Николай Тютюнник

    Неизвестно, как было в других воинских подразделениях, но в его роте заступающим в караул солдатам никогда не показывали свежих писем. Караул ведь дело серьезное, службу эту несут при полном боевом вооружении. Прочтет солдат горькое письмо от любимой, отчается, будто на этом кончается вся его жизнь и, получив в руки автомат, направит дуло в собственное сердце…

    Было ведь такое, было, и не раз! Потому и не вручают заступающим в караул эти самые письма. Вот отдежурит боец, сдаст оружие, вернется в казарму – тогда уж прочтет. Если хорошее – порадуется, вспоминая доармейские золотые деньки, если же горькое, то тут уж как выйдет… Может, где-нибудь в умывальнике и заплачет, если, конечно, у него это получится. Это ведь только в детстве легко плачется от любой боли. А солдат по таким пустякам, как сообщение об измене любимой, плакать не может, да и не должен!

    Не заплакал и он, только почувствовал, что стало трудно дышать. И снова вчитывался в коротенький текст, в котором уже не было и намека на прежнюю любовь и нежность.

    «… Ты его не знаешь, он немного старше и уже отслужил…»

    На письмо нужно было ответить. Сейчас же, в эту же минуту! Но – что? Что ответить? Пожелать ей счастья с другим, с этим… мудаком, который сам недавно носил погоны и должен бы понимать – что придется испытать солдату, у которого он отбил девчонку! Глядя на подружек, она, может, просто захотела побыстрее выскочить замуж, а ему-то, отслужившему, куда спешить?! Или все же сделать вид, что воспринял это ее послание, как необдуманный розыгрыш? Дескать, не верю, и больше так не шути. А то обижусь. Хотя какой тут, к черту, розыгрыш?!

    Полез в тумбочку, нашел простенькую ученическую тетрадь, листы которой использовал для писем. Тут же лежала шариковая ручка.

    И все же писать не стал, решил сходить покурить.

    Рота на занятиях, только на тумбочке, дневальным, какой-то салабон. Он тоже еще недавно относился к таким вот салагам, но теперь, после года службы, перешел в разряд так называемых черпаков и с легким превосходством поглядывал на тех, кто только начинал службу.

    – Порядок? – изобразив улыбку, спросил он паренька.

    – Так точно, – по-уставному ответил тот и неуверенно взял под козырек.

    – Смотри же.

    Вообще-то рядовым солдатам, даже старослужащим, дневальные честь не отдают, но у этого «черпака», даже при его улыбке, такая боль в застывших глазах!..

    Курил в помещении, в отведенном месте. Хотя мог бы выйти и на улицу.            Курил и снова перечитывал письмо, будто надеялся найти в нем какой-то скрытый смысл. Уж не фальшивое ли оно? Не подделка? Даже, как сторублевую купюру, рассмотрел его на свет.

    Да нет, обычное письмо, написанное, как и его письма, на листочке школьной тетради. И написано ее почерком.

    А может, вообще не отвечать? Вот сделать вид, что он никакого письма не получал и не читал, и не знает, что она нашла другого. Только что это даст? Что это ему даст, если теперь каждую минуту, каждую секунду он будет думать о том, что произошло?!

    Вечером, перед отбоем, когда солдату предоставляется час свободного времени, все еще колебался – писать или не писать, отвечать или нет… В сердцах скомкал ее письмо и снова пошел в курилку.

Там, как всегда, наигрывал на гитаре его земляк, тоже донбассовец, Колька Канишев.

На знакомой скамье мы с тобой не встречаем рассвета,

Только сердцем своим я тебя постоянно зову.

Вот уж тополь отцвел, белым пухом осыпался с веток,

Запорошил дорогу, запорошил тропу.

    Колька частенько пел эту душевную песню, но сейчас ее простенькие слова так резнули по сердцу, что пришлось делать вид, что в глаза попал дым. Поморгал, вытер пальцами слезинки, жадно потягивая сигарету. Тянул так глубоко и часто, что огонек не успевал темнеть и превращаться в пепел.

Я тебя не найду, не пожму твоих рук загорелых

И записки, волнуясь, о встрече с тобой не прочту…

Кто-то присел рядом, толкнул плечом.

    – Сигарета есть?

    Не отвечая, молча, вытащил из кармана синеватую пачку дрянных казахстанских сигарет, которые завозят в гарнизонный магазин, протянул сослуживцу.

Значит, вышло не так, как мечталось и снилось когда-то…

    После этих песенных слов он уже не выдержал, поднялся, пошел к двери.

