Надежда Петрова Луганск
 
                       
 
Полы никак не мылись: Ирина долго переставляла вазочки на серванте, вытерла на полках с книгами пыль, всё ходила по комнате, как потерянная, и никак не могла успокоиться. Всё лежало, стояло не так и не там, где надо, а пора бы уже закончить уборку, вымыть полы и идти к подруге, у которой обещала быть к трём часам дня, а она не могла успокоиться, всё думала и думала о брате. О своём единственном родном брате Владьке.
У неё много братьев: четырнадцать, а из них родной только он, остальные — двоюродные. У мамы было три брата и одна сестра, все рожали только мальчиков! А ещё в родне отца тоже было три сына. Вот так она и стала сестрой четырнадцати братьев. Правда, и их ряды поредели, пятерых нет, унесли болезни... Да и раскиданы все по области, собирались очень редко — на свадьбы или похороны. Но Владька! Он же родной, он живет в каких-то двадцати километрах от неё...
Ему пятьдесят шесть, она старше на пять лет. Роднее его, казалось, никого нет. Брат, конечно. не сестра, на взаимную сильную связь не приходится рассчитывать, но он есть, здесь, рядом, за двадцать километров. А теперь? Что думать ей сейчас, после того, что он учудил? Сколько ей, старшей сестре — няньке! — приходилось из-за него плакать! Сколько раз её поколачивал отец из-за него: то в куклы под забором с подругой заигралась, а он незаметно ушёл к соседям; то он измазался, а она не увидела; то тарелку разбил, а она не доглядела; то палец стёклышком порезал — и снова она виновата!
Так и хотелось крикнуть в прошлое: «Владька, ты что, не помнишь, как мы любили с тобой в детстве ужинать на пороге нашего дома картошку в мундирах, мамины солёные огурчики и хлеб из нашей местной пекарни — вкусный, ароматный, даже пекари, что шли вечером с работы мимо нашей калитки домой, тоже пахли этим вкуснющим, душистым хлебом!»
Ирина бросила уборку, села снова за компьютер, перешла на страницу «Гости». Он там ещё недавно был... Но только там! Вычеркнул её из своих друзей! Вычеркнул из своей жизни...
Вот так! Была у него сестра и – нету... А ведь нас двое было! Всего двое у мамы. Хорошо, что она не узнала об этом при жизни, у неё бы сердце разорвалось!
Владька, ну какой из тебя политик? Борец? Всегда был рабочим человеком, да и сердце у тебя слабое, из-за этого вывели из шахты, а ты так любил свой коллектив! Неужели ты не понимаешь, что политику делают другие — там, наверху, далеко в Киеве! Жизнь страны — вон за сто лет – столько раз менялась, но семьи, близкие люди жили и живут по-прежнему, не рвут родственные связи! А ты сегодня решил, что для тебя важнее всё же голос киевских молодчиков с битами, кричащих на площадях неприличные лозунги, носящих свастики на рукавах, а не единственная родная душа?.. Это всё пройдёт! Пройдёт... Наш с тобой дед Василь во время Великой Отечественной войны жизнь свою отдал за наше будущее, он дошёл до Польши... А теперь новые власти отменяют праздник 9 Мая! Отменяют День Победы! И ты с этим согласен? Кто вложил тебе в голову, что Россия нам враг? Ну не мальчишка же ты, который следует за толпой! Тебе уже пятьдесят шесть лет! Да и дочки твои, зятья, они тоже не понимают тебя – резкого, категоричного! Они тоже не в счёт? Владька, ты не прав!
...Нет, не услышит. Его уже не переубедить, Это его выбор. Он так решил...
Ещё в марте, возвращаясь из Москвы, его друг завёз ей его лишние вещи, чтобы полежали до его возращения из России. Он чувствовал, что скоро уедет оттуда, где за шесть лет был много раз, зарабатывая деньги для учёбы младшей дочери в институте, знал, что необходимо увозить всё, что нажил за эти годы, что, скорее всего, уже не вернётся туда, так как в Украине назрели серьёзные изменения...
О своём приезде не сообщил, и она думала, что он ещё там... В апреле, на Пасху, неожиданно встретившись на кладбище, на могиле отца, (мама умерла позже и похоронена в другом месте), он как-то поёжился, опустил глаза, и сказал, что ему некогда было сообщить ей о своём приезде из России... Ей было неловко, почти стыдно выслушивать объяснения, но ничего не возразила — рядом были чужие люди, лишь поняла: врёт, не договаривает. А, может, что-то от жены скрыть хочет? А что? Пропустила мимо ушей его неловкий, скомканный лепет, оправдывая его мужской, неучтивый и забывчивый ум.
Потом он приехал через две недели, чтобы забрать те, привезённые другом вещи. Он всегда приезжал в гости к ней с печеньем или тортом и вином, а в этот раз, словно забежал на минуту: пришёл с пустыми руками... Да ладно, что у неё, нечего поесть? Она накрыла по-быстрому стол, поставила и бутылочку домашней.
Говорили о детях, о работе, о том, чем думает заниматься теперь – ведь на пенсии времени у него много. Владька жаловался, что жена не любит огород, которого на его усадьбе, после дома и прочих построек осталось сотки две-три, не более. Сам посадил на днях картошку, в субботу выйдет на рынок, купит рассаду помидоров и капусты.
А в это время на экране её телевизора шли новости, в который раз рассказывали о трагедии в Одессе... Второго мая там, в Доме профсоюзов, погибло много людей, многие сгорели заживо...
— Бедные люди, — сказала она тихо. