «Не дождутся!» – решил я про себя и с головой окунулся в работу.

Коллеги мне достались ещё те! Коллектив был пронизан духом подхалимства и угодничества. И если, всё же, начальник и его зам Осликов действительно отвечали за дисциплину и порядок в дивизии головой, которую им периодически пыталось сорвать вышестоящее руководство, то остальные усиленно изображали абсолютную загруженность работой, большая часть которой сводилась к писанию формальных бумаг и перекладыванию их с места на место. Возглавлял этот список пропагандист дивизии майор Барисив. Он первым после совещания, приобняв меня за плечи, доверительно прошептал на ухо: «Старик, не переживай! Плешивый – козёл-дурак, ничего тебе не сделает». А на утреннем совещании, подхалимски изогнув спину и откорючив зад, присюсюкивая, протянул шефу остро отточенный карандаш, живописуя как долго его точил и сколько любви вложил в этот сложный процесс. «Ну, Сашенька, ты знаешь, как угодить», – расслаблено прогундосил последний.

Причём сам Барисив не стесняясь уверял меня, что только так и можно сделать карьеру в армии: когда нужно лизнуть, кому нужно – подмахнуть. Выходец из Арбатских переулков, благодаря приобретённым там навыкам успел сделать для своего возраста неплохую карьеру. Категория порядочности была ему неведома. Паркетный лизоблюд, умеющий вовремя подать шинель начальству, эффектно щёлкая каблуками. Мог «на голубом глазу» свалить свою вину в присутствии начальства на ошарашенного сослуживца, а потом сказать последнему – «Прости, старик. Так надо!» – не испытывая ни малейшей капли стыда при этом.

Следующий спецпропагандист – капитан Галушко, очень обижавшийся, когда его фамилию произносили с ударением на букву «У». «Я – не ГалУшко, а ГалушкО, ударение на «О», – не уставал повторять он. Но почему-то все упорно называли его ГалУшко, уж больно напоминал украинский пельмень – такой же скользкий и изворотливый. Главным его достоинством было знание немецкого языка. Очень полезный человек, был нарасхват у жён начальников при поездке последних по магазинам. Само собой, на него распространялся иммунитет неприкосновенности. Он мог позволить себе быть вальяжным и неторопливым, благо для этого была ещё одна причина – покровительство партийного секретаря управлением Полушкина.

Внешне очень неприятный тип, вполне соответствовал своему внутреннему содержанию. Каждое утро с нетерпением ждал Галушко с одним и тем же вопросом: «Ну как, сегодня жене «дурака» под кожу запустил?» При этом его близко посаженные поросячьи глазки маслянисто блестели, блудливо-слюнявая улыбка появлялась на жабьем лице, лысый череп покрывался бурыми пятнами. Похотью так и пёрло от него. Ну а «любящий» супруг очень подробно, в цветах и красках рассказывал своему старшему брату, сколько раз и в каких позициях, как он говорил, «пердолил» супругу.

В течение дня Полушкин обмусоливал подробности сексуальной жизни галУшки, усиленно потея и постоянно облизывая губы с инструктором по выписке партдокументов капитаном Серёжей Мармоновым, сидевшим с ним в одном кабинете. Невысокого роста, с огромным носом на худом лице, он очень напоминал какаду. Вся его работа заключалась в оттачивании мастерства каллиграфического заполнения учётных карточек коммунистов. Предполагалось, что в случае войны все не коммунисты бросятся вступать в партию, и тогда Серёжа, выкатив свою «супер» секретную машину, специально предназначенную для этого, в походных условиях будет способствовать росту рядов членов, под свист пуль выписывая партийные билеты и отважно вручая всем, пожелавшим умереть коммунистами. Так как с Полушкиным они целыми днями сидели в кабинете ничего не делая в ожидании войны, когда их таланты будут востребованы, то сексуальные темы были основными, обсуждаемыми в его стенах.