    – А сигареты?! – крикнули вслед. – Сигареты ж возьми.

    Потом был отбой, молодежь сразу же уснула, по-летнему накрываясь одной лишь простыней, а «старики», тоже раздевшись до трусов, еще покуривали, даже травили анекдоты. Когда до окончания службы останется какой-то месячишко, – они вообще будут плохо спать, будут ворочаться, по несколько раз подниматься, чтобы покурить, помечтать о скорой гражданской жизни. Многих из них тоже не дождались, но как-то держатся, даже подшучивают на эту тему. Хотя кто знает – что там у них в душе…

    Вместе с молодежью лег и попытался уснуть и он. Может, приснится, да что-нибудь разъяснит, растолкует, а то ведь у него сейчас и вправду кругом идет голова!

    Голова действительно кружилась, а вот сон не шел. Растревожил, чертов Колька, этой своей песней! Просто душу на части порвал. У них ведь тоже была своя скамья, где они любили проводить летние вечера. Первый раз присели на нее таким же майским вечером, познакомившись перед этим на волейбольной площадке. И он до сих пор помнит тот незабываемый миг, когда коснулся мизинцем ее пальца, коснулся намеренно, легонько поглаживая его, и тут же ощутил в себе волнительную дрожь.

    Она все чувствовала, но руку не убрала, только, стесняясь, смотрела куда-то в сторону, где уже зажигались окна домов и фары весело несущихся легковушек.

    В те дни так же летел липучий тополиный пух, так же запорашивая дорогу и ведущую к их скамейке тропу. Пух был назойливым, норовил прилепиться к лицу, словно лез целоваться. А они через пару дней уже целовались сами, долго, самозабвенно, насколько удавалось задержать дыхание. Потом, словно запыхавшись, смеялись сами с себя, не замечая проходивших невдалеке людей.

    Неужели она забыла все это?! Неужели тот, что уже отслужил, показался ей интереснее и лучше?

    Он долго лежал, долго ворочался, перекидывая поджарое тело то на один, то на другой бок, поднялся, сходил в туалет и лишь потом уснул. И видел сон. Но что это был за сон?! Вместо нее, по-прежнему любимой и желанной, виделись какие-то фантастические рожи, какие-то кривляки, напоминавшие парней из общежития их шахтерского города. Это ведь они, наглые горнячки, всегда завистливо цокали языком, когда она проходила мимо открытых окон. И не только цокали, но и выкрикивали что-то вслед. За кривляками возникало видоизмененное, невероятно вытянувшееся лицо тетки из соседнего с клубом дома. «Чего вы тут в подъезде торчите? – гундосила она, а сама извивалась, как джин, выпущенный из бутылки. – Ишь, дождя они испугались! Домой идите, там и стойте!» Откуда-то выплывал низкорослый недоросль с наглыми рачьими глазами, которого не подпускала к себе ни одна поселковая девчонка. «Ну, как ты ее… уже?» – делал непристойный жест уродливыми руками и, пуская по бороде длинные тягучие слюни, гаденько смеялся. Такое не прощалось. И после удара в скулу недоросль плюхнулся на землю, но удивительно быстро подскочил и, преобразившись в паршивую собачонку, помчался прочь, скуля и оглядываясь. Всплывал и всех поучающий и вечно хихикающий дядя Сережа, тряся от смеха невероятным животом. «Хорошая девка-а, хи-хи-хи, – блудливо поблескивал глазами, – пока своего не добьешься, не бросай…» «А зачем мне ее бросать?» «Ты не бросишь – она бросит! Хи-хи-хи…» Мелькнуло лицо паренька, с которым она дружили прежде. Скромное, спокойное. Даже сочувствующее. Затем снова повалили неприятные, даже мерзкие страхолюдины, причем все узнаваемые, хоть и в других обличиях. Появился давний ее воздыхатель, неулыбчивый, серьезный, до тошноты нудный. Снова начал что-то рассказывать, то и дело экая и окая, и вдруг расхохотался бесовским смехом: «Так тебе-е и на-адо-о! Та-ак тебе-е и на-адо-о!» Затем расширился, вырос до невероятных размеров, сравнившись размером с черной тучей, и поплыл куда-то, насмешливо покачивая головой.

    Что это? – думал он, каким-то образом осознавая, что все это лишь сон. И к чему это? Ведь он хочет увидеть ее, и только ее! Увидеть и услышать. А если не услышать, то каким-то образом удостовериться в том, что произошло и что никак не укладывалось у него в голове.

