Надежда Петрова

Я много видела разных людей в своей жизни, как и вы, до­рогие мои читатели, но совсем немногим я хочу сказать спаси­бо за то, что однажды наши пути пересеклись.
Звали его Николай Иванович Дуля. Был он среднего роста, стройный, улыбчивый при встрече, только небольшие, подвижные карие глаза выдавали его язвительный характер. Острый взор его почти черных глаз пронизывал собеседника, как раскалённая пика. Побаивались его как подростки, так и взрослые, тем более, что работал он участковым милиционером.
В маленьком городке детей хоть и не пугали с детства ми­лиционером, но, так уж водится, всякий предпочитал обойти сто­роной и вообще никогда с ним не связываться, а то начнёшь жа­ловаться на соседа, а вместо него сам в опалу попадёшь... Бывает.
Никакого дела к Дуле у меня, к счастью, до того времени не было, а бояться его - тем более. Просто я работала в одной организации с его женой, заведующей центральным гастрономом. Женщина она была добрейшей души: спокойная, милая, вежливая и до необычайности начитанная. Я не знаю, когда у неё хватало времени на чтение, но она поражала нас своей осведомлённостью в литературе, кино, и даже - истории. Маленькая, живая, кругло­лицая, одетая во всё белое и хрустящее; колпак и завмаговский хлопчатобумажный халат - едва не ломались от хруста, - так чис­ты и накрахмалены они были, что походила она на сахарную игру­шечную женщину.
Я до сих пор слышу, как она умоляюще говорит мне:
-   Посиди ещё, не уходи. Я так рада, что ты зашла, я даже соскучилась по тебе.
-   Да я же вчера заходила, ты забыла?
-   Всё равно посиди. К тому же домой идти не охота...
Я понимала её: не находили они общий язык со своим «домаш­ним НКВД», как она называла мужа. В шесть вечера он должен был отправиться на вечернюю службу в милицию. Дежурство длилось до одиннадцати часов ночи, это вечернее время только и было её отдыхом.
Отпечаток профессии часто сказывается, к сожалению, на многих мужчинах и в быту. Сухой, жестокий и требовательный на работе, Николай Иванович дома оставался таким же неприступным и непоколебимым, требовал к себе большое внимание и подчинение любому его капризу.
Я как-то заметила на её руке ниже локтя два синих пятна.
-   Что это? - без подозрения, полюбопытствовала я, ожидая, что она скажет что-то пустячное: толкнулась обо что-то или упа­ла, чего с нами женщинами не случается по неосторожности.
-А!.. - махнула она рукой. - Мой домашний НКВД...
-   Как?
- Тарелка ему не понравилась, за руку схватил меня, а полу­чился синяк, - оправдывалась она.
- Какая тарелка?
-   Да суп я ему налила и не заметила, что краешек тарелки чуть сколот, совсем крошечный, с полноготка.
-   Ну и что?
-   Нельзя ему такую тарелку подавать. Да и в доме вроде бы такой нет, когда она отбилась, не припомню.
-   И что с этого?
-   Да кинул тарелку вместе со мной, а от его пальцев вот эти два синяка остались. Просто тело у меня такое нежное.
Я опешила: тело виновато, что у него сильная рука оказа­лась.
Рассказывали мне, что однажды он так рассвирепствовался, что бросился на неё с кулаками, а она оббежала стол и выско­чила на балкон. Он за ней, - а под балконом же люди ходят, светло ещё, ему, как стражу порядка в городе, шуметь нельзя, надо сидеть и не высовываться - уважение окружающих можно по­терять. Что делать? Сердился он, кричал, бегал по комнате в бессилии, а достать жену не может. Она прислонилась в уголке на балконе и ждала, пока он успокоится.
И тогда он придумал, что хочет немедленно солёных огур­цов.
-   Сейчас же принеси банку с огурцами! Я есть хочу. 
Подвал вместе с гаражом находились во дворе их четырёх­этажного дома.
-   Сходи сам, - ответила она, чувствуя, что в прохладный вечер ей здесь, на балконе, долго не продержаться.
