Андрей Медведенко

Автобиографическое повествование

Мама, а это правда, что в войну мамы теряли своих детей?

Вопрос пятилетней дочери.

                                                   1

Всего два дня не дотянув до восьмидесяти двух лет, 13 июня 1996 года умерла моя мама.

Ушла на вечный покой, пережив две Мировых войны, одну Гражданскую, две голодовки, всех своих сестер и братьев, похоронив троих детей из шести и потеряв на дорогах войны единственную годовалую дочь Раю.

Ушла. Не досказав чего-то самого сокровенного, что говорят за мгновение до кончины. О, как я силился уловить в её шёпоте хоть пару фраз:

- Мама, ну повтори, что ты хочешь сказать, что просишь? Повтори, мамочка! - в ледяном отчаянии умолял я её, упорно сжимая руками костяшки плеч.

Она повторяла, но Бог отводил от моих ушей её голос. 

Умерла. И тепло как будто вытекло из моего сердца. Не стало на земле того уголка, в котором мне было всегда уютно и в который я возвращался из дальних дорог, чтобы окрепнув в мудрых, исцеляющих боль руках, снова уйти в суровый водоворот жизни.

Молчание. Отупелость. Вот уже в могилу брошена последняя горсть земли. Вот уже высохли последние слёзы. И только, когда обнимал в прощальном поцелуе крест, во мне вдруг что-то дрогнуло, и я не столько осознал, сколько почувствовал настоящую цену утраты. Попытался с горячностью охватить неимоверно трудную жизнь мамы и ужаснулся. Боже, как ничтожно мало я о ней знаю! Захотелось немедленно задать ей массу вопросов, но кто теперь ответит на них?

 Мама, как же так получилось, что я, каждый день, поглощая твои завтраки и обеды, ни разу даже и не спросил, как свела тебя судьба с отцом, где, в каком бараке рудника Голубовка впервые встретились ваши взгляды и высекли искру, из которой разгорелся ваш семейный костёр? Почему после того, как отец добровольцем ушел на фронт, ты оказалась в городе Алексеевке Белгородской области и осталась жить с мачехой? Зачем выехала из Голубовки к ней? И где был твой отец, а мой дед, когда мачеха, чтобы не обделить своих кровных детей куском хлеба, выгнала тебя с тремя крохами со двора? 

Солнце ли палило с небес или трескучий мороз все иглы холода вонзил в твоё тело, когда отупевшая от горя, ты инстинктивно двинулась к железнодорожной станции? Дорога... Только дорога может, если не вывести из беды, то хотя бы спасти детей.

Наверное, было лето. Иначе как бы, исколесив разбитый войной Донбасс, уже без Раи – с трехлетним Володей и семилетним Колей, ты оказалась в Армении на уборке чайного листа? Как случилось, что на горе Арарат ты потеряла и Николая?

Кроны слив колышутся над свежей могилой, перебирают листиками золотистые лучи солнца. На кургане шепчутся между собой ковыль с ромашкой. Жуткою чёрной точкой высоко в небе застыл над крестом орел. А в глубине   холодной земли на бледных устах матери печать молчания. 

«Сам теперь и отвечай на эти вопросы! - Гневно зашелестели сливы - Всему своё время».

Мама, прости, что так поступил с тобой, что не оставил о тебе никаких записей, ни одного предложения из твоей народной певучей речи!.. Хотя нет – одна запись все же была.

 Она сделана за год до смерти. Мать жила в городе Кировске (Голубовке) с братом Владимиром. Ко мне в Луганск привез её на машине брат Алексей (1949 года рождения), возвращаясь из отпуска в Мари-Эл, где давно уже свил семейное своё гнездо. Привез еле живую, с высокой температурой и двухсторонним воспалением легких. Внес на руках в комнату:

- Вот, братуха, принимай!.. Забрал бы я её к себе, да не довезу – двое суток, считай, в дороге. Пусть поживет пока у тебя, а там...

- Пусть живет не пока, а всё время. Я ей постоянно твержу об этом – не хочет. Все беспокоится о Володьке. Как он там?

- Пьяный. Пенсию получил. Пока всю не просадит, не успокоится.

Мать встала на ноги, хоть и больным, но расторопным взглядом посмотрела по сторонам. Не увидев того, чего хотела, посеменила в мою комнату.

- Ага, вот он! А я думаю, куда ж ты Спасителя подевал? Хорошо. Прямо возле своего  стола приспособил! 

- Вернулась в зал и упала на диван почти бездыханно.

9.О9.1995 г.

Сегодня проводил в Кировск мать. Чуть отошла от болезни и сразу: «Вези домой!». Всю ночь не давала спать. Шаркает, шаркает по залу и в спальню ко мне:

- Андрий, вставай, а то опоздаем на поезд. Додому хочу!

А сама еле ноги волочет. Голос хоть и слабый, но напористый.

- Мам, ну зачем тебе домой ехать? Там даже воды питьевой нет. Вовка пьяный, душу мотать будет.

- Ну и пускай мотает. Дома все равно легче. Дома я хоть по огороду босиком пройдусь, а тут!.. На шестой этаж заперли – голова кружится. Как можно всё на произвол судьбы бросать? Я ж сама весь огород засадила: картошка, лук, чеснок... Без меня всё пропадет. И тот антихрист тоже... Пенсию уже, наверное, просадил всю, а я если б была, то какую-нибудь копеечку и сэкономила, ему на пропитание припрятала. Он же там, как грак, голодный сидит! Нет, не держи меня. Все равно уеду!

- Куда тебе ехать - ногами еле передвигаешь! А мне везти некогда - на работу надо.

- Ничего, сама доберусь, ты только палку найди хорошую. Главное по земле первый шаг сделать, а там я уже пошла! Родные места не дадут умереть в дороге – домой дотянут! Собирайся, пошли на станцию. Чего я у тебя буду жить! Дома столько работы!.. Ты только в вагон меня посади – поезд сам довезёт. Вставай, одевайся, кому сказала! Соседу деньги должна. Он, наверное, меня уже и проклял. Долг – дело святое, в первую очередь отдавать надо.

Необъяснимое щемящее чувство досады переполняет меня:

- Ладно, отвезу на вокзал. Едь, раз тебе так хочется! Только сейчас три часа ночи, а поезд – в два дня идёт. Дай поспать! 

