Виктор Брусницин (1951-2021)

одна из легенд о предках, поведанная бабушкой
Начало прошлого столетия, село Логиново, Урал. Просторная горница, отшлифованный временем вместительный тесовый стол. Восемь едоков: три женщины, двое мужчин и трое детишек от трех до восьми, из них две девочки. Женщины — сестры: Зинаида, старшая, дебелая баба с молодым лицом, платок повязан на шее, однако поверх добротной косы, дальше Валентина, противоположная полностью, телом скудная, будто чахоточная, с измученными глазами, вечно привередливая, уставшая жить, Василиса, Васка, четырнадцатилетняя егоза со смелым взглядом. Мужья и дети. И дом сестрин — Егоровский, самое богатое хозяйство на селе.
— Намедне проезжал у Волчкова. Крышу листом крыть налаживат, — хлюпает чай из блюдечка Иван, муж Зинаиды, сходно с женой дородный дядя с одутловатым лицом и глазами навыкат.
— Небось в Камышевой брал, у Толстопятовых. Либо прямо в город, на Визовской завод ездил? Где почем бы узнать, — вторит благоверная, мусоля кренделек.
— Строится, — вздыхает Валентина.
— Этта в лавке про Устинью утопленицу народ баял, — крестится Семен, второй зять, — дескать, у ней робятенок от Волчкова парня должон произойти. Будто отказался от своей доли. Тожно и порешила враз.
— Ходят слухи, — соглашается Зинаида, — только ее и с Гаврилой Ерчихиным видели.
— Господь разберет, — милостиво вякает Иван и рыгает раскатисто. Зинаида подвигает блины, заботится:
— Съешь еще толику.
— Есть вроде хочу, а аппетита нет. — Иван берет блин, складывает, рассматривает, каким краем макнуть в топленое масло.
— А все-таки зря баба ек ту, — не упускает тему Семен.
У Валентины вспархивают веки:
— Вона-а, пожалел! Родня ли чо ли?
Муженек щерится:
— Нок, на её бабке шушун горел — мой дед руки погрел.
Старшая:
— Та еще прокуда была, прости господи — и вся порода… — Крестится: слово о покойнице. — Папаша, царство ему небесное, с матушкой еёной котовал.
— Батюшка ваш мужчина был справный, дело знал, — умиляется Семен.
Валентина заводится:
— Ты не больно-то, разгубил рот-от!
Семен доволен, смачно пихает под усы пирог. Загрустила Зинаида:
— Маме бы надо могилу поправить. — Глядит на Ивана. — Крест того и гляди падет — сколь раз просила.
— Сделаем, Афоне накажу.
— Где видано, чтоб родню чужой обустраивал!
— Сделаем.
Семен мечтает:
— А, слышь, озорным папашка был. Помню, кладет перед Гришей Полноса рупь и рассказывает: «Жалую, коли одолеешь четверть браги и пять минут на голове простоишь…» Подле стенки? — кричит Полноса. Федор Ефимыч, широкий человек, прощает — подле… Ну, пошло дело. А недолго брага в башку и вдарила: пал и вздошит плохонько. Батюшка, однако, деньгу пожаловал — широта.
— Вот и Степан — також. — Зинаида.
— Где его Ирода носит, сколь лет в нетях! Родителей могилу не ведает — сором перед людям. — Валентина.
— У меня в каморке письмо из Польши. — Это голос подала Василиса.
— А другое уже из Бессарабии.
— Пусть гуляет, — Иван глядит в бездну сумрачно, — бог не выдаст, свинья не съест — без него управимся.
Речь, само собой, о старшем брате. Лет десять назад из дому уехал, носит по белу свету. Однако женился недавно, остепениться надумал, грамотку прислал, мол, ждите. Дом, конечно, большой, однако привыкли двумя семьями — как дело повернется, неизвестно.
Валентина, шлепает дочку по руке, гневно внушает:
— Сломаешь палец, сколь раз говорить!
Та куксится, выпятив губу, сопит, однако немлет.
— А интересно, какая у него жена — бела, небось. — Опять Василиса.
— Ты, матушка, скотину глядела? — в голосе Ивана отчетливо ворчливые ноты. — И в ум, верно, не взяла — изворжилась. Красавка опять убежит — нетель.
— Авдотья непременно поглядела.
