(про 23 февраля)
Борис К. Филановский

Нас собрали в зале завода «Вулкан». Тогда у нас даже клуба своего не было. Молодой такой НИИ.  Собрали для дела. Надо было приветствовать старых ветеранов большой войны. Это было 23 февраля, в день советской армии. В то время наши старики были довольно молодыми. Лет по 45. А то и моложе. Народ собрался заслуженный. Все фронтовики. Только полковник Павлов и полковник Лебедев (отдел кадров и 1-й отдел) ковали победу в тылу (кадровичка Тонька вытащила их личные дела, дала народу полюбоваться). Где-то в Сибири ошивались, от греха подальше. Про таких «героев» говорили: всю войну в Ташкенте партизанил. Они и распинались о подвигах советского народа. Остальные молчали в тряпочку. Наши-то хлебнули горя под завязку. И особенно не распространялись про героические подвиги. Изредка, только поддавши, поминали войну. А трезвые – никогда.
Иван (никак не Ваня) Куницкий, мой наставник по алкогольной части, (иногда и выпивали с утра, был грех), был мужчина серьёзный. Похожий на артиста Ульянова. В роли генерала. Только Иван Иванович был солдатом. Господь создал его не особенно задумываясь над результатами своего труда. Что и бросалось в глаза сразу. Это был человек совершенно каменного сложения. Глазки маленькие, синие-синие, колючие. Нос перебит. Редко-редко слова от него дождёшься. Но слова хоть редкие, но стоящие. 
Чего стоит один только его рассказ о победе над Литвой (или Эстонией) в 1940. «Мы привязали к танкам хвост из пустых консервных банок. Три ночи танки ездили вдоль границы. По нашей стороне. На четвертый день они сдались.»
- Иван Иванович, а с финнами ведь такой фраерский номер не прошёл бы? – встрял один конопатый парень.
- Ну ты скажешь тоже. Финны вояки серьёзные. Они б нас победили, если б союзнички их не бросили. 
Мы все, ведь дети войны, да ещё дети блокады в придачу, прислушивались к словам наших вояк очень даже внимательно. И такое геополитическое замечание Ивана меня зацепило. Я несколько раз пытался узнать, что значит его таинственное высказывание насчёт союзников. Иван всё отмалчивался. Только один раз он прокомментировал свою позицию. На мой прямой вопрос я получил прямой ответ. «А пошёл бы ты, Борис». И он подробно объяснил мне куда именно я должен направиться. Его словарный запас неожиданно оказался богатым. Но не укладывавшимся в узкие цензурные рамки. Тем и закончилась наша политкорректная дискуссия. И мне не удалось узнать, что думали солдаты финской войны о геополитике. И кто был тот союзник. Это мог быть и фюрер, и Черчилль. 
Да, тёртый калач был Иван Куницкий. И опытный. Сталинское время помнил. И не верил (может и не без основания), что оно прошло. Недаром всегда приходил ровно за 15 минут до начала работы. Ему объяснили, что сейчас совсем другое время. За опоздание (на работу) давно не сажают (в тюрьму, как в доброе старое время). На что он резонно отвечал: «ты говори, говори».   
Другой мой ветеран был лётчик. Но не пилот, а летнаб (лётчик-наблюдатель) и стрелок-радист. Его звали Володя (не Владимир) Тестин. Длинный, тощий, горбоносый. Очень петербургский. Разбитной. Но не очень-то славянский. Скорее всего потомок каких-то эмигрантов. Может даже и гугенотов, бежавших откуда-то оттуда. Из какого-нибудь научно-фантастического Эльзаса и Лотарингии. Такие тоже попадались в Питере. Он прошёл всю войну, а погорел уже после демобилизации. 
Он жил напротив стадиона Ленина. Большая барская квартира с видом на Тучков мост. После революции им оставили две комнаты. Во второй комнате, на каминной полке, стоял бронзовый бюст Будды. Покрытый патиной. Очень старый. И очень хорошей работы. «Это тётя моя, Эльвира, привезла из экспедиции. Она была медиевистикой, преподавала в Петербургском университете. После революции тётю выслали, а нас уплотнили.» 