- В два часа дня?! Ну ладно, пойду и я подремаю.

Пошла. Держится рукой за стенку, молитву шепчет какую-то. А у меня сон пропал. Что ждёт её дома – бескормица и бесконечное пьянство брата. Такая материнская участь – спешить к тому из детей, кто неблагополучный.

Утром, только задремал – дергает меня за плечо:

- Сынок, мы не проспали? Дома на огороде капуста уже завязалась, поливать надо. Сон приснился... Володька зовёт. Говорит, чтоб скорее домой ехала, а то помру! Узнал, как оно жить без матери! Эх, дурак-дурак! Мыслимо – столько денег пропить! Доверия никакого. Послала его за хлебом, а он бутылку принес. Лечиться, говорит, буду. Чтоб его черти лечили! Вымучил – дальше некуда! А когда трезвый – не вычерпать доброты. И поговорить приятно, хоть верёвки из него вей.

Понимаю – ни сна, ни покоя уже не будет. Встаю. Скрепя сердце готовлю её в дорогу.

- Мам, может, всё же останешься? Ты ж с ним ноги вытянешь раньше времени, – пытаюсь уговорить её уже в зале ожидания вокзала.

- Ничего, буду терпеть до конца. Без меня он там всё из дому повытаскивает. Платье моё пропало... Пропил, наверное.

- Пусть пропивает, я новое тебе куплю. Останься!

- Ага – деньги переводить! Вот приеду и скажу, пусть достаёт, где хочет, а чтоб платье вернул.

Приехали на вокзал.

Ну, где тот поезд, почему он резину тянет?!

Замерла, вслушиваясь в хлопотливое гудение железнодорожного вокзала. Вдруг вся как будто обрушилась, сомлела, изменилась в лице, упала подбородком на палку:

- Лучше б я его в войну потеряла, чем дочку. - Сильней сжала палку худой, морщинистой, черной от загара рукой. В высушенных болью глазах мир остановился, стал жёстким, как застаревшая рана. – Хоть и вины на мне никакой, а грех и на пороге смерти, как пиявка, сосет. 

Выгнала меня мачеха с тремя детками и я пошла. Нет, чтоб отца дождаться, упорство проявить. Сначала младших моих сестер Настю с Катрей немцам сдала на биржу – их угнали в Германию, а потом и меня взашей... Интересно, выкохала ли она своих детей или тоже погибли? Бог ей судья. Чужой бедой сыт не будешь. Время такое было чаморочное. Народ ходил зачумленный, что колорадский жук после хлорофоса. Мечталось - вдоль, а получалось поперек. В Донбасс пробиралась. Думала, раз оттуда немца турнули, значит, есть возможность и выжить.

Поезда трое суток не было. Появился  и такой сотворился переполох!.. Народ облепил вагоны, как слепни ослабевшую лошадь. И я туда же. Коля первей всех в товарняк вскочил: разбитное было хлопья! И в кого оно удалось? Только я Раю подать успела одной тетке – такой проворной, как поезд тронулся. С Володькой меня толпа, как щепку, в сторону отшвырнула. Заорала, что было сил: Ра-а-а-я-аа! Но разве криком остановишь кусок железа? Коля успел выпрыгнуть, а дочечка моя уехала. Где она сейчас - одному Богу известно!

Мать говорила медленно и надсадно. Слова, обгоревшие от горя, скатывались с её бескровных губ прямо мне в душу. Я еле сдерживал комок в горле и, чтоб не выдать своего состояния, старался больше молчать. 

- Не помню, через сколько дней добралась до следующей станции, только помню на здании вокзала «Красный Лиман» было написано, да подслеповатое лицо начальника станции, к которому зашла со своим горем. Спросила: «Девочку с проследовавшего на днях поезда  никто не ссаживал?.. Дочечку мою - Раю?» «Ссаживали, - спокойно ответил он, - её женщина одна забрала. За дочку не переживай, она никуда не денется, ты лучше побеспокойся, как не растерять в этом аду еще два «хвоста».

Мать замолчала, накапливая силы для новых слов. Глянула на меня побитым взглядом и с какой-то ледяной дрожью в голосе сказала, как бы оправдываясь:

- Как в воду глядел. Оно, сынок, сухарь не царь, а поманит – и на край света за ним пойдёшь. Добралась в Голубовку, а и там похлебка нечастый гость. Что делать? Как выжить? Совсем силы меня оставили. Цыганка одна посоветовала в Армению податься. Там, говорит, можно голод перетерпеть - война туда не добралась. Глянула я на пухлых своих детей и снова в путь.

Голос споткнулся. Захрипел, словно напоролся на что-то смертельное, стал глуше.

- Лучше б я туда и не ехала! В Армении вместо хлеба тоже были одни кислицы. Старшенького господь прибрал у подножия Арарата. На дереве гнезда сорочьи драл. Нет, чтоб слезть по-человечески, взял, дурачок, да и спрыгнул. И напоролся босой ножкой на сучок. Вечером прихожу с работы, а его уже мухи обсели. Столбняк накараскался, заражение... Малярия потом и меня свалила.

Мать совсем уронила голову. Из надсаженного сердца послышался тихий стон.

- Тебе плохо? - спросил я, пытаясь переключить разговор на другую тему.

- Терпимо. Ты лучше скажи, когда подадут поезд? Интересно, доехал уже Алёша к своим марийцам? Тоже мыкается. Люди на одном месте сидят и хорошо живут, а он... Думает, в чужих краях деньги дурные платят. Внук нигде не работает. Как можно жить без работы? Домой хочу... по родной земельке соскучилась... босиком пройтись хочется. Если умру, не переживай сильно, уличная у нас заботливая – поможет похоронить. Деньги зря не транжирь – береги для дела. И Алёше напиши об этом. Да чтоб с женой ладил, семьи держался. Опять сатана на престол вскочил – новою бучей пахнет. Но Спаситель ещё вернется. Люди ещё упадут к его ногам, покаются. Обеими руками держись за правду, сынок, и люби ближнего так, чтоб аж щемило сердце, помогай,  чем можешь, иначе пропадешь.

Подошёл поезд. Сели. Я проехал две остановки, поцеловал мать в щёку. Вышел. И уже, стоя на перроне, видел в окно, как  она быстро достала из кармана таблетку, сунула её в рот и стала запивать водой из бутылки.

