Борис Москалюк

Посвящается Дню Матери

Морально, Иван Иванович, к хирургической операции, первой в своей долгой жизни, был готов. «Быть этому? Или не быть?» - объяснял он сыну, - вопрос уже не стоит, а …лежит!» И далее – указывал на себя и больничную кровать.

Вообще-то, природа наделила его отменным здоровьем. До своих восьмидесяти лет он жил и ни на что не жаловался. Даже все зубы были целы, и пломбировал один из них – четверть века назад. Однако последние два года стали его мучить боли. Да такие, что порой даже жить не хотелось. Случалось, лезли в голову дурные мысли – руки на себя наложить. Удерживала совесть и стыд за свое малодушие. А еще не хотелось позорить сына и внучек такого рода поступком.

В операционную он шел самостоятельно, лишь сзади, словно конвойные, сопровождали две медсестры. Животного страха не было. Присутствовала только нервная тревога. И лишь что-то внутри ёкнуло, когда большие, окрашенные в серое, двери специального лифта, с подслеповатым глазком на левой створке дверей, как-то неестественно шумно перед ним распахнулись, затягивая его в полумрак. Через некоторое время, уже в тамбуре операционной комнаты, раздалась команда: «Раздевайтесь, Раздевайтесь догола!» Все это, начиная с металлических дверей лифта, вдруг вернуло Ивану Ивановичу, уже забытый им страх из прошлого, лагерный страх зэка.

В белых бахилах на ногах и в белой шапочке, завязанной на его голове, уже абсолютно голый, он сам, без посторонней помощи, взошел словно на эшафот, на операционный стол. Распятый и пристегнутый ремнями к холодному операционному столу, он впервые ощутил свою старческую беспомощность и беззащитность. Бил озноб. Одновременно с ним волю его стал одолевать, казалось позабытый навсегда, зэковский мандраж… И пока шли приготовления к самой операции, Ивана Ивановича уже захватили тяжелые мысли и воспоминания…

Никто в роду Чобатюкив не находил объяснения тому, почему из поколения в поколение главы семейств были всегда Иваны Ивановичи. Из своей скромной родословной знали о предках немногое (и то только по отцовству не далее пятого колена), что были они выходцами из казаков Азовского войска, сторожившего когда-то земли Юго-Западного Причерноморья. О них в тех краях и говорили «Иваны народ тямущий, доладний!». По рассказам оно так и было, предки слыли людьми если не мудрыми, то смекалистыми, разумными в поступках и делах. 

Начиналось с того, что прапрадед, получив вольную, поселился в этих краях, на землях коренной степи и чернозема, близь, когда-то казачьей слободы Анань, теперь это город Ананьев.

Для создания хозяйства и семьи Ванюха (так звали прапрадеда) получил от помещика небольшой надел земли, бычка, корову и лошадь. Барская щедрость была неспроста, а объяснялась тем, что пращур был парнем смышленым, крепким в теле и в работе. Словом, толковый. Он то и сколотил на хуторе одно из «заможних» подворий, откладывая на прикуп землицы, копейку за копейкой из барыша от проданной в городе забитой птицы и поросят. 

С тех пор «родовые устрои» и поучения вместе с хозяйством передавались только от отца к сыну, от одного отпрыска к другому, от Ивана старшего к Ивану младшему, и так вплоть до гражданской войны.

После революции прямой потомок, считай, уже исконно местный жилец, тоже Иван Иванович, был раскулачен. Чудом избежал переселения в Сибирь. В артель вступать не стал. Оставался крестьянином – единоличником. Занимался сезонным промыслом. Пережив голод и холод в начале 20-х годов, сумел сохранить дом и подсобное хозяйство. Был настойчив, и если что задумывал, то часто шёл напролом.

Сын его Ивашка, уже в бытность колхозов, слыл на селе самым грамотным человеком (в то время он был единственным, кто умел читать и считать), умным и домовитым, после окончания курсов трудился в колхозе счетоводом К людям относился просто, был доверчив и ненавязчив. Беда в его семью пришла внезапно. Сталось так, что в 37-м он был арестован и объявлен врагом народа. Вот те и «Божье вознагражденье»! Забрали его ночью. Родные долго не могли нигде узнать, что с ним и где он? Лишь через время выяснилось, что Ивашка был расстрелян. Реабилитировали. Да, ведь годы прошли. А вина та его заключалась в том, что когда с мужиками выпивал, он ненароком положил аппетитную мойву пряного посола на развернутую газету с портретом Сталина. Когда сам заметил свою оплошность, оправдываясь, без всякого злого умысла, произнес всего несколько слов: «Пусть и ему достанется».

Досталось! Досталось, прежде всего, ему и его семье. Если и не напрямую от вождя, то от власти, по чьему-то, гнусному доносу. Жену и детишек, было чуть, в исправительно-трудовые лагеря не отправили, но видать посчитали, что и в колхозе им будет не лучше.

Ванюша, сынок репрессированного Иваныча, стал в доме за мужика. Пришлось ему не сладко. Перебивались тюрей, с хлеба на квас. Да и потом досталась ему не лучшая доля. Когда отца арестовали, шел Ванюшке седьмой год. Обижали его в школе и на хуторе, все кому было ни лень, обзывая то «вражьим отродьем», то «отрепьем». Октябренком не был, в пионеры не принимали. Война застала его уже отроком. В те годы детворе на селе, тем более подросткам, дело находили (не только выпас коз и птицы) довольно рано. Работали порой и за взрослых. Но отрочество все-таки брало свое, присущим этому возрасту ребячеством - любопытством, озорством и проказами. Случались проделки и весьма далекие от ребячьих шалостей. 

Было это уже перед самым отступлением оккупантов, немцев и румын, с Одессщины, Недалеко от хутора, в балке, пацаны, с ними был и Ванюха, нашли фугас. .Неразорвавшуюся бомбу. Ну и, недолго думая, быстренько обложив ее хворостом, разожгли костер, чтоб посмотреть, когда и как рванет. Сами почти укрылись в овраге, когда к ним незадолго до взрыва подошел старик – местный полицай.

          - Пацаны, дайте прикурить! - обратился старик.  

- А вот от костра и прикуривай, дедусь! - предложил кто-то из ребят. С умыслом было это сказано или нет - понять тогда было трудно.

Рвануло. «Шалость» обернулась в ужасную трагедию. От деда и бычка, которого он до этого энергично подогнал к себе, ничего не осталось. Жуть! . На месте костра образовалась большая воронка, а на ветвях ближайших деревьев окрест были разбросанные шматки живого мяса, чьи и кого – не разобрать.

«Ой, сынку, что ж вы натворили?! Просила ж тебя будь подальше от шушвали! Человека убили! Ведь он был безобидный, тихий полицай. Зла, лиха никому не приносил» - причитала, сокрушалась, одновременно отпуская   Ванюшке тумаки, его мать Фрося. 

С другой стороне улицы слышались стон и  рыдания: 

- Ой, дид Грицко, що ж ты зробив? Бычка загубил! Нас сирот ни с чем оставил!?

Враг, откатываясь на Запад, беспощадно  обирал народ. Отбирали почти всё, зерно, любую пригодную  утварь, спешно угоняли скот. Забрали со двора и их «коника», которого Ванюшка заботливо выходил от ран. Нашел он жеребчика почти издыхающим, при отступлении красноармейцев. Выходил. Стал коник из доходяги настоящим жеребцом, рыжей масти, с золотистым оттенком, резвым и неприхотливым к корму. Обидно стало парню, что его длинногривого, ретивого друга вместе с остальным скотом угонят в Германию. В это же день, с наступлением сумерек Иван пешком прошел более 15 километров до железнодорожной станции Жеребково, откуда отправляли буренок и прочий скот. Быстро нашел глазами своего четвероногого друга. Тайком подобрался к нему и, выждав удобный момент, резким движением вскочил на коня, пришпорив бока каурого своими голыми пятками ног. Рыжий конь, почувствовав волю своего спасителя, стремительно, подобно порыву ветра, мигом рванул в темную ночь. Немцы, затем полицаи спохватились, стали в их сторону стрелять. Но для беглецов беспорядочные автоматные очереди «шмайсеров» оставались уже далеко позади. Сошло. Бог уберег! Да и односельчане не выдали.

Ушел враг. Хуторяне стали возвращаться к  довоенным привычным для них занятьям – пахать, сеять, выращивать птицу и живность. С фронта вернулся отчим. Тоже Иван. Мать перед самой войной вышла второй раз замуж. Ванюша с сестрой этому не противились. Отчим пришел инвалидом, на костылях – без одной ноги. После ранения при форсировании реки Одер вместо ноги -  осталась культяпа.