Сам Серёжа заочно, в звании старшего лейтенанта, окончил моё родное училище, отчего люто ненавидел всех наших выпускников, поступивших после школы, испытывая комплекс неполноценности, полагая себя незаслуженно обделённым и недооценённым. Со службы он уходил последним, демонстрируя шефу крайнюю степень загруженности работой. Поэтому начальник политотдела часто мне и другим ставил его в пример. В такие моменты у Серёжи от удовольствия нос наливался бордово красным цветом, и сходство с какаду становилось абсолютным. Когда приезжала комиссия с целью проверки боеготовности нашей партячейки, всю черновую работу приходилось делать мне, так как ни проявлять, ни печатать фотоснимки, ни выгнать из бокса и развернуть машину, ни запустить бензоагрегат Серёжа не умел. Он усердно мельтешил перед глазами проверяющего, имитируя фотографирование, заскакивал в будку машины, где сидел я с уже готовыми фотоснимками, вклеивал их в партбилет, и, выскочив обратно, бодро рапортовал проверяющему: «Капитан Мармонов задание выполнил!» После чего опять на год вселялся в свой с Полушкиным кабинет, где вдвоём с новой силой предавался сексуальным фантазиям, хронически уходя последними со службы и регулярно получая за это благодарности от начальника политотдела. А ещё Серёжа играл на гитаре. Когда у шефа было хорошее настроение, он вызывал его к себе, и последний услаждал слух боса до появления у того на глазах слёз умиления.

Заместитель начальником политотдела – полковник Осликов – был яркий тип отъявленного карьериста. Целыми днями мотался по войскам, а вечером сидел в кабинете, ожидая когда командир дивизии пойдёт домой, чтобы на его глазах всем составом политотдела продемонстрировать кипучую работу, заключавшуюся в суматошной беготне и хлопанье дверьми. Только получив оценку командира, нам дозволялось покинуть место службы. Порой это представление затягивалось далеко за полночь. Стоило мне не заходя в штаб прийти домой пораньше, как тут же следовал звонок, и противный голос зам.начальника политотдела вопрошал: «А что это Вы, товарищ Клямар, уже всё на сегодня сделали? Весь политотдел ждёт Вас». Приходилось скрипя зубами возвращаться обратно и по два-три часа ждать возможности сыграть финальную сцену «кипучей» работы для командира дивизии. За это ежедневное представление наш отдел был прозван в штабе «горячим цехом». Не отличаясь крепкими физическими кондициями, каждый раз Осликов на итоговой проверке порывался сдать норматив по подтягиванию на «отлично», и каждый раз это заканчивалось потерей сознания в самой нелепой позе. Получив укол, он возвращался на турник и снова падал лицом об асфальт без чувств.

Был ещё комсомолец дивизии и два прапорщика при нём, как в сказке – «Двое из ларца, одинаковых с лица». Одинаковость им прибавляли постоянная опухлость лиц и крутой запах чеснока, перебивающий запах средства для опухлости, принимаемого внутрь регулярно и не без удовольствия. Это были «гончие» шефа, специалисты по доставанию, пробиванию и обхаживанию самого.

Из этого паноптикума выделялся резко один человек – секретарь партийной комиссии подполковник Честнов. Человек кристально честный, ни разу не поступившийся своими принципами. Вступив в схватку с родным племянником самого Министра Обороны СССР маршала Язова, служившего тогда начальником штаба разведывательного батальона и изнасиловавшего на рабочем месте служащую, он упорно шаг за шагом добивался исключения из партии сановного родственничка. Я знал, что на него оказывалось колоссальное давление и из штаба группы, и из Москвы. Однажды он мне сказал: «Олег, или эта сволочь сядет в тюрьму, или я сдохну». Как настоящий коммунист он выполнил своё слово – сердце не выдержало, он умер. А с ублюдком-племянником мне довелось встретиться намного позже, уже в наши дни. Спившаяся мразь и по сей день благополучно живёт, оберегаемая авторитетом вельможного дяди.

При первом же разговоре с начальником политотдела мне дали понять, что вопрос о предоставлении моей семье квартиры не входит в перечень основных задач начальника политотдела. «Я в твои годы жил в землянке, – заявил шеф, за всё время службы, кроме Германии, ни разу не покинувший Московского военного округа. – Поживёшь пока без семьи». Попытка объяснить, что жена на седьмом месяце беременности и на руках у неё годовалый малыш, встречала полное равнодушие. Далеко не каждую неделю мне разрешалось в субботу в конце рабочего дня убыть на воскресенье за триста километров к семье. В понедельник утром я должен был как штык стоять на построении штаба. Добираться приходилось с пересадкой двумя последними электричками. Причём зазор между прибытием одной и отправлением другой составлял буквально пять минут.