Электричка стремительно проскочила мимо меня. Расстояние между мной и мамой стало катастрофически увеличиваться. Вот уже далеко впереди от состава осталась одна точка. Ещё мгновение – и она превратилась в облако. Вот исчезло и облако, а с ним и мамина жизнь.

 Сегодня, перечитывая эту запись, меня охватило такое же безгранично острое чувство, как тогда на железнодорожном вокзале.

Тогда я домой пошёл пешком, стараясь быстрой ходьбой ввести себя в душевное равновесие. Я был в таком состоянии, что во всех белобрысых мальчуганах только и видел родного брата, а в крохотных девочках – родную сестру.

Шёл. Раздавал свои скудные гроши нищим, считая, что я не должен пользоваться ими один. Обязан быть милостивым, как те люди, которые помогли маме. Думал, а вдруг и моя копейка поможет кому-то выжить. Я читал вслух стихи, посвящённые маме, потом сестре. Вернее, не только сестре – всем детям, потерявшимся во время беспощадной   войны. Они давно уже выросли, но не знают, ни своего настоящего имени, ни дня рождения, ни имени своих родителей.

              Я живу на земле

              и не знаю  родного отца.

              Я живу на земле

              и ни разу не видела мать.

              Чьи глаза у меня,

              чьи черты повторились лица,

              чей характер

              и чью унаследовать выпало стать?

              Я живу на земле,

              своего дня рожденья не зная,

              ни того уголка,

              где впервые увидела свет.

              Говорят, что безрукий минёр

              называл меня Раей,

              притащившись в детдом,

              оглушённый паденьем в кювет.

              Где оставил он след?

              В честь кого это имя мне дал он?

              Может, вместо подруги,

              погибшей в пучине войны?

              Нет руки у него,

              только линия жизни – осталась!

              Верю, кровно влилась она

              в линию жизни страны!

              Где родня моя, где?

              Представляю её и светлею.

              Может, это с букетом

              идет украинец – мой брат.

              Может, та белоруска – сестра мне,

              что смотрит с аллеи...

              Хоть и русский

              достойно приютом мне выдан мандат.

              Я живу на земле –

              мать детей, не имеющих деда,

              ласки бабушки кроткой...

              И видеть обидно до слез,

              как при здравых родителях

              ходят сиротами дети

              и стремятся маньяки

              разрушить планету всерьёз.

              Нет, не люди они –

                листьев прель,

                    червоточина мира.

               Лист шумит каждый день,

               а цветок зацветает в свой час.

               Мой отважный минёр,

               всей планеты судьбу – разминируй!

              ЖИЗНЬ спаси на Земле,

              как когда-то ты девочку спас!

 А ночью мне приснился сон. Будто встретился я со своей сестрой в каком-то затемнённом помещении. Пришла она ко мне вся в белом. На голове кокошник узорчатый, лицо задумчиво-молчаливое, светлое, молодое, и мрак расступается перед ней. Вся – откровение и чистота.

- Что ж ты, - с огорчением говорю ей, - нашлась, а родителей уже и в живых нету!

Проснулся в состоянии какого-то неясного преображения, словно водой ключевой умылся. Мать ещё живая, а я сестре сказал – мертвая. Привиделась в одеждах белых, как апостолам – Иисус. 

Должно быть, к чуду.

                                                        2                                            

Мать умерла 13 июня 1996 года, пережив своего сына Владимира на полтора месяца.

Окончила странствие своё земное, совершив благодатный переход в мир духа. Какое созерцание новых, невидимых миру вещей и красот небесных перед ней открылось! Душа возвратилась в свое Отечество.

«Ох Володька, Володька! - часто с укором покачивала старческой головой. Не дай Бог куда денусь – сразу и тебя черти схватят!»

Так оно и случилось. В январе её парализовало, а в апреле он умер. На день Красной горки, видать, до того «напоминался», что из пике уже и не вышел.

Два дня она пролежала одна в полной неясности и безмолвии. Смотрела слабеющим взглядом на закрытую на крючок дверь, звала сына:

«Володька, отзовись, Володька!.. Тебе плохо?.. Отзовись! Покорми меня!»

Но Володька не отзывался, хоть и лежал на полу рядом, в соседней комнате. А мать всё звала, звала... На третьи сутки пришла подруга его Галка, обеспокоенная тем, что не является к ней опохмеляться, и всё обнаружила.

Ах, мама, мама! И зачем нужно было тебе ещё и эту чашу хлебнуть? Я же умолял переехать ко мне, но ты бледно улыбалась в ответ и просила: «Не канючь, дай мне спокойно умереть   в своих тряпках!». Даже и парализованная, не хотела оставлять того, кого удалось уберечь в войну. Может, этим ты пыталась заглушить в себе боль утраты по Рае и Николаю? А, может, не затихала в тебе война, и в мятежном, слабохарактерном мужчине всё видела маленького Володю, которого надо спасать от бедствия?   

О Господи, да будет принят тобою его последний вздох! Он падал греховно, но душа его томилась по твоей вечной правде! 

 13 июня 1996 года – мой первый рабочий день на новом месте – в качестве издателя. И в этот день её не стало. Ушла в вечность. Освободила меня от бремени житейских забот. И сейчас, спустя годы, вижу её маленькую, тоненькую, стремительную фигурку, в белом платочке, среди степной травы, на тропинке. Неутешная, простая, вечная она спускается с кургана, возвращаясь домой из церкви. Вижу, как у самого края улицы раздает она пряники детворе.

Я вижу её, то в дороге с оклунком через плечо, то на огороде с тяпкой в руках, то за швейной машинкой в хате – и никогда праздно сидящей на лавочке у двора.

Мама, я хочу быть на тебя похожим, но работа часто валится из моих рук. Зачем ты, распахнув передо мной этот жестокий мир, вручила мне мягкое, жалостливое сердце, а не дала суровости и  упорства?! Я только и довольствуюсь тем, что посылает мне Бог. А ведь, находясь в удушливой атмосфере, как бы ни уходил в себя, если не  пытаться выбраться на свежий воздух, невозможно не задохнуться.