Начал искать себя в деле, приловчился сапожничать, но в деревне этим ремеслом мало что заработаешь. Поэтому и подался он на Донбасс, привлекательный и знакомый ему лишь по рассказам однополчан – окопных побратимов. Там, в одном из шахтерских поселков он прижился, собирая копейку за копейкой на переезд с юга его жены Фроси с детьми, который затянулся для них на годы.

Такой исход зависел от многого. Во-первых, колхозники не имели паспортов. Считай, была такая повинность, Тяглые люди. Молодой человек мог выехать в двух случаях - в армию… и тюрьму. Получить справку для выезда, даже на учебу, было, для любого, делом трудным и хлопотным. К тому же, на бывших под оккупацией территориях, шла проверка органами людей, попавших в оккупацию. Выяснялась лояльность, то как кто жил и что делал?

Главным мероприятием по выявлению неблагонадежных на селе стали общие собрании. На них путем обсуждений и голосований определялись лица и семьи на выселения, точнее кандидаты на специальные переселения за пределы Украины – в Сибирь, в Казахстан, на Север, например, на лесоповал. Официально все это называли мерами по созданию благоприятных условий для социалистического переустройства села. 

Было такое собрание и у них в колхозе, поздней осенью 45-года. С участием уполномоченных из района, чтоб провести собрание на высоком политическом уровне. В черный список на спецпереселение определяли тех, кто отработал менее 120 трудодней. Трудодни являлись одновременно нормой и мерой затрат труда колхозников в общем хозяйстве. Ефросинья, мать Ванюши работала в колхозе от зари до зари. В тот год отработала 168 трудодней. На них она получила чуть более 50 килограмм зерна третьего сорта на целый год. Однако на том, роковом для нее, собрании, председатель колхоза, даже не моргнув глазом, вынес на голосование вопрос о ее выселении, как бывшей жены врага народ. И все, смолчав о творимой несправедливости, робко, из-за страха за себя, проголосовали. А знали в колхозе почти все, что жена председателя имела лишь 18-ть трудодней.

Забирали «врагов» ночью, между 3-4 часами. В полуторках, с крытым  брезентом кузовом, под конвоем «синепогоников» их свозили на станцию Котовск из всех окрестных весей. Там эту пеструю многоликую толпу, преимущественно, из баб, загоняли в теплушки товарняка. Состояние людей было шоковое, трагическое.

Светящиеся фары грузовиков, выставленных по периметру площадки погрузки, вырывали из мглы неестественно большие, размытые контуры  людских фигур. Окрики, мат, рыдания, лай овчарок, казалось, заполняли всю вселенную.

Трудно чем объяснить, как удалось Ванюшке вызволить родную мать из этого кошмара. Вероятно, Бог смилостивился…

Бывает, спрашивают: «Скажи, что в имени твоем?» Так Иван узнал от священника, что имя его с древне-греческого означает «Бог помиловал». Ни он, ни его мать в церковь не ходили, но в душе были людьми глубоко верующими.

Дерзкий побег и спасение, действительно, в их семье стали олицетворением чуда.

На то время тетя Дуся, Евдокия, родная сестра матери, у которой он со своей сестрой гостевал, жила в городе Ананьев и работала санитаркой в милиции. От нее Ванюшка узнал место и время отправления этапа. Там, на станции, разжалобив вначале охранников из заграждения, а потом караульных у вагона, он тайком пробрался к теплушке, мигом нырнув в глубокую мглу вагона, попрощаться с мамой… Крепко обняв ее, не по-детски, сильными руками, он вместе с ней скатился под нары. А когда постовой, на какое- то время, отвернулся, они клубком скатились на землю и мигом нырнули под вагон.

Перебравшись, на другую сторону станции, они что есть мочи, без оглядки помчались в близлежащий лесок. Хорошо, что было, где прятаться. В этих местах преобладало безлесье, изредка встречались небольшие дубравы, балки, овраги и старые русла от мелких пересохших  в жару речек.

Бежали они иступлено и безрассудно. На вершине какого-то пригорка, недалеко от старого ветряка, почувствовали, что силы иссякали. 

- Сынку, що мы робим? Поймают! Убьют нас! - запричитала мать. К счастью обошлось, их никто не спохватился. Ночь они провели в одной из балок. Через сутки, под вечер вернулись в село.