— Об Авдотье погодя, о тебе притча, — тяжело буровит оком зять.
Девушка быстро дожевывает, запунцовела. Встала, стул однако крякнул задиристо, ходко тронулась, а уж у двери обернулась, высунула веселый язык и прыгнула за порог.
— Вот же лихомань! — мужик сердечно бросает недоеденный блин.
— А чего Танька крошки на пол сбрасывает, — ябедничает парнишка.
Васка бежит к Дуняшке Меньшиковой, подруге до гроба, разъединственной родной душе.
— Сживает меня со света лупошарой! И Зинаида молчит… Пожгла бы хабазину, да бежать некуда.
— Подь ты к чомору, таранта, ково сбирашь.
— И не сморгнула бы… Робят, однако, жалко. Володька кислый, растет, что цветочек в тени… Степан бы скорей приехал.
— До тебя Степану, еще не известно, как уживется. Потом, у него докука сладкая, жена младёшенька… Буди и не помнишь, каков из себя.
— Чего это не помню, он меня на лошаде гонять учил… А вот в лес подамся, к нехристям…

Всяко бывало: и каторжников и солдат беглых помнят, случалась семейная вражда, на дорогах шалили. Свои стенка на стенку стукались, деревня на деревню. Но чтоб так дерзко, кроваво и безнаказанно, память народная не удержала.
Жестокие образовались в Пьяном бору люди. Третий год шагнул, как после ярмарки в Гилевой — семь верст от Логиново — нашли в лесу убитых и брошенных на подводу богатого мужика и двух его подручных. Гешефт исчез. Случай не первый, но вид несчастных предвещал совершенно печальное. Прибыл исправник с жандармами, правосудие, однако, осталось пустым.
Затем еще два случая: не повезло екатеринбургскому чиновнику, который ехал с инспекцией на Асбестовские заводы, дальше налетчики взяли богатую казну, что доставляли с Камышевской пимокатной фабрики. Сопровождала военная охрана, загубили всех до единого… Страху нагнали великого. Два месяца объедал окрестные деревни жандармский отряд, но помимо ущерба материального и семейного толка — баб пощекотали — путного не совершил. Молва вспухала зело, петух у кого пропадет — тати. Первое время по ягоды и грибы ходить перестали, но осознали, что смиренные души лиходеев не интересуют.
Сделали, было, небольшие команды из волонтеров, да что с них, не воевать же друг с другом — патрулирование как водится кончалось попойками. Стали по казенной надобности крепкий отряд сооружать — единоличники пущай грех на себя берут. Верно, проказничанье спало. Только на второй год ограбили Косулинскую церковь, служку прямо подле алтаря порешили, ризницу взломали и золото с икон поснимали. Испачкали кровью и плевками святое место. Тут народ залютовал, только как чувством распорядиться? Поступили расторопно, устроились детишек разбойниками пугать.
К третьему году случилось установлено, шалят в районе пяти деревень. В сословиях и чинах различия не знают: везешь деньги — виноват. Суммы брали в основном немалые, отсюда смекалось — наличествует направляющая рука.

По заре Василиса при коровах. Потужила ночь, помочила подушку, и опять светятся глазенки, румянятся щеки. Авдотья — не поймешь, батрачка ли, приживалка, вроде и односельчанка, а вечно при Егоровском доме — управляется со скотиной. Васке неймется:
— Баушка, а верно, попадья отца Дмитрия скалкой лупит?
— Сказывают… Пела я, девонька, в церковном хоре. Поп у нас был шибко пригож, нонешний супротив — мозгляк. Григорий, молод и грамотен шибко — и собой виден… Теперь Катерина — озорнюшша девка, черноброва. Хоть не больно справных родителей, а краля-я — на загляд. Валентины Семен, окурок, туда ж к ней сватался… Толькё уперлась в свое — подавай попа. Папаша у ей, Егор, братес мой — сатрап… порол девку вусмерть — не по-моему-де. Отлежится, сердешная, и обратно. Из дому бегала… Словом, съехал поп от греха в дальний приход… Два года минуло, сосватали горемычную за иного парня, наладили свадьбу. Тут и заявляется Григорий — расстриженной. Сваты его убивать затеяли, да Федькя, брат Катерины, не дал. Тожо поперешной, супротив отца пошел. Так и увез Григорий суженую без благословения.