- Я прошу огурцов! Простых солёных огурцов. Мне надо идти на работу! Я что - голодный должен идти на службу?
- Выходи во двор, тогда я пойду за огурцами, - сдерживая страх, ответила она.
 Николай Иванович нехотя сдался:
— Ладно, я пошёл. — Он хлопнул дверью.
Схватив сумку, она с ключами побежала вниз. Прошла мимо соседей, сидящих дружной компанией на лавочке, открыла сарай.
Следом за ней метнулся и Николай Иванович. Быстро закрыл ляду в подвале, замкнул сарай на замок и пошёл в дом. Никто и не заметил, что случилось.
Ночь Римма провела в сыром и прохладном подвале. Вспомнил он о ней лишь тогда, когда позвонили из магазина и спросили: почему её нет на работе.                                                             
- Заболела, - грубо ответил он. - Придёт из больницы, позвонит.
А Римма действительно с тех пор заболела: кашляла, часто температурила, и без того худенькая, она осунулась и высохла, стала похожа на старушку.
Он совсем перестал обращать на неё внимание, ворчал без причины, взрывался в гневе и, мне казалось, даже стал ненави­деть её.
И чем больше мы, её друзья, видели его несдержанность, тем с большей недоброжелательностью относились к нему. Их неск­рываемая неприязнь друг к другу была уже видна окружающим. Зна­комые жалели Риммочку - и молчали. Кто же с милицией станет спорить? Да ещё о чужой жене...
В августовский жаркий денёк наши семьи оказались на одном пляже на Донце. Есть за водобудом вдали от основного пляжа удобное место на берегу, заезжие организовали там свой неболь­шой пляжик. Его так и называли - «за водобудом» - и всем было ясно, где он находится. В выходные там отдыхали одни приезжие, так как невдалеке проходила главная дорога и всяк сворачивал туда, чтобы освежиться, понырять на глубинке, расправить плечи и поспорить с быстрым течением реки.
Мой муж поставил машину в тени под вербою и мы, взявшись за руки, с пятилетней дочерью побежали к реке.
Издалека я увидела Римму, тоже со своей дочерью. Она по­ложила её на надувной матрац и возила по воде вдоль берега.
Мы поздоровались, и моя Алена бойко стала плескаться, подымая веер брызг. Она то и дело вырывала свою ручонку, требуя сво­боды, а я вновь ловила её, так как вода доходила мне до пояса, а ей едва не до плечей. Мы шутили и смеялись.
-Смотри, будь осторожна, - сказала Римма, показывая рукой впереди меня. - Здесь где-то яма была.
Только она произнесла эту фразу, я, улыбаясь, бесшабашно сделала шаг вперед - и провалилась в подводную яму!                        
Мир надо мной сомкнулся. Я держала Алёну за руку, усилен­но гребя второй, свободной рукой, и работая изо всех сил ногами.
… И чувствовала, что не всплываю, что меня тянет вниз, туда, где холодная вода. Я делала усилие за усилием, а у меня ничего не получалось! Мне нечем дышать. Я подняла руку с Алёной вверх: Люди! Я прошу вас, заметьте ребёнка над моей головой! Кто-нибудь! Увидьте, что там наверху барахтается ребёнок!
Я пытаюсь справиться с водой, хочу хоть ноготочком, одним бы пальчиком ноги зацепиться за дно или какую-нибудь корявинку - но напрасно! Вокруг холодеющая вода. Мне уже совсем нечем ды­шать, я почти задыхаюсь. Мне кажется, что прошла целая вечность! Ещё миг, ещё две-три, ну пять секунд и я уже не смогу - я вы­пущу руку дочери и всплыву!
... Но тогда я навеки её потеряю. Ещё усилие! Ещё! Ну же! -Ноги не достают дна, одна рука не может дать той силы взмаха, чтобы всплыть, а во второй у меня - моя дочь...
Не выпускай! Не выпускай! Не выпускай!..