На фронт Володя пошёл добровольцем. Попал на лётные курсы. Подвыпивши вспоминал только один эпизод -  бои под Нарвой. «Вот как мне тогда подфартило. Иногда просыпаешься - до сих пор не верится. Надо было форсировать реку Нарву. Это уже в 44 было. Нужны были схемы их огневых точек. Штаб посылал самолёты на разведку. Днём (ночью какая ж фотография). И надо было пролететь над их позициями на высоте 50 (пятьдесят) метров. Ровно. Только тогда снимки получатся (техника та ещё была в то время). Весь наш полк подняли по тревоге. Летели по очереди.  Ну, и не один самолёт не вернулся. А мы выполнили задание. И вернулись. Почему – господь его знает. Мне дали «звёздочку». А пилоту орден Ленина. С тех пор я пью за удачу. Только пока сидел, не пил. Не наливали». 
А попался Володя за дело. После демобилизации. В мирное так сказать время. «Сидели мы с товарищами на берегу Невки. Тогда ещё никакого стадиона Ленина не было. Просто такое место было. Хорошее. Ну, народ и собирался. А у меня тогда собака была. Колли. Сидим мы, никому не мешаем. Вдруг подходит милиционер. Новенький, дурной, только что из колхоза отчислен за неуспеваемость (шутка). И свистит, заливается. Как соловей.  Распивать здесь якобы не разрешается. 
- С каких это пор – изумился я. - Всегда здесь народ от вас отдыхал. И чтоб он не мельтешил под ногами, я попросил своего пса присмотреть за ним. Так он обиделся, мильтон недоделанный. В протоколе было написано: «за натравливание собаки при исполнении служебных обязанностей». Хотя всем известно, колли – собака ласковая. Хотя и сторожевая. Не послушали, ублюдки. И мне впаяли два года. Через год выпустили. Но всё равно обидно. 
И Василий Васильевич Филатов. Красный директор. Он у нас заведовал Опытным заводом. Крутой мужик. Всегда хмурый. Расслаблялся только когда вмажет. А поскольку он почти всегда ходил дунувши (ну, почти через день), то народ его не очень-то боялся. Васю уважали за справедливость. Он до того был капитаном-сапёром. Наводил понтонные мосты через Двину, Вислу, Одер (кажется, через Нарву тоже). Под огнём. От этого его характер не стал лучше. 
Он вспоминал только одну историю. Как атаковали вокзал в Риге. На путях стояла цистерна. В неё попала очередь. Оттуда потекли струйки. Народ принюхался. Оно и есть. Тут война и прекратилась. Наши парламентёры вышли вперёд. Набрали полные каски. И в полный рост вернулись к своим. Тогда за дело принялись фрицы. Они притащили ведро (хозяйственный всё же народ). Ходки три-четыре успели люди сделать. Пока не дождались команды: отставить. И война пошла дальше своим ходом.   
Он как-то вечером пришёл в нашу лабораторию. Я сидел один, чего-то делал. Химичил, одним словом. 
– Борис, налей хоть сколько, душа горит -. Я объясняю; «Василь Васильич, было бы чего, я бы здесь не сидел. Нету. - А это что?-,  и указал перстом на спиртовку с денатуратом.  Я всё-таки химик. – Василий Васильевич, он же отравленный, помрёшь-.  –Быстрей отмучаюсь -, и выдул всю спиртовку. Можно представить, что у человека было на душе. Филатову поручали самые тяжёлые работы. Знали, что этот не подведёт. «Всё сделает как надо». И ещё лучше. 
И Мишка (не Миша, и не Михаил) Старосельский. Его все звали «Старый». Больно фамилия длинная. Он кончил войну лейтенантом (или старлеем, точно не вспомнить), был связистом. Тянул провода под огнём. Как он сказал однажды, поддавши: один раз только за всю войну попал на курорт. После ранения в госпитале, в Уфе. Медсестрички там были больно классные. И облизнулся. 
У нас он пристроился снабженцем. Действительно малость похож был на небольшого медведя. Гладкого, упитанного. Таких в старину водили по ярмаркам. Миша – спляши. Улыбка во весь рот. С подогревом. И очень ему эта повадочка в дамском вопросе помогала. Жена от него, говорят, настрадалась. Любил он это дамское дело. Да и по работе тоже помощь от него была немалая. Ведь достать необходимые для исследовательской работы материалы было просто нереально. А там же, в отделах снабжения, в основном женщины работали. И откликались. И то сказать, в те поры снабжение было не наукой, а искусством. И как всякое искусство должно было принадлежать народу. Но не принадлежало. 