Почему: чем человек богаче, тем больше ему нужно, тем легче он идёт на сделку со своей совестью, тем безразличнее относится к своей матери и сильней ненавидит её, если она вступает в противоречия с его низменными интересами? На днях в «Голосе Украины» прочитал статью о «Поднятой целине» М. Шолохова. Современный взгляд на роман. Оказывается, Яков Лукич Островнов сегодня уже положительный герой: рачительный, деловой, умный хозяин! И ни слова о том, что он ради своих корыстных потреб смертным голодом заморил мать. А ведь «Вначале – мать, а потом – хлеб и соль» - гласит адыгейская мудрость.

Да, мы покончили с социализмом и своё освобождение начали с инстинктов низменных. Нет, если мы сегодня не спасем мать, то не спасём и Отечество.

С такими мыслями я шёл на радиопередачу, посвященную 53-ей годовщине Великой Победы, которой нынче стали воздавать в десятки раз меньше почестей, чем какому-нибудь удачливому коммерсанту в день его Ангела.

Чем больше мы будем говорить о матери, тем достойнее будем относиться к своему прошлому, тем станем лучше и чище и быстрее выберемся из кризиса.

                   Мама, милая, извини,

                  но со мною что-то случилось:

                  мне, рожденному после войны,

                  этой ночью война приснилась.

                 “Мессершмиттов” истошный вой,

                  будни долгой эвакуации,

                  над седою твоей головой

                  обгорелые руки акации...

                  Полустанка в дыму зола...

                  О, как небо от бомб кололось!

                  Не меня ли сестра звала,

                  не её ли я слышал голос?

                  Мама, милая, извини!

                  Но скрывать от тебя не смею:

                  Я, родившийся после войны,

                  так безжалостно

                              ранен ею!

А 30 июня 1998 года я сделал такую запись: 

 «Сон, предвещавший мне чудо, – исполнился!

Нашлась моя родная сестра Рая!»

Я сидел в своём затенённом кабинете, охваченный невесёлыми думами о завтрашнем дне. Издательские дела мало клеились. Заказов не было. Цепкие пальцы конкурентов уже нащупали мое горло. Писатель обмельчал. В редактировании категорически не нуждается, считает его посягательством на  индивидуальность. Дремучая ограниченность! Ведь потребность посоветоваться, выслушать оценку и замечания опытного человека сидит в самой природе художественного творчества. Сам Пушкин просил Плетнева: «...исключайте, марайте сплеча. Позволяю, прошу даже!»

Работы нет. Денег нет. Вчерашние нерадивые пэтэушники разъезжают на иномарках, едят печёнку скворца и просаживают в кабаках сотни долларов. Страна уподобилась генералу-эмигранту белой армии, чистящему картошку в одном из самых захудалых ресторанов Парижа. Вор кричит: «Держи вора!» 

За окном, опершись грязным голым плечом о тополь, стоял бомж и давал бомжихе облизывать фольгу от плавленого сырка.

Я сильней сжал руками свои виски.

 Вдруг раздался звонок.

- Извините пожалуйста, - в трубке послышался взволнованный женский голос. Десятого мая по радио я услышала вашу передачу о маме и о сестре, которая потерялась на железной дороге в войну… – Голос дрогнул, осел, намок слезами. – Я тоже потерялась в войну на станции. Я хочу с вами встретиться и реабилитировать свою маму...

Я озадаченно крепко сжал трубку и, ещё до конца не осознав случившегося, сказал неуверенно:

- Конечно же, приезжайте, я буду вас ждать.

 …Она вошла в мой кабинет вся в белом, как и приснилась: белые (седые) волосы, белый костюм, белые туфли. Чем-то родным-родным и очень далеким повеяло от её взгляда, словно младшая сестра отца тетя Лида глянула на меня.

Не сделав и двух шагов, гостья остановилась. Замерла. Вонзила в меня растерянные глаза, сказала:

- Неужели это вы?.. О боже! Неделю назад я видела вас во сне... И волосы... и лоб такой же высокий...

Не села, а рухнула напротив меня на стул. И не заплакала – зарыдала: 

- Я знаю, мама меня не бросила, просто с ней случилась большая беда.

- Ну-у-у успокойтесь, пожалуйста. В любом случае теперь вы моя сестра. Как вас зовут?

- Рая.

- Как Рая? - Поток жара обрушился на меня.

- Это моё настоящее имя, так сказали в приюте. А фамилию дали – Матросова, в честь подвига Александра Матросова.

- Мою сестру тоже Раей звали, - перебил ее я.

- Правда! - Глаза всплеснулись, как у ребенка - А, может... Может, ещё что-нибудь сходится? - Перевела взгляд на мои руки, - у вас кожа такая же смуглая, как и у меня, и нос чуть раздвоенный, и рост невысокий... Только у меня глаза светло-зелёные с голубинкой, а ваши – карие, - удрученно скривила губы.

- У отца были светло-зелёные,- спокойно ответил я, а вот нижняя губа, похоже, что такая,  как у мамы.

- Спасибо! - Зарделась кротко. Тень смущения покрыла лицо женщины, в котором мне виделась не сестра, а родная тётка. Ошеломлённое моё сознание не принимало чуда, оно не знало такого понятия, как сестра, ведь в нашем роду были одни братья.

- Если можно, я хотела бы посмотреть на фотографии моих родителей, - робко сказала Рая.

- О чём речь! Как же,   поехали ко мне домой!

Мы сели в автобус. Кучевые облака громоздились в небе. Они были до того белые, что казались твёрдыми, как куски сахара. Я смотрел на Раю. На душе у меня было что-то таинственно удивительное, чего я не мог понять. Наверное, оттого, что во сне сестра мне привиделась молодой, а ехала со мной  измотанная жизнью седая женщина. Не в чёрном же приснилась, не в красном, а в белом, думал я. Значит, – к чистоте, к жизни.

Приехали.

- Мамочка, вот ты какая! - бережно прошептала Рая обрывающимся голосом и, как слепая, стала ощупывать пальцами потемневшую фотографию шестидесятилетней давности. Мне, кажется,  я тебя когда-то видела. Но, где же?.. Где?

- Конечно, видела, - перебил я, - когда была совсем маленькой. Запомнила на уровне подсознания, и вот оно примерно через пятьдесят пять лет проявилось.