В голове темнеет. Меня охватывает ужас смерти, я бы уже выплыла; легла на живот, два - три рывка, руками по течению и я бы уже была далеко отсюда. Но я не могу лечь на живот - у меня мой драгоценный груз. Я стою в воде, как свечка, высоко держу где-то над водой или в воде Алёнку (я этого не знаю!), и, несмотря на мои усилия, продолжаю погружаться дальше вниз...
В это время я почувствовала резкий, спасительный толчок в спину: меня кто-то таранил. Я по-прежнему болтаю, работаю в воде ногами, касаюсь пальцами песка и через мгновение опять стою по пояс в воде. Фух! Вокруг шумят, купаются люди, светит яркое солнце. Никто и на миг не заметил нашего исчезновения! Пляжная жизнь кипела, визжала, а мы чуть не погибли, здесь, рядом с веселящимися людьми.
Алёна выплёвывает воду изо рта, жадно, испуганно хватает воздух. Я все так же судорожно держу её за руку, боясь вновь оступиться, сделать хоть шаг в сторону. Оглядываюсь, чтобы по­нять: что это было? Кто? Кто это был?
-   Успокойся. Постой минуточку, а ещё лучше посидите на бе­режку, - говорит ласково Римма, - Хорошо, что хоть Колька мой рядом оказался. Я так испугалась за вас. Пойдёмте на песок. - Она взяла мою дрожащую руку и поволокла нас с дочерью подальше от того места. Мои ватные ноги едва двигались.
Я села на горячий песок и заплакала. Не знаю почему, но когда подошёл мой муж, я сказала ему только одно слово:
- Яма… Там яма.
Римма принесла мне воды, Алёне конфету. Мы успокоились. Посидели на берегу, оделись и уехали. С тех пор я больше на пляже у водобуда не была никогда.
...Весной Риммочка умерла. Простуженные лёгкие совсем отка­зывались ей служить, а лечиться она не любила.
День был тёплый, солнечный. Казалось, весь городок вышел её хоронить. Старушка, стоя на перекрёстке, удивлённо считала похоронные венки: тридцать шесть, тридцать семь, тридцать во­семь… А венки ещё несли и несли. Николай Иванович не ожидал такого внимания к праху своей жены. Его словно злило всё это.
А Риммочку жалел весь город. И думали, едва ли не все, что если бы он лучше к ней относился, если бы жалел её, если бы… То она прожила бы дольше, ведь ей не было ещё и сорока пя­ти лет.
                       ***
Прошло уже около двадцати лет. Я не имею права судить его, пусть бог сам разберётся с ним за его прошлое. Но сегодня, когда я вижу, как он, постаревший, абсолютно седой, стоит на углу своего дома, одетый в полушубок и катанные бе­лые валенки, смешно расставив свои тонкие ноги буквой «Л», здороваюсь с ним, мысленно кланяюсь ему в пояс, и благодарю судьбу, как только можно всей душой благодарить за такую простую вещь - за то, что он в тот день находился рядом со мной, и за такую огромную помощь: что спас тогда моего ребёнка.
Снова по крупицам, по секундам переживаю тот августовский день: солнце, реку, ту проклятую яму и леденящую воду подо мной. Я-то что: я сама, без неё, выплыла бы, как пробка, где-нибудь на середине Донца, вдохнула воздух, а потом поплыла бы, отдыхая, на спине, а вот вместе с ней, моей доченькой, и одной рукой в воде, мне бы никогда не справиться... Никогда! Без его помощи.
Я прохожу мимо него, опустив глаза.
Я молчу, до боли набрав полные лёгкие воздуха.
Я низко кланяюсь.
Другие до сих пор не простили ему потерю Риммочки и мне её поныне жаль. Но я молчу... На одной чаше весов - жизнь Риммочки, на другой - моя Алёна.
Стоит на углу, смешно расставив тощие ножки невысокий, худенький мужичок, дышит свежим воздухом, смотрит на мир поста­ревшими глазами, глазами одиноко доживающего свою жизнь челове­ка.
Жалеет ли он о Римме? - Не знаю.
Я помню теперь об этом сложном человеке только одно: он нас спас.