В первом же дворе, на окраине хутора, им отказали в укрытии и посоветовали больше свою судьбу не испытывать – уходить подальше, туда где их не будут искать. Прибежище они нашли в другом селе. Скрывались, отсиживаясь сутками в дворовых погребах или на чердаках домов. Кормились тем, кто что даст. Временный приют был всегда недолгим. Власть задолго до этого предусмотрительно приняла меры по предупреждению побегов «спецпереселенцев». Эти обстоятельства и страх быть пойманными, гнали их все дальше от родных мест. Когда жизнь экзаменует, первыми сдают нервы. Перебиваясь поденщиной, вскоре мать подалась в одиночку добираться товарниками до мужа-калеки в Донбасс. Вернулась она в родные края уже после хрущевской оттепели. Здесь через пару лет, после продолжительной болезни тихо и погасла ее жизнь. На поминки Ефросиньи, колхоз «Заря» выделил  родственникам солидный кошт: 5 килограмм мяса, 8 килограмм муки, 3 литра растительного масла…

Ванюха, гонимый страхом быть схваченным, после побега и вынужденного расставания с матерью перебрался в город Первомайск на Буге. Днем скрывался, где придется. от ненужных глаз, ночью работал на укладке шпал железной дороги, а то, здесь же, занимался разгрузкой грузов. К беде привыкают. Продолжалось так до вербовки.

В те первые послевоенные годы повсеместно шел активный набор рабочей силы на восстановление шахт, заводов  Донбасса. Вербовали людей, практически не спрашивая документы. Так, Ванюшка был, соответственно своему возрасту, определен на учебу в ремесленное училище в городе Красный Луч.

Распорядок жизни, фэзэушная муштра были для него, сельского парня, совсем непривычны и в какой-то мере даже нетерпимы. Каждое существо рвется на волю, а тем более он, выросший как перекати поле. Сбежал он из училища по глупости, нежели понимая умом жесткие правила того времени, когда даже за один прогулянный час судили. Его задержали, где то в поле среди молодой кукурузы, а потом под дулом револьвера как преступника  препроводили в районную милицию, где он в свое оправдание твердил одно – «Очень хотел маму повидать». Однако декрет о трудовой повинности не делал снисхождений никому -  ни взрослым, ни подросткам. Ожидала пацана, в лучшем случае. исправительная трудовая колония для несовершеннолетних.

Одураченный и одурелый от измывательств, вопреки здравому смыслу, без всяких на то необходимых выяснений, Ванюша был этапом доставлен в сизо Луганска. Сидел он здесь, без суда и без следствия, почти четыре месяца. В общей камере со взрослыми заключенными, где их было уже более полусотни человек. Сидели один на одном, так, что ни протолкнуться, ни продохнуть, словно консервы в банке. На прогулку выводили один раз в сутки, не более чем на 15 минут.

В камере всем и всеми правили четыре пахана, каждый в своем углу. Они же заставляли сокамерников жить по понятиям, учили «ботать». Но, блатной язык, как убедился на себе Ванюха, не признает восхваление человека, он обслуживает лишь его унижение.

Стояло знойное лето. В камере всех без исключения назойливо одолевали мухи, не так комнатные, как большие зеленые мухи, которые чаще всего донимали лицо, усаживаясь у глаз и пытаясь их выесть. Спасаясь от них, «урки» заставляли Ванюху как самого молодого ловить мух. За сотню пойманных мух обещали долю пайки, заработать которую было почти невозможно. То была изощренная издевка – засчитывали только тех из пойманных мух, у которых оставались целыми лапки и крылышки, а поймать и сохранить их такими в зажатой руке было делом почти не возможным: «день кантовки», что год жизни. Да. если на кону жизнь – можно унижаться.

Потом была зона. Лагерь находился где-то недалеко от железнодорожной станции Авдаково. Жили в бараках. На работу, добывать уголь из штольни, возили. Обращались с заключенными хуже, чем со скотом. С немецкими военнопленными, которые работали там же, обходились куда лучше. Если нашим зэкам давалась суточная пайка полтора килограмма черного хлеба и горячая баланда, то пленных, судя по всему, кормили лучше; да и издевательств по отношению к ним охрана не допускала. Однако тогда Ивану – горький хлеб, казался самым сладким.

Хуже всего приходилось зимой. Потных после работы в забое, в мокрых робах, заключенных по одному выводили на стужу, на построение. От ветра и мороза коченели руки, коченели ноги. Казалось, что от лютого холода даже мысли мерзли. А дума была одна: «Как бы сегодня не умереть ?!». 