- Наверное. Не зря же, когда меня забрали из приюта, я сказала, глядя на приемную мать, что это не моя мама. Заметь, 10 мая 1944 года меня удочерили, и 10 мая 1998 года я услышала твою передачу и стала тебя искать.

Я глянул на её фотографию юных лет. Сличил с фотографией брата Алексея и ахнул – как две капли воды! То же выражение лица, те же глаза, та же верхняя часть губы и уши также к затылку прижаты... Удивил фотопортрет приемной матери, женщины с надменным смуглым лицом и чёрными волосами.

- В моем романе сказано о ней: ”Черная чужая женщина прижала её к себе”.  В моих стихах – тебя подобрал без одной руки минёр, а на самом деле – без одной ноги. Все равно – инвалид. Сходится. И то сходится, что ты жива. А ведь это было написано задолго до нашей встречи с тобой. Приснилась вся в белом – и вся в белом ко мне пришла. Как сказал, так и исполнилось – нашлась, когда ни отца, ни матери уже не было. Выходит, я – провидец. Не правда  ли, удивительно?

Сестра плакала. Топила в слезах платок. «Знаешь,  я шла на встречу с тобой и была уверена, что ты мой брат». С любопытством потянулась за свидетельством о смерти отца. Что-то хотела ещё добавить, но смолкла на полуслове.

- Что с тобой? - Робко тронул её плечо, ожидая ещё чего-то невероятного.

- Вот видишь, отец умер 13 апреля 1972 года...

- Ну и что?

- Тогда я была беременна Сашей, ходила почти на сносях и хорошо помню: примерно в этих числах мне весь день пахло похоронами. Я не знала, куда себя деть, чувствовала смерть родного человека и задыхалась от безызвестности.

- Это астральное тело отца прилетало проститься. Отец часто вспоминал тебя, а иной раз и плакал пьяный, - сказал я, тоскуя об уютном уголке безвозвратного детства. - Сны зря не приходят. Если бы ты вспомнила хоть что-нибудь из той жизни, когда была в приюте?

Рая беспомощно пожала плечами:

- Ничего не помню. Соседка рассказывала, когда меня приёмные родители привели домой, я весь день молчала. Все уже думали, что немая. И вдруг мимо меня пробежала курица и я заулыбалась, запрыгала по двору и стала петь:

             Ах ты, курочка-наседка,

             ты зачем попала в сад?

- Стоп!

             И на маминой беседке

              обклевала виноград, -

с вдохновением продолжил я, - эту песню мне мама как колыбельную пела. Интересно, уже скоро двадцать лет, как в Луганске, неужели за это время не пересекались наши дороги? Когда я жил на старой квартире, соседка у меня по площадке с Камброда была. Нелля Босенко, может, ты её знаешь? 

- Нелля Леонова? - робко переспросила сестра.

- Да нет - Босенко!

- Босенко - это она по мужу, а девичья фамилия у нее - Леонова. Нелля - моя самая близкая подруга детства, мы с ней в школе вместе учились. Она такая: чуть выше среднего роста, чернявая, приятной полноты...

Рая смотрела на меня с удивлением, в котором стояло горькое чувство обиды, ведь с первых дней моего места жительства в Луганске наши судьбы шли рядом, но не хватило какого-то чуть слышимого движения душ, чтобы болючий нарыв войны освободил сердца и сестры и матери от окаменевшего осадка неразрешимости и вины утраты. Мама моя видела Нелю, и ни один раз разговаривала с ней. Ну почему!.. Почему мы всю жизнь то спешим, то опаздываем, то проходим мимо своего счастья!?

- Рай, скажи, а зачем ты с таким глубоко восторженным облегчением повторила  несколько раз:  «Я, наконец, реабилитировала свою маму!»- спросил я, затаивая дыхание.

- Затем, что...

Время раздвинулось предо мной, и я увидел невесёлую картину сиротской жизни моей сестры.    

Её принесли в дом ребенка с двухсторонним воспалением легких. Ещё шли бои за освобождение Донбасса, а в Луганск уже свозили осиротевших детей с разбитых селений, дорог, станций изуродованной войной округи. Как говорят архивные документы, сразу же было открыто два детских Дома с охватом 232 ребёнка и два Дома грудного ребёнка с количеством 200 грудничков.  В их числе оказалась и крохотная зеленоглазая девочка.

Трудно сейчас сказать – сама она назвала своё имя или тот, кто доставил её в приют. Но приёмные родители,  Кокоткин Семён Иванович и его супруга Александра Ивановна утверждали, что имя у неё настоящее – Рая!

Вошли они в приют, придавленные тяготами суровой жизни, за крохотной теплинкой счастья. И еле сдержали слёзы. Выстроенные в круг сиротки жадно вперили в них свои обездоленные жалостливые глазёнки. Каждому хотелось в этой взрослой паре увидеть маму и папу.

Кого?.. Кого выбрать из этой притихшей, ребячьей  стайки? Всех жалко. У всех судьба отняла самое дорогое, что можно было отнять – родительское тепло, а с ним и детство.

- Долго будешь топтаться! - нервно толкнула мужа Александра Ивановна. Супруг нерешительно двинулся вперед. Вдруг самая крохотная, рахитного вида девочка, сама выскочила из круга  и бросилась к Семёну Ивановичу:

- Это мой папа! Мой! Я же говорила, что он за мной придёт! - Вложила в разлапистую крепкую руку свои хрупкие пальчики, запальчиво ударила глазками по Александре Ивановне и с детской непосредственностью выпалила:

 - Папа мой, а мама не моя, нет! 

Ах, если бы, глупышка, знала тогда, какой печалью окрасят её судьбу эти слова! Хотя девочку и удочерили, но невзлюбила её названная мать, а отец в ней души не чаял. Так и росла, что на самом краю обрыва трава ранник или мать-и-мачеха: одна сторона теплая, а другая холодная.

  Рая, сдав последний экзамен, радостная вбежала в дом:

 - Мама, я пятёрку по математике получила! Десятый класс позади, теперь можно и в педучилище поступать.

Родители не ожидали раннего появления дочери, рассматривали какую-то справку и о чём-то спорили. Увидев Раю, мать быстро захлопнула папку, встала и воровато положила её в комод.

- Ну и молодчина! - отец нежно и загадочно погладил девочку по плечу, - ты не только в педучилище, но и в институт поступишь!