В один не очень прекрасный момент я не успел вскочить во вторую электричку и остался стоять на перроне уже закрытого вокзала незнакомого мне городка, с тоской глядя вслед уменьшающимся стоповым огням вагона последней электрички. Был поздний ноябрь, темнота накатывалась неотвратимо. Один ночью, в совершенно незнакомом немецком городе, практически без денег. Между тем холодало… Выехав в одном кителе, планировал засветло добраться домой, никак не рассчитывая встречать ночные заморозки посреди засыпающего города. После семи вечера встретить на улице живого горожанина было подобно чуду. Общественный транспорт не ходит, редкие автомобили проносятся мимо, не снижая скорости. Куда идти, что делать – было совершенно непонятно.

Определив наугад направление в сторону Кица, решил идти пешком, планируя к утру дойти до Франкфурта, греясь в пути ходьбой. И вдруг, в ночной тишине раздалось гулкое цоканье каблучков по мостовой. В свете ночных фонарей я рассмотрел хрупкую женскую фигурку, спешащую домой. «Боже! – взмолился я про себя. – Только бы не спугнуть! Мне только направление верное узнать на Киц, а то забреду, бог знает куда!»

Растянув до невозможности в улыбке рот, постаравшись придать себе максимально ангельский вид, а в голос запустив концентрированное количество елея, плавно вынырнул из темноты. «Фрау, ин шулезе бите!» – это я знал более-менее точно. Дальше шла непереводимая абракадабра из русско-немецких слов, сдобренная изрядной дозой телодвижений, повествующих о моих злоключениях по пути к моей фрау и цвайкляйне киндер. Венцом выступления была вопросительная фраза: «Рехтунг нах Киц?!» Типа – «Куда направление на Киц?»

После моего возникновения из темноты, немка явно боролась между двумя желаниями: бежать и звать на помощь. Но по мере выступления похожего на брейк-данс, сопровождаемого жалостливым подвыванием, в глазах появился интерес, а в финале – искреннее участие. Решительно взяв меня за руку, спросила, есть ли где мне спать. Опешив от неожиданности, отрицательно замотал головой. «Ком нах Хаус» («Идём ко мне домой»), – решительно сказала она. От неожиданности я затрепетал как девственница, которой сделали нескромное предложение. «Найн, найн, их бин нах Киц», – с отчаянием кастрируемого пытался я отстоять своё целомудрие. «Найн Киц, ком нах Хаус, шляфен», – решительно подытожила она. «Зовёт к себе домой спать, – обречённо понял я. – А вдруг провокация? Затащит на себя, сфотографирует в нужных ракурсах и будет вербовать!» Однако выбирать было не из чего. Твёрдо решив на провокации не поддаваться, несмело потрусил за хрупкой фрау. Подымаясь на четвёртый этаж, мысленно проигрывал корректные варианты отказа от близости, вроде –«Руссишофицеренаморале!» На звонок дверь нам открыл интеллигентного вида немецкий мужчина в очках. «Муж, – облегчённо перевёл я дух. – Значит, насиловать не будут», –радостно-трусливо мелькнула мысль. Спасительница, оживлённо поведала супругу о моих мытарствах, после чего пригласили к столу. Пока я пил чай с бутербродами, муж хозяйки привёл соседа, хорошо говорящего по-русски. Через него я ещё раз повторил свою историю и искренне выразил глубокую признательность за участие, проявленное ко мне. Мне предложили отдохнуть у хозяев, а утром отвезти к утренней электричке. После позднего ужина предложили перед сном принять душ, я с благодарностью согласился. Вручили мне стопку из восьми полотенец, чем ввели в ступор. Мысленно распределил части своего тела для каждого полотенца, всё равно остались незадействованные лишние. Издеваются, что ли?! Я уже был не рад, нечаянно свалившемуся пристанищу. Задачка из восьми полотенец сводила с ума. Внезапно меня осенило! Вымывшись и обтершись максимально возможным количеством, остальные слегка смочил, имитируя пользование невостребованными. Из ванной вышел насухо вытертый и довольный, пускай знают, что и мы не звери; знаем, что к чему!

Утром я долго махал гостеприимной немецкой паре, машущей мне в ответ с быстро удаляющегося перрона. Меня переполняла теплота к этим милым людям, доверчиво предложившим кров и стол совершенно незнакомому русскому военному. Образ исторического врага, воспитанный с детства, начинал медленно, но верно размываться, не выдерживая проверки личным опытом.