- Стройсь! Гады, сволочи! - ревели конвоиры. 

- Что,  «зяблики», легкой жизни захотелось?! Бля…, паскудные, шаг вправо, шаг влево – не пощажу! -   щелкая затвором, орал старший охранник. 

Потом зэков заталкивали в открытый кузов грузовика, подобно тому, как загоняют патроны в обойму, усаживая затылок в затылок. Пока шла загрузка, каждого зэка пробивал неимоверный озноб, а когда их привозили в лагерь, они успевали уже примерзнуть телами друг к другу. «Дубарь был значен». В такие часы канвой, бешено матерясь, усердно сбивал прикладами своего оружия с них ледяные корки, а то и разбивал смерзшиеся меж собой пары зэков как разбивают глыбы. Спасенье после такой смены было только в бане.

Угнетенные, подавленные обрушенными на их головы обвинениями, чаще несправедливыми и признанными только под пытками, (как было это и с Ванюхой – следователь, добиваясь от него «признания», защемлял в дверях пальцы его правой руки), узники терпели любое издевательство.

Отмахав, день в день, полтора года кайлом и лопатой, Ванюха теперь понимал, почему у воров в законе «шахтер» самое страшное ругательство. Крепче любого мата. По поводу тяжкого труда в лагере бытовал свой юмор: «Втыкай глубже, бери больше, кидай дальше, пока летит - отдыхай!».

Закончились лагерные муки для него весьма неожиданно. Как-то один из престарелых зэков, очевидно из политических, спросил его: «За что сидишь, малец? Что уже успел страшного натворить? Для многих ты здесь «Ванька – Манькин брат», малоизвестный... Хотя, – продолжил он, – в тюрьму ворота широки, из тюрьмы – узки».

После бесхитростного, сбивчивого, но, внятного Ванюхиного рассказа о его мытарствах, старик «смастрячил ксиву Ивану Ивановичу», вероятно, направил письмо-запрос прокурору. На зоне Иваном Ивановичем зэки обзывали прокурора. А через месяц другой Ваню чудом выпустили на волю

Наверно, не знал бы он куда и к кому податься, если бы до этого его не нашли мать с отчимом. Сталось, что матери, которая почти извелась в своих дурных мыслях и мрачных догадках о судьбе сына, надежду подала тётка Мотря, соседка-вещуня. Она сообщила, что Ванюша жив и тоже где-то в Донбассе, но в каких-то лагерях заключенных. Однако помог его найти вещий сон отчима Ивана. Однажды, проснувшись после крепкого сна, тот твердо сказал Фросе: «Наш Ваня сидит в лагерях под Авдаково ! Я это, как явь, во сне видел. Поехали! Уверен, что он там!»  Тому сну поверили… Мать обомлела, чуть было не потеряла сознание, когда действительно увидела Ванюшу – своего сына в серой колонне обшарпанных зэков, выходящих на работу из ворот лагеря.

Физиология первична. На свободе Ванюша окреп. Стал засматриваться на девчат и те на него. Парнем он был видным, чубатым. Рослым, хотя телом был худощав и жилист. Имел резкие и выраженные черты лица, которые указывали на присутствие в нем силы воли, смелости и самостоятельности. Естественно, в рабочем поселке, где он временно пристроился у отчима, женщины были падки до парня: молод, ни калека, Меж тем, рисоваться-красоваться ему на глазах «шахтарочек» пришлось недолго. Подошел его призывной год. Забрали служить в армии.

Отслужил в Закавказье он без трех месяцев почти пять лет, в роте охраны аэродрома. За этот период лишь дважды был в отпуске. Первый раз, в первый же год службы, когда из письма узнал, что стал отцом, у него нежданно родился сын. Радость была, но какая-то пугливо-эгоистичная как у беспечного гуляки. Заговорила в нем и ревность, ехидное ощущение: «Значит, – как сказано   стихах Владимира Высоцкого «Иван да Марья», – больше места нет ни утехам, ни нарядам. Коль семь бед – один ответ, Так пускай, до лучших лет наши беды будут рядом».

Тогда же он и услышал от своей «зазнобушки», что она назвала сына в его честь тоже Иваном. Во второй отпуск  – за год до дембеля, он повидал сынишку. Рас малой справно, узнавал «папу» по фотографии. 