Василиса дышала часто, руки терзали коровьи соски, животное мотало головой, хвостом щелкало.
— Я тоже убегу… — Поласковели руки. — Мне бы как Софья Старицына — чтоб никого не бояться!
— Буде, и так не пуглива. Софья, нечего сказать, отчаянная, только впрок ли. Оно и красно и цветно, да линюче.

Первая девица на селе, Софья Старицына. Не сказать, что красавица — нос с горбинкой, глаз простой, карий, хоть взгляд из-под ровных, будто фабричного изготовления бровей и покарябать может, ходит размашисто, ровно мужик, ну родинка на щеке, так ее на хлеб не поместишь — а не пройдешь мимо. Словом, первая.
Была раз на селе чрезмерная попойка по забытому уже поводу и папаша ее в сердцах тюкнул кулаком супротивника, да в висок угадал. Подался в бега, так и сгинул. Матушку годами тремя прежде предусмотрительно на погост с тифом отправили. Осталась малая на руках двоих братьев погодков. Помимо нее еще и расписка — батюшка, оказывается, крупно задолжал. Расписку выкупил пимокатчик Карамышев и пришлось отбывать оброк братьям. Ребята оказались ловкими и на второй год служения сумел младший, Липат, сделать хозяину маржу на ярмарке едва не двойную против ожидаемой. Карамышев был тороват, списал долг. Угодили братья в хлеборобы и достатка добились скоренько. К женитьбе отчего-то парни сложились равнодушными и всю негу распространяли на сестру.
Достигла Софья тринадцати лет, игралась в речке с ребятами. Один окаянный и запусти руку куда не надо. Потерпевшая героя мало не утопила — откачивали. Сердитый папаша в сердцах закатил малой леща. Вечером братья изватлали папашку так, что когда он через неделю встал с лежанки, плюху отпустил уже сыну. Девочку постановили — бояться. А девочка затеяла пренебрегать равным по возрасту обществом.
Пятнадцати лет на свадьбе одного родственника во время покупки ложек под уху гражданка взяла полный стакан ядреного самогона, ахнула, не сморгнув, бросила на поднос десять целковых и заявила уже густым устоявшимся голосом: «На обзаведение». Общество очутилось в состоянии веселой жути.
Местный учитель, из бедных Екатеринбургских мещан, таскал в дом Старицыных любовные романы и первым испытал действие ее ранних чар. Он наладил пылкие речи, чем приводил братьев в животный восторг, и кончил тем, что сошелся от горечи с забитой вдовой с двумя детишками. После того как в лавке, в присутствии народа, Софья, сощурив бесовские очи, заявила уряднику: «Фу, какое от вас амбре», — ее стали почтительно принимать в самых богатых домах селения.
К семнадцати годам парни начали проявлять к ней чувства, если так можно выразиться, скопом. Сверстников, разумеется, игнорировала. Одобряла подарки. Избранных допускала до поцелуя. Один из домогающихся посулил покончить с собой, если Софья не даст согласия выйти замуж. Отказ случился незамедлительно и последующий период девушка жила в состоянии трепетного ожидания. То обстоятельство, что поклонник намерен не выполнить обещания, было воспринято как жизненный удар: она совершенно перестала верить мужчинам.
К двадцати пяти годам это была демоническая женщина, ей были открыты все двери, девчонки пялились с комком жути в горле. Совсем выяснилась любопытная манера семьи: никто из Старицыных не хотел связывать себя семейными путами. Было, появился слух об отношениях Софьи с сыном кузнеца Ладейщикова, но над подобными разговорами витала мрачная тень братьев и обычно юрко отыскивались иные темы. Сжато сказать, парни готовы были за нее в омут головой, родители крестились: упаси господи от такой сношеньки. Дружбой с ней никто похвастать не мог, разве к Дуняшке Меньшиковой испытывала мадам странную слабость.
В Егоровский дом Софья была вхожа и с почтением принята. Иван совершенно принимался выпячивать живот, Семен исходил мелким бесом, сестры, как ни странно, шли гордиться оказанным вниманием. Василиса смотрела жадно и ревниво, на нее Софья практически внимания не обращала.