Другой раз, в будний день, меня вызвали к Осликову. «Звонили из Кица. Выезжайте немедленно, – с порога резко сказал он. – Вашей жене плохо.» Никакой дополнительной информации нет. Сквозь шум и треск помех что- либо услышать по военной телефонной связи было невозможно. Одолевали самые мрачные предположения.

Добрался до Франкфурта в десять часов ночи пассажирским поездом. От него до Кица восемьдесят километров. Ни электрички, ни машины уже не ходят. Мысли о жене сводят с ума. Что с ней? Где она? Как сын? И что с нерождённым малышом? Ждать утра, чтобы первой электричкой добраться до дома, не было ни физических, ни моральных сил. Буду бежать! Потребуется – всю ночь. Это хоть какое-то действие, приближающее меня к семье.

Дорога бесконечной полосой уходит в темноту ночи. По обочинам медленно приближаются и, поравнявшись, пропадают сзади загадочные, тёмные силуэты то ли деревьев, то ли больших кустов. Главное держать ритм! Раз, два, три – вдох, раз, два, три – выдох. Далёкие огоньки подпрыгивают в такт дыхания – раз, два, три. Так проще не думать, сосредоточится на беге, скорость постоянная, держать ритм – раз, два, три; раз, два, три. Сколько бегу по времени неизвестно, в темноте не видно часов, останавливаться нельзя, собьёшь дыхание. Корпус вперёд, тогда сила инерции тащит тебя сама, только успевай переставлять ноги. Время и пространство сжалось в большую вязкую массу, в которой чувствуешь себя мухой, попавшей в густой, вязкий кисель. Постепенно начинает казаться, что бежишь на месте. А дорога, как барабан на детском аттракционе, крутится и крутится под ногами, бесконечно повторяя своё вращение. Главное не останавливаться, организм вошёл в ритм бега, только на подъёмах перехожу на быстрый шаг, но ритм тот же – раз, два, три; раз, два, три.

Начинает печь ступни ног, не обращать внимания, только вперёд. Небо на горизонте сереет, жжение стоп становится сильнее, добавляется жажда. Держать счёт – раз, два, три… Чёрт! Как горят ступни! Рот обметало, язык сухой, пить! Но искать воду нельзя, потеря времени, только вперёд. А вот и табличка с долгожданным указателем Киц! Стопы ног горят, жажда сводит с ума. Вспоминаю что где-то здесь, возле дороги, растёт яблоня! Слегка сбавив темп, на ходу срываю полузрелые плоды и, сбивая дыхание, вгрызаюсь в сочную, кисло-сладкую мякоть. О блаженство! Но с отступающей жаждой вспыхивают с новой силой мысли о жене. Вместе с ними сильнейший приток сил. Последний рывок. Это уже не бег, каждый шаг отзывается острой болью. Ощущение, что ниже колен бушует пламя. Вот и дом! Хватаясь за перила, втаскиваю себя на второй этаж. Молюсь всем богам в душе не веря, что кто-то есть в квартире. Бью рукой по кнопке звонка. Ну вот и всё, никто не открывает. Чудес не бывает. Значит, жена в больнице, а сын у соседей. Обессилено падаю на лестничную площадку. В голове звенящая пустота. «Олег, что ты здесь делаешь?» – не веря ушам, оборачиваюсь. В проёме дверей, в тапочках на босу ногу, в ночной рубашке в голубой цветочек, обтягивающей заметно подросший живот, сонно щурящуюся припухлыми от сна глазами, вижу свою жену. «Ты в порядке? С сыном всё нормально?» – ещё не веря глазам, хватаюсь за неё руками. «Всё хорошо, все здоровы, – торопливо успокаивает меня. – А почему ты ночью приехал?» «Уже утро! Слава богу, уже утро…» — подумал я. Силы мгновенно покинули меня. Заплетающимся языком вкратце рассказываю о причине неурочного визита, сдираю сапоги, вяло сопротивляюсь усилиям жены раздеть меня и проваливаюсь в спасительное забытьё, едва голова касается подушки.

Утром жена поведала, что, оказывается, Вовочка Чернышёв, зам. ком. взвода, решил посодействовать неурочному воссоединению семьи, выйдя по дальней связи на оперативного дежурного штаба дивизии и вызвав меня, сославшись на якобы физическое недомогание супруги. Идти бить морду Вовочке не мог в силу того, что стопы были стёрты до крови. А потом уже и не хотел, радуясь возможности лишний раз побыть с семьёй.