Нести службу было не трудно. «А для солдата главное, чтоб его надежная, любимая ждала». Угнетали лишь два обстоятельства. Чуждый край и незнакомые нравы здешних людей. Воинская часть находилась в азербайджанском местечке Лерик – окраине некогда Гяджинского ханства. Но никакой лирики для Ивана в этом не было. Особенно в пасмурные дни, когда в местечке, зажатом горами, и к тому же накрытым низкими плотными облаками, чувствуешь себя как в закрытой кастрюле.

И еще будни, монотонно сменяющие друг дружку, где были только казарменная жизнь и служба в караулах. Разнообразием в них являлось участие в специальных командах оцепления либо поиска, создаваемых в части после каждой очередной лётной аварии. Осваивая впервые реактивные самолеты, летчики разбивались тогда в горах часто.

Вернулся Иван Чобатюк в тот же поселок, откуда и ушёл служить, с твердым намерением отдохнуть и погулять после армии. Расписываться ему с шахтной кладовщицей Валей пока не хотелось, хотя сынишке Ванечке, как ласково звали его жена и мама Фрося, было уже  четыре годика. Однако мать и отчим образумили непутевого… Женили. Незадолго до этого, на дом к нему зашел участковый милиционер и строго предупредил, что если он не устроится через месяц на работу, то будет привлечен за тунеядство, к ответственности. А спустя чуть более одного месяца он и работать пошел, на шахту. А, куда ж ещё?

Узнав черное, начнешь ценить белое. «Брать побольше - кидать подальше!» (так в народе говорили о горных разнорабочих). Ивану уже было знакомо. Пошел в горно-шахтную школу учиться на электрослесаря. Через полгода он уже работал на участке внутри шахтного транспорта, обслуживая конвейеры и пускатели. И проработал он тут почти все время, имея лишь две записи в своей трудовой: «принят», «уволен…» 

Кроме работы занимался подсобным хозяйством – держал кур, кабанчиков, небольшой огород. Крестьянская жилка брала свое! В поселке знали, если надо мяса – сходи к Чобатюку.

Были у Ивана Ивановича и два заветных желания. Одно – это, накопив денег, купить домик у моря, в родных ему краях. Другое – дать сыну высшее образование.

С первым – не получилось. Не успел. Вначале 90-х, пропали, как и у многих, его денежные сбережения. Почти 50 тысяч рублей!

А вот, сынок, Ванечка радовал. Рос прилежным и пытливым. Поле школы получил медицинское образование. Когда он вручил Чобатюку-старшему свой диплом врача, Иван Иванович, держа этот документ в своих  натруженных руках, невольно воскликнул: «Ну, сынку, ты у меня оказывается - лепило?!» Слово «лепило» на тюремном жаргоне означало медработник, врач. Потом, поняв недоумение жены и сына, объяснил им это, как неудачную с его стороны, шутку. «Пошутил, - говорят – и будет!».

Судьба, однако, распорядилась так, что Ванечка после интернатуры действительно стал «санлепилой» - начальником санитарной части в том же сизо, где когда-то в молодости сидел Иван Иванович. И когда сын однажды спросил его, хочет ли отец посетить и вновь увидеть ту саму камеру, тот сразу решительно, без всяких раздумий отказался. Боялся. Страх прошлого в нем все еще жил, не отпускал..

Обиды на судьбу он никакой не держал. Советскую власть не клял, не сердился и ни на коммунистов, хотя им не симпатизировал, не досадовал, ни на начальство. Былое, всё, что произошло с ним в молодости, простил. День хвалят после захода солнца…

Оправдывал зло тем, что время было такое. Послевоенное. Тяжёлое – для всех. Надо было восстанавливать разруху, вновь отстраивать хозяйство, города и села. 

Все свое пронзительное прошлое вплоть до настоящего часа Иван Иванович вспомнил нежданно и даже необъяснимо для себя. Это был тот миг между прошлым и будущим, который вобрал в себя и уместил всю его жизнь. Основные эпизоды её, словно кадры в кино, быстро пронеслись в его сознании, мгновенно сменяя друг друга,  На лбу появилась холодящая испарина. Бил озноб ни столь от холода, как от страха, вероятнее, от ожидаемой неизвестности. «Помирать сегодня нетрудно. Трудно – не помереть!» – настойчиво твердил ему внутренний голос, до той поры пока не смолк.

Подействовал наркоз.