Приезжал из города следователь и ковырялся в доме Старицыных дотошно — кто-то, видать, сослался на причастность семейки к лесной жути. Действительно, Софья много знала, братья носили неукоснительно хмурый вид. И потом, сами понимаете, странный образ жизни; наконец, достаток даже теоретического кроя был несопоставим с урожаями.

Вот и грозное письмо от Степана пришло, назначенное Ивану, поскольку он главный распорядитель хозяйством. Дескать, приезжает скоро насовсем, однако требуются деньги откупить долг. Выкручивайтесь как хотите, — он первый претендент на наследство, а покамест благостью не пользовался. Сумму вынуть и положить, не согласуясь с обстоятельствами — хоть конный заводишко в заклад. Иван вначале загрустил, а потом нахохлился, что кот перед собакой, и кусал лихорадочно пальцы. Два дня ни с кем не разговаривал, а дальше пришла Софья Старицына. Походя шаркнула неласково Васку по голове — в кои веки, однако — и заметила:
— Цветешь, девка… — Заголосила: — Мир до-ому-у!
Выскочил Иван, жидкая бороденка топорщилась.
— Проходи, мать родная, сделай милость.
Мужик всех отослал, сели в горнице. У Василисы докучливо свербело в груди, случились иные нелады со здоровьем — письмо она зачитывала, поскольку грамотой обладала прилежно, кое-что сообразила — дабы унять невзгоду, пробралась незаметно в примыкающую к светелке каморку.
— Не простое дело выходит… — мутно произнесла Софья, Васка совершенно окунулась в нервический режим.
Иван аналогично — икнул. Посетительница лениво доказывала:
— Лещинский ваш завод прекрасно знает и такой заклад давать не желает.
— Как же, матушка, залог-от — один намек. Как же!
И тихо, и муха жужжит в окно.
— Не трясись как в падучей, — пошел голос Софьи, — обещала, так сполню. — Засмеялась — видно, Иван позабавил перепугом — окоротила смех внезапно. — С самим Лавровым толковала, похоже, будет дело. Выпасы ваши он видел, и лошадей. В пай хочет войти. Думай.
Иван зашелестел, закряхтел — думал.
— Пай-от каков.
— На днях приедет, тожно сладитесь.
— Царица небесная!
Пришла Зинаида с угощением, нужный разговор иссяк. Васка прыснула к Авдотье, сделала сообщение как могла.
— Докладай, чего басурману надо!
Авдотья покачала головой:
— Вон щё… Знать-то, Иван купить завод хочет через залог. Ох, прибудет Степан, пойдет свара. Худо, девонька.
Василиса заныла, Авдотья пожалела:
— А ты не болей, тебе все черти одной шерсти.
— Ты, тетка, рехнулась! Иван и так честит, совсем продыху не даст!
— Он такой… Разве с Софьей потолковать, может, и попритчилось…
То короткое внимание по приходе Софьи, вероятно, и спонталычило. Гражданку дождалась Васка в заулке, оттолкнулась страстно от прясла, шагнула навстречу гневно.
— Верно, будто Иван на завод посягает?
— Подслушала?
— Подслушала. Я Степану все пропишу, адрес у меня хранится. Грешно!
— Не жалуешь Ивана.
— Пусть Степан, Иван — первой статьи гад, — и заревела — от смелости, от несчастья, от всего.
Софья заскучала, пожала плечами, хотела было идти, но блеснули глаза, глядела с улыбкой. Притиснула девицу, гладила по спине:
— Ну будет, будет. Эка панихида. — Отстранила, заглядывала в глаза. Когда отроковица смахнула слезы, сказала сильно: — Стало быть, поперек Ивана? Тогда и божись, что станешь меня слушаться.
Васка закивала крупно, точно лошадь, открыла рот и смотрела удивленно и недоверчиво. Сговорились на том, что виду показывать Василиса не будет, а письмо действительно спроворит. Иван-де жох, интригу замутил, доходы скрывает и прочее, но есть, мол, добрые люди на свете — Софья, напримерно.
Дальше все случилось галопом. Приехал Лавров — с охраной капитальной, просвещенный человек — повезли инспектировать хозяйство. Пока присутствовал в доме, Софья павой кружила, Василиса, напротив, совалась и недобро зыркала — отослала ее Валентина. Через день стало понятно, дело сладилось. Васка взбеленилась, сунулась к Софье:
— Опутал Иван-от барина.