    Но ее не было. Словно боялась показаться и взглянуть ему в глаза. Зато появился тот, который стал виной его несчастья: в солдатском мундире, в сдвинутой на затылок фуражке. Демобилизованный счастливчик! Эдакий пижон, франт! Кто еще так носит фуражку? Нормальный солдат и носит по нормальному, слегка сдвинув на правый бок. (Во время проведения парада это обязательное требование. Если же один сдвинет на правый, другой – на левый, а третий вообще на затылок, то как это будет выглядеть в строю, особенно при виде сверху?!) Появился из глубины какого-то коридора, медленно приближаясь. И наглая, на все лицо, улыбка его делалась все шире и шире, шире и шире, пока не закрыла и похожий на недозревший кабачок бугристый нос, и круглые немигающие глаза, и низкий лоб… А когда закрыла – выскочил рыхлый, похожий на ком теста язык и… плюнул ему в лицо мерзкой слюной…

    Он подскочил, сел в постели, потом уж раскрыл глаза.

    Была ночь, в казарме спали, лишь возле тумбочки, при слабом электрическом свете, бодрствовал дневальный: сидел на табурете и что-то читал. Читать, конечно, не полагается, разве что Устав, но кто его сейчас увидит?

    Боже, что это было?! Откуда эти кошмарные рожи, привидевшиеся ему в недавнем сне? Сроду ведь такого не снилось! И тут же вспомнил, что перед сном он заходил в туалет, где его годки-узбеки по очереди потягивали одну на двоих папиросу. Предложили потянуть и ему.

    Посидел, терзаясь мыслями и снова лег, с нетерпением ожидая утренней побудки…

    Ответное письмо он так и не написал. Решил показать характер. Не писала больше и она, наверное, недоумевая по поводу его молчания. Ничего не сообщали и его друзья, а если и присылали письма, то только о своих обычных делах: «вчера снова ходили на поселок, Пантею в драке проломили кирпичом голову…» Или что-то в этом роде.

    Остается набраться терпения и ждать конца службы. Хотя ждать придется не месяц и не два, а целый год!

    Но служба его закончилась намного раньше: на очередных учениях он неудачно спрыгнул с барьера и серьезно повредил руку. И, пролечившись в госпитале, был комиссован.

    Домой, родителям, ни о чем не писал. И о его возвращении никто не знал. Ехал в плацкартном, как «белый» человек. Хотя за такие удобства пришлось доплатить. Пассажиры с интересом поглядывали на необычного военного. Некоторые, конечно знали, что в южных районах страны солдаты носят облегченную, можно сказать, форму: широкую, от солнца, панаму, короткую безрукавную рубашку, почти прямые, с ремнем, брюки, вместо привычных сапог – ботинки. Но ведь это полевая, повседневная форма, домой же, как правило, все возвращаются в парадных мундирах.

    Но что ему те правила?! Подогнал, подшил свою «полевую», выгладил под элегантную шляпу панаму, начистил до блеска ботинки. Пряжку ремня ему подготовили сослуживцы. И слегка согнули по кругу, как подобает носить старослужащим, и начистили. Да так начистили, что на солнце выедала глаза!

    Вот в этом он и ехал, подолгу простаивая в тамбуре, где можно было курить. Узбекского «табачка» он больше не пробовал, достаточно было и одного раза, а вот обычные, «не заряженные», сигареты глотал одну за другой.

    Проходил по вагону какой-то старший лейтенант, с общевойсковой эмблемой в петлицах, придирчиво осмотрел его форму, погоны «пушкаря».

    – Это что еще за форма одежды? – спросил сухо. – Куда направляетесь?

    По всему видать, политработник.

    Хотелось спросить: а тебе оно нужно? Тебе еще, как медному котелку, служить, служить и выслуживаться. А меня вот – списали под чистую.

    – Комиссован, – сухо ответил он, глядя прямо в глаза старлею. – А в чем дело?

    Старлей прокашлялся и двинул дальше.

    Разговаривая с офицером таким тоном, он уже ничем не рисковал. Ну, что ему, комиссованному со службы, могут сделать?! Он теперь полностью гражданский человек. И если, не дай Бог, когда-нибудь снова призовут, – то это в случае войны. А какая может быть война? Кто на них полезет на такую мощную армию?

    Так и ехал, торопя время, торопя постукивающий колесами поезд, – ехал и не знал, что его ждет в родном краю.

    А она уже несколько месяцев лежала в больнице, откуда и написала ему то самое письмо. И только чудо могло еще спасти ее от страшной болезни, только яркий всплеск эмоций, только большая и неожиданная радость, вроде долгожданной встречи с любимым.

    И оставалось до этой встречи всего лишь два дня.