Всё это дочери показалось подозрительным. Она выждала, пока родители стали хлопотать во дворе, открыла комод, взяла папку и... Прямо на неё своими пожелтевшими немигающими глазищами бескомпромиссно смотрела справка об усыновлении, в которой было сказано, что Рая Матросова их приемная дочь.

Тело обдало жгучей судорогой. Сразу вспомнились все обиды, нанесённые ей матерью. Горючие слёзы гнева не сдержались в глазах. Мигом выскочила во двор и к Александре Ивановне:

- Так вот почему вы меня не любите! Я всё!.. Всё теперь о себе знаю! Я вам неродная, да? Скажите, где моя настоящая мама?

Александра Ивановна посуровела смуглым лицом: в ней боролось чувство оскорбленного самолюбия. Спокойно вытерла о передник руки и так тряхнула чёрными волосами, будто утопила в их удушье свою приёмную дочь:

- А я откуда знаю, где твоя мать! Знаю, что она потаскуха, вот и всё! Тебя на вокзале нашли. Бросила и уехала с фрицем, а я подобрала. Запомни, не та мать, которая родила, а та, которая воспитала.

- Ты что городишь! - закричал на супругу Семен Иванович, - Раечка, не слушай её трепа, иди ко мне!

От роковых слов сердце Раи сжалось и ёкнуло. Побагровела, выпалила:

- Это неправда! Не могла моя мама меня бросить и уехать с немцем! Хлопнула изо всей силы калиткой и пыхнула в верболоз к Луганке. Бежала. Плакала. Трепетала от ненависти. «Мама!.. Мамочка, ты же меня не бросила, правда? Знаешь, как мне плохо сейчас? - утешала сама себя, - нет, она не могла меня бросить! До годика не бросила и вдруг бросить?.. Просто с ней беда какая-то огромная приключилась. Она хорошая, не то, что эта - на экзамены и то не пускала, заставляла белье стирать".

Несмываемым чёрным дёгтем разлилась по округе ночь, как яд по сердцу девчонки, узнавшей жестокую тайну. Может,  и просидела бы она до утра в вербах в полной растерянности, если бы за плечо не тронул её Семён Иванович:

- Хватит, доченька, мерзнуть, пошли домой!

Без ноги, на костылях, он чернел неуклюжей птицей на фоне звёздного неба, как невысказанная печаль. Озадаченный, но нерястерянный. На лице слеза и усталость.

Они вернулись домой присмиревшие и понурые.

Александра Ивановна уже спала. Она надеялась своей ложью вызвать у девочки отвращение к родной матери, а получилось наоборот – и себя не спасла и дочку свою приёмную на всю жизнь опечалила.

Время шло. Рая росла. Молодость сменилась зрелостью, а потом и зрелость перевалила за перевал. И, несмотря на то, что порой светило яркое солнце – в душе царствовали мгла и тяжесть.

Но правды не перехитришь – ровно через сорок лет, а всё ж восторжествовала, пробилась своим горестным ручейком к светлой истине.

Что ж, кому сколько дано, с того столько и спросится. Пухом земля и добряку Семёну Ивановичу, и мятежной Александре Ивановне за то, что не пресеклась моя встреча с сестрой, что не погибла она в начале своего жизненного пути. Да истлеют в могилах плевела всех их грехов, а дела добрые – воссияют!

 А мы с сестрой в день Преображения Господня пошли в церковь и поставили Богу свечку. Пусть он порадуется вместе с нами и защитит нас от всякого зла и лукавого помышления. А отца и мать в своей вечной горенке согреет тепло нашей удивительной встречи!

Воистину неистощимо Господнее чудотворство и неизмерима глубина его милосердия.

                                                    3

18.О4.99г.

Сегодня Красная горка – день памяти усопших родных, близких, друзей, знакомых. Я вместе с женой и сестрой Раей поехал в Кировск к последнему пристанищу моих родителей. «Москвичок» друга Виктора, хоть и покашливал старчески, но уверенно вёз нас на встречу – скорбную и счастливую, туда, где, глядя с божественной высоты на минувший свой горький жизненный путь, до сих пор безутешной горлицей над юдолью земной носятся души отца, матери, брата. 

Волнение немилосердно терзало Раю. Она то уходила в себя и молчала каким-то глубоким молчанием, то становилась чрезмерно разговорчивой. Говорила о всяких разностях, но все они сводились к тому, как тяжело нынче живётся людям, как у её подруги – тоже учительницы начальных классов за неуплату отрезали в доме газ и электроэнергию и она теперь не знает, на чём приготовить себе перловку; как мать одного ученика из их школы, отчаявшись получить на производстве годовую зарплату, пришла домой и от безысходности стала сжигать себя вместе с домом, а пятнадцатилетний сынишка пытался вытащить её из горящего дома. Вытащил. Но сам обгорел до такой степени, что умер. Мать осталась живая. Сидит сутками на пепелище и всю улицу донимает воем.

- Да, - грустно вздохнула Рая,- раньше строго наказывали тех, кто не хотел работать, теперь – тех, кто работает.

- Говорят, что это Бог нас испытывает, - продолжил я в момент, когда Виктор переключал на подъёме скорость, - одного богатством, другого бедностью. Богатого – подаст ли он руку нуждающемуся, бедного – сможет ли он безропотно и с покорностью выдержать все лишения.

- А по-моему – это заблуждение, - сказал Виктор, - человек сам строит свою судьбу.

Рая смолкла. Сжатые в нитку губы и жёсткие седые волосы придавали её лицу смесь детскости и аскетизма монахини, истязающей себя духовными болями.

Солнце вонзилось лучами в весенний озор поля и вытягивало из земли тонкие стебельки зелени. Цвели абрикосы – пахуче и завлекательно.

- Что ты сейчас чувствуешь? - Спросил я сестру, когда стали подъезжать к кладбищу.

Рая опустила голову. Надула по-детски губы. Крупные слёзы капнули ей на юбку. Она в неуклюжей растерянности стала вытирать их ладонями, как бы пытаясь остановить, но они размазывались по щекам и превращали её в ребенка.

- Ну-ну! Не плакать, а радоваться надо, все-таки к родителям подъезжаем.