С многими людьми пришлось потом сталкиваться на работе. Да, наши вояки были народом грубым, неотёсанным, да и образование по большей части было не таким уж исключительно завышенным. Максимум девять классов, десятый коридор. Но лучше людей мне на работе не встречалось. Я не говорю, что они были самые лучшие. Или там, боже упаси, сплошные Сахаровы. Или народные артисты. Я видел людей и получше. Но не в рабочее время. Особенно, когда надо было сдавать долгою и тяжёлую работу. Я всё думал, как бы мне точнее объяснить, что к чему. Так ничего и не придумал. Довольно смешно звучат некоторые устаревшие понятия в условиях развитого социализма. А никак мне по-другому и не объяснить. Для наших понятие чести было не пустым звуком – слово своё держали крепко. Наверно, по-солдатски. Только я небольшой психолог, не мне проникать в душу народа. Я просто отмечаю, с чем пришлось столкнуться в жизни. И, честно говоря, такие воспоминания греют душу.
Только один раз, уже в Иерусалиме, мы работали с такими вот вояками. Вот так вот вели себя у нас в лаборатории два старых израильских солдата, которые прошли и 1967 год, и 1973 год (может и 1956 прихватили).  Рыжий, но уж почти седой Реувен и лысый здоровенный Дорон. Когда нам надо было сдавать один очень тяжёлый проект. Брали ребята на грудь ответственность за работу. Не прятались в кусты – я, мол, не я, и лошадь не моя. Знаете, как оно бывает, если уж очень горячо. Очень они мне напомнили русских солдат. Но это только моё мнение. Можете не соглашаться. 
Пока не припрёт, и начальство не начнёт тебя подставлять почём зря. Тогда и вспоминаешь фронтовиков. Приехал какой-нибудь проверяющий оттуда. А ты, например, попал под раздачу. Что делает современный шеф. Скорее всего улыбается. Так это нейтральненько. Дескать, вот он перед вами, с него и спрос. А я ведь только осуществлял общее руководство. За всем не углядеть.
А Вася Филатов, человек грубый, заводился с пол-оборота. Он сходу начинает орать на начальство. «Убажди! этот малый у меня работает. С меня и спрос, еслиф чего не так. А с эфтим я потом разберусь». А потом только рукой махнёт. «Не бери в голову». Но я как всегда отвлёкся.
Тем временем зал постепенно набился под завязку. В толпе мелькали знакомые лица. Тихий и тощий Жора Штейман, 1927 года рождения (последний год призыва) – 2 нашивки за ранения. Зелёная-лёгкое. Красная – тяжёлое (или наоборот?). И всё. Ни одной медали. Один на весь институт такой. Не повезло парню.
В следующем ряду мелькнуло лицо математика Абезгауза. Длинный и жилистый спец по теории вероятности как-то поделился с нами своей короткой фронтовой судьбой. «Я был аспирантом матмеха ЛГУ. В сентябре 41-го пошёл добровольцем – так и так пропадать. Так хоть с музыкой.  Я попал на Невскую дубровку. Я рассчитал, что средний срок жизни лейтенанта на передовой – неделя. И подумать только, меня ранили на 6-й день. Тяжело. Такая вот статистика, не без профессиональной гордости добавил старый математик.  Почти год валялся по госпиталям. Потом комиссовали вчистую».
И другие наши старые вояки, хоть и поддавшие, но всё равно невесёлые.  Мрачный Шкловский – нас обвязали гранатами и пустили под танки -. Вспоминается монтёр Францыч –типичный светловолосый длиннолицый славянин. Вполне западный. Родом из-под Пскова.  Мог бы запросто сойти за фрица. При другом раскладе. Но подвёл Францыча длинный арийский нос. «Мне в плену всё время штаны приказывали снимать. Надоело до смерти. Я им объясняю – я белорус. А нос длинный от любопытства».
Не хватало только Коли Комина, который тоже воевал в тылу. Только у немцев. Видать приболел Николай известной русской болезнью. Бывает, что поделать. Маленький, быстрый Николай Николаевич был одним из самых сильных наших инженеров. И не только. Я помню, на какой-то выставке он разговорился с фрицем. Да шпарил на таком берлинском немецком, какой не у всякого немца имеется. Я спросил Николая, откуда такой лихой немецкий? Он только отмахнулся. Только потом его ребята мне рассказали, что Комин провёл почти всю войну в тылу врага. И больше никаких подробностей. Никаких.
2.