Женщина существовала в неге, соответствующе откликнулась:
— И то, голуба. Опутал.
Девица заревела. Софья глядела скучно:
— Не жалей, какая беда. Степан забыл о вотчине. Все одно Иван бы правил.
— Почё обещала?
Софья засмеялась.
— Люблю, касатка, обещать. Смотришь — глупы люди… — Осердилась. — А ты не верь! Иди-ка, недосуг мне.
Васка не ошиблась, Иван насел люто, и не только он, Семен так же приспособился, хоть прежде в строгости замечен не был — не иначе по наущению. Сестры, Зинаида, например, если и жалели, не показывали. И уж совсем неприлично, Вовка, парнишка Валентины, коего Васка баловала всячески, проговорился:
— А ты, тетя, приживалка. Я через год тебя за уши таскать стану.
Возразить вроде зятьям посмела, Иван косу на руку накрутил и пообещал:
— Поскоблись мне, в коровнике будешь жить — мы опекуны.
— И буду, — расстроилась Василиса.
— Нет, ты не усвоила. Кажон день налажу драть слово сидорову козу, норов обскубаю. Опекуны уму так учат.
Зинаида села однажды рядом и посоветовала:
— Съезжать тебя, милая, надо — хуже будет. Я беседовала с Ведерниковыми, родня наша, поживи-ко у них, Кочнево не так и далеко. Кошт мы тебе определим, все честь по чести.
В Кочневой жилось нормально: надо отдать должное, содержание сестры у мужей отвоевали. Тем временем прибыл Степан и что там происходило, не очень известно. Между прочим, из мести Васка, еще живя в Логиново, накапала на Софью, но та пристальной оказалась чересчур, на почте ее человек письмо перехватил — это узнала девица много позже. Словом, раз погостила в родном доме, Степан ее и не признал сперва, и не обрадовалась. Невеста нисколько не бела, а непонятного роду и причин серая мышь. Она только улыбалась, лущила подсолнух да кивала на всякое слово. Впрочем, пела. Литого, чрезвычайного голоса произошла экземпляр. К тому же Софья теперь из егоровского дома мало выбиралась — и Степану советчица и жене его первая подруга. Домашних всех вывели, новых пристроили — Авдотья то есть ничего сказать не могла путного, так, слухи противоречивые: то за крупорушку война, Иван претендует, то мир и оборона совместная против Лаврова. Валентина все рожает и живет их отрасль словно прислуга. Василиса про свою долю пискнула, да от Зинаиды в лоб столь внятно половником получила, что зареклась до законного возраста в казенные дела лазать.
А потом слух: распря пошла вовсе неслыханная — каким-то образом к бумагам Софья оказалась причастна. Дальше интересней, Степан встал перпендикулярно, и братья отшлепали его самым доходчивым методом. Тот не стерпел и одного из братьев из нагана пристрелил. Каторга. Затем совсем кулебяка, у Ивана в сусеках нашли некоторые вещи, что числились в списке пограбленной жуткой шайкой Косулинской церкви. Возникло обвинение. Иван отпирался, дескать, это Софья облыжное соорудила — она наводчица, а братья реализаторы — но та ловко открестилась. В результате во главе хоть и раздрипанного, но еще завидного хозяйства оказался Семен. Софья, не откладывая в долгий ящик, взялась за него. И успешно. События пошли сугубые, завертелась каша, в которую чертушка отменного масла неустанно подливал. Опять возник Лавров, бумаги, и Мария окончательно взяла над Егоровским хозяйством верх. А дальше хоромы сгорели. Заводиком правил заковыристым образом некий пристав Ступин, и вроде Софья с ним жила, но в итоге и она, стараниями сожителя, очутилась в Кочневой, в нехорошем доме, так заведение с гулящими бабами называли.
К тому времени Василиса замуж вышла и вернулась в Логиново. Муж местный, из справной семьи, Стениным Осипом звался, отстроили на месте сгоревшего егоровского новый дом. Софья между тем кокнула Ступина и опять сухой из воды выбралась — хоть и стала бандершей — как тот в пьяном содержании истязать намерился, и совершила таким образом женщина самозащиту. После того Лавров ее из плохого дома забрал и сгинули сердешные, потому как революционные дела пошли и стало не до них.