Мне показалось, что не без вмешательства Высшего Разума произошла наша встреча. Ведь именно 10 мая 1998 года Рая услышала мою передачу и прониклась чувством родства.

 А 10 мая был - ДЕНЬ МАТЕРИ! Рая с утра полола в поле картофель. Её тянуло домой, к детям – Игорю и Александру. На душе было тоскливо и одиноко. С возрастом осознание своего сиротства всё тяжелей отзывалось в сердце. А тут - День Матери! В очередной раз попыталась представить родную маму, какая она из себя, но вместо неё – смерчем в уши влетели ненавистные с семнадцати лет слова Александры Ивановны. Тяпка вывалилась из рук. Рая уже не могла работать и поплелась домой. Вошла в кухню. Включила радио. И вдруг услышала мою передачу. Сердце стукнулось о что-то мягкое, долгожданно желанное. Растерялась. Заплакала. Кухня поплыла у неё в глазах, растворилась в пространстве. И только один мой голос властвовал над сознанием.

Когда пришла в себя, Киев уже передавал последние известия. Подумала, что передача звучала из Киева, а значит, мало надежды на то, что поиск может увенчаться успехом.

Целый месяц искала дорожку к своему братику. И вот положила мне на плечо голову, съежилась и молчит.

Из-за поворота распахнулось перед нами кладбище, ухоженными крашеными гробничками. 

Вышли. С ветки сливы, будто здороваясь, затенькала крохотная синичка. Рая крепко вцепилась руками в железные прутья оградки и окаменела. Глаза её жадно перебегали от одной могилки к другой, возвращались назад, снова перебегали. Светло-зелёные, они страшно темнели. Выражение вселенской грусти штормило в них. Слёз не было, но было что-то большее, чем слёзы, оно  вздрагивало тенями и растекалось по скулам.

Целый год я не появлялся у последнего приюта моих родителей, но холмик мамы был чист. Ни одна сорная травинка не пустила на нём корни. Щепотками сочно-зеленых кустиков выбрасывали цвет нарциссы. Глянул на надгробный портрет мамы и сам чуть не заплакал. Перевёл взгляд на Раю. Она словно очнулась от моего взгляда, медленно вошла в оградку, присела возле креста мамы, погладила его дрожащей рукой, как что-то чистое и достойное, наполненное святым духом. Ладошка осторожно прошлась по холмику, как будто укрывая сиянием всепрощения ту, которая в лихую годину не уберегла крохотную свою кровиночку. Думала – на мгновение отрывает её от своей груди, оказалось же – навсегда! Возможно, этим и спасла дочь. По воле случая и ценою вечных своих терзаний, ведь возвращение мамы в голодную Голубовку не предвещало ничего хорошего.

Рая встала. Переместилась к погосту отца и стала руками сгребать с него сушняк прошлогодних цветов так бережно, словно обрабатывала его фронтовые раны. Слёзы капнули на зелёные острия дикой лилии. Губы что-то шептали жалостливо и быстро.

Собирая сушняк в сумку, я осторожно спросил, о чём она шепчет?

- Каюсь, - простонала она с обидой, - я всегда и везде опаздываю. Я бы ещё могла застать маму живой, если бы не была такой растерёхой.  Целых четыре года могла бы за ней ухаживать! Ведь я же встречалась с тобой ещё в 1992 году, ты приезжал в Раевку в пионерский лагерь на творческую встречу с детьми, читал стихи о сестре, потерявшейся во время войны, даже на книге своей автограф оставил. Я потом всем воспитательницам говорила, что это стихи обо мне. Ну почему!.. Почему я тогда не познакомилась с тобой ближе!?

- Значит, еще не пришло время, - сказал я утешительно. - Когда мама была живая, как-то попросила меня: «Сынок, там, у терриконника прямо на породе берёзка растет, ну до чего ж красивая! Пойди, выкопай её и посади возле того места, где будет моя могилка». Я пошёл. Выкопал и посадил рядом со сливой отца. Если бы ты знала, сколько радости было на лице мамы! Я ещё никогда не видел её такой счастливой. Но берёзка не принялась – засохла. Значит,  я не вовремя её посадил. Земля ещё не хотела принимать маму к себе. Так вот и с нашей встречей произошло. Кто знает, может, после неё и приснилась ты мне вся в белом?

Убрав могилку отца, Рая снова стала всматриваться в фотографию мамы.

- Нет, Андрей, ну скажи, где я могла её видеть? Я же знаю, что её видела!

- Конечно видела – на уровне подсознания. - Я взял её руку и повел к могиле брата Владимира. - И его видела и он тебя тоже... последний раз там – на станции, во время военной неразберихи. Примерно за год до смерти, когда я приезжал из Луганска, он всегда затевал разговор о тебе, его словно прорывало. Всё рассказывал мне о приметах на твоем теле, по-моему, даже о шрамике говорил каком-то, но я не обращал внимания на его просивушенное бурчание, а зря – больше бы узнал о твоем горе. Он этим и маму мучил. 

Рая обняла сделанный из трубы крест Владимира, прижалась к нему щекой:

- Ну вот, братик, через целых пятьдесят семь лет мы и встретились! Какой ты тёплый!.. Разогрелся на солнце!.. Прости, что опоздала. О, как бы мы с тобой дружили!.. Я бы заботилась о тебе, и ты не знал бы печали, не стал бы пить.

В знак согласия, душа Владимира синичкой затенькала на ветке сливы, печально покрутила головкой и улетела по голубой небесной дороге куда-то в вечность.

С кладбища пошли пешком к усадьбе, где проходило моё детство и где коротали свой век мать и отец, отягчённые заботами и нуждой.

По дороге встретился сын родной сестры отца тети Марии – Борис,  мой двоюродный брат. Лет десять я не видел его. Постарел. Износился лицом и телом. За шестьдесят уже. Шел с дочкой и внуком проведать мать и умершую рано жену. Остановились.

- Познакомься, - сказал я, указывая кивком головы на Раю, - как ты думаешь, кто это?

Борис в каком-то невероятно боязливом замешательстве ответил почти уверенно:

- Это твоя родная сестра, та, что потерялась в войну – кивнул на Раю. – и от удивления отшатнулся. 

- Глянь, - громко сказал я своей жене, - какие одинаковые у них глаза! Форма лица, уши!.. А волосы!.. Волосы - такие же непокорные и седые – не  отличишь!