Тем временем и торжественная часть прошла. Наши красноречивые (уж никак не хуже любого Демосфена) полканы (так их звали в народе) откричали положенные проклятия в адрес реваншистов и поджигателей войны. При этом особенно злобные эпитеты достались клике коммунистического Мао Дзе Дуна. В те поры русский с китайцем братья навек оказались внезапно (для нас) нашими злейшими врагами. И коммунизьм (китайского разлива) оказался даже хуже империализьма. У китайцев наши полковники невооружённым глазом обнаружили гегемонизьм, который испортил всю обедню дружбы народов. Впрочем, что это такое я говорю про невооружённый глаз. Эти оба два  были до зубов вооружены самым передовым учением. От которого, судя по их ряхам, неплохо кормились.
И на трибуну вышел следующий оратор. Это был такой плотный, с головой, бритой наголо, Кирилюк. Западенец. Всё как говорится при нём. Кроме шеи. У него все части тела имелись. И даже в изобилии. Кроме шеи. Но не видно было, чтобы ветеран от этого страдал. Даже наоборот. На мощной груди у него висели два ордена и медали (не колодки, а сами награды). Он появился у нас недавно. Такая так сказать фигура умолчания. Откуда он всплыл, выяснить так и не удалось. Но всплыл. По рекомендации партбюро его пригласили на должность начальника отдела перспективных разработок. Перспективных, блин, разработок. 
Сходу, не дав людям опомниться, он хорошим сочным баритоном запел популярную в те времена песню. Баритон задушевно выводил, что «дымилась роща под горою…потом добрался и до момента, когда «так много их, друзей хороших, лежать осталось на песке». Заспивал, надо отдать должное, дуже гарно. И закончив своё соло Кирилюк начал рассказывать о своём боевом пути. Он тоже был на Ленинградском фронте. И воевал в заград-отряде. Он рассказал, как отбивал атаки озверевших фашистов. 
Внезапно плавное течение фронтовых воспоминаний ветерана Кирилюка перервал негромкий голос из зала. «Убью, сука». Докладчик не расслышал. –Что, что Вы сказали?
Но уже вставал с места во втором ряду наш снабженец Мишка Старосельский. Человек весёлый, довольно благодушный, был явно не в себе. «Убью, сука» - уже громче повторил он. И сорвался на крик. «Пока мы, падла, фрицев били, ты по своим стрелял, сука!». И он попер прямо к трибуне. И на его круглой физии появилось то самое выражение. Вот так наши и победили в ту войну. 
Надо отдать справедливость докладчику. Он сразу просёк ситуацию. Поэтому он не стал терять времени даром. Он спрыгнул с трибуны прямо в зал (ближе к народу?). И припустил что есть сил к выходу. Благо над дверью горел красный огонёк «запасной выход». Ситуация складывалась драматическая. Успеет, не успеет? Что его ждёт в случае потери темпа было кристально ясно. «Старый» порвёт его. Как тузик грелку. Это народное выражение как нельзя лучше описывало перспективы заградотрядовца. Подумать только, любой мог бы сорваться. А сорвался с виду-то плюшевый, но ведь ведьмедь. 
Но судьба сохранила товарища Кириллюка. Как пуля долетел он до заветного запасного выхода. И был таков.  Исчез ветеран Кирилюк. Судьба хранила героя. 
Мишку уже взяли под белы руки, Иван Куницкий слегка прижал его. «Старый» ещё телепался. Но слабо. Видно было невооружённым глазом – его отпустило. Товарищ Кирилюк дёшево отделался. Но ненадолго. Он всё-таки через месяц-другой исчез с горизонта. То ли он сам уволился, то ли его вежливо попросили, науке это неизвестно. Но сгинул. Как писал классик: «это не факт, это на самом деле случилось».
И я себя всё время спрашиваю, уж не приснилось ли мне это институтское собрание. Неужели такое могло быть в наше время. В середине 60-х годов ХХ века. В стольном городе Ленинграде. На Петроградской стороне. В клубе имени античного бога преисподней Вулкана. В день советской армии. Иногда мне кажется, что я всю эту историю выдумал. Тем более, где свидетели? Наши красноармейцы ведь и до шестидесяти не дотянули. Эти четыре года ох как им потом аукнулись. И послевоенная жизнь попалась не такая уж чересчур сладкая. В питерских-то коммуналках. Да и на грудь принимали тоже как будь здоров. Все ушли в мир иной. Может кто откликнется. С того света.