Борис в недоумении вытаращился сначала на меня, потом на Раю.

- Неужели нашлась? А я сначала подумал, что это дочь тети Лиды...

И какая-то неведомая сила бросила их в объятья друг другу. Не удержались, заплакали в искреннем порыве родных сердец.

Уже перед самой родительской хатой, на вершине бугра, Рая остановилась, окинула взглядом даль. Внизу, в лучах яркого молодого солнца расстилался идиллический пейзаж с изумрудной зеленью трав по всему скату, с водовымоинами у седловины оврага, покрытого жёлтым цветом адониса и голубой кашки, с частным сектором, утопающим в бело-розовой дымке цветения абрикос, с выгорбками, похожими на оспины бывших довоенных шахт-«мышеловок».

- Нина! Андрей! - Сестра вскрикнула с непонятным испугом и удивлением,- не могу поверить своим глазам! Этот пейзаж я не один раз видела в юности в своих снах! Только во снах вон там, в самом низу над шелковистой полянкой две птицы, похожие на ласточек, стригли пространство и то ли купались в лучах утреннего солнца, то ли причитали. А я не могла понять, почему этот сон мне так часто снился… особенно в юности?!

...Через огород, заросший бурьяном, вошли во двор. На месте хаты – холм красной глины и обожжённые куски кирпича от печки. Флигель, хоть и с выбитыми стеклами, но ещё стоял. И прилегающий к нему забор – тоже. Но и к нему уже кто-то приложил свои руки: аккуратно в вязанку сложил штакетник, намереваясь утащить. Две ржавых, но ещё прочных трубы, служившие столбами забора, прислонены к стволу груши, смотрят чёрными раструбами в небесную синеву, и ветер рыдает в них. Проволока, вдоль которой по двору бегал на цепи Дружок, присыпана древесным хламом. Возле будки, под лозой обрушившегося виноградника, боком торчит алюминиевая миска, из которой я в детстве ел кашу... Одна створка ставни, как перебитое крыло птицы, верхним углом уткнулась в бетонную отмостку, вторая жалобно поскрипывает, безвольно болтается под порывами свежака. А лепестковая вьюга сада кружит над флигелем и покрывает чёрную его крышу бело-розовой сединой, словно подбадривает, шепчет своим духмяным чудом мне и Рае: 

«Каждый несет свое бремя. И вы несите свое и пусть оно послужит вам для разумной жизни!».

             Месяц в золе и пыли.

             Распри страну истощили.

             Блока усадьбу сожгли.

             Цветаевой дом растащили.

             Не зарастает быльем

             прошлое в действиях многих.

             Хата – наследство моё, 

             стала растопкой убогих. 

             Жёсткий в гортани комок

             жгучей обидою сжался.

             Глинистый красный горбок

             лишь от неё и остался.

             В сумерках издалека

             пышит контуженным зноем.

             Часовенкой – будка Дружка,

             стынет над скорбным покоем.

             Груша безмолвно колышет

             детство над вишен грядой...

             Рядом окраина дышит

             вечной людскою враждой.

Вернувшись в Луганск, я не переставал думать о поездке в родные «пенаты».

Кто-то из мудрых сказал, что человек увеличивает свое счастье в той мере, в которой доставляет его другим. Правильно. Но на деле, проповедуя заповедь о любви к ближнему, как к самому себе, люди цепляются когтями в этих ближних, разрушают их гнезда и погибают сами. 

Все стояла перед глазами красная, как жар, глина  на месте родительского очага и разобранная часть забора. Мне казалось, что если разметут на дрова и флигель, то тепла от него все равно надолго не хватит, а если устоит, то может ещё не один год согревать страждущих. И молил Бога, чтобы он отвел от него руку краха.

Пораженный увиденным, я забыл о том, что рядом со мной сестра. Что она впервые в своей жизни ступила на землю родителей. Действительно, неисповедимы пути Господни! Ведь ни отец, ни мать не думали не гадали, что придет время и в их подворье войдет живая и здоровая дочь.

Бог дал отраду одинокой душе, но не оставил покоя. Слышала ли она, как витает в пространстве двора настойчивый ропот брата, подогретый алкоголем, как холодеют в шепоте фруктовых деревьев бесконечные причитания мамы:

             Изломанная ветка краснотала.

             Сухая чабрецовая трава.

             Изныл закат.

             И клонится устало

             на ствол усохшей вербы голова.

             И кажется,

             дорога уплывает

             из глаз моих.

                     А стынущей руке

             уже креститься силы не хватает.

             И только память в старческом виске

             стучит, стучит

             и тело обжигает,

             как молотом, расплющивает грудь.

             О дочь моя,

             одно лишь сердце знает,

             что ты жива,

             но мне не виден путь

                   в твою семью.

             Мечусь, как птица в клетке.

             На полустанке только и стою.

             Всё покупать спешу в ларьке конфетки

             и их как будто внукам раздаю.

             Стою. Кричат колеса: - Виновата! -

            Летит состав. Тебя я вижу в нем.

            - Жива! - Кричу.

            И вижу взор солдата

            с девчонкою спасенной 

            и мечом.

            - Жива!..

            - Нет-нет! - В ответ состав грохочет.

            И под колеса тянут фонари.

             Ступаю к ним. Но путевой обходчик

            в плечо впивает руку:

            - Не дури!

            Он так судьбой на батьку схож, который

            вернулся, тяжесть фронта испытав.

            Сломал врага несломные заторы

            и здесь иссяк,

                          тебя не увидав.

            - Жива! - кричу.

            И сын вздыхает тяжко.

            Ты и к нему врываешься сквозь сон.

            Зовёшь его. А он в ночной рубашке

            прокинется и слышит только стон

            моей груди.

            И видит то крушенье!..

            И мой пожар пытается тушить.

            Не дай-то бог такое потрясенье

              тебе, моя кровинка,

                               пережить!

... А через неделю позвонила сестра и сказала:

- Андрей, я так много дум передумала за это время. Я не хочу, чтобы и мамин флигель стал грудой глины. Если ты разрешишь, я перееду туда жить.

- Конечно, переезжай! - Обрадованно ответил я.

Слава Богу! Круг скорбей, надежд и счастья – замкнулся в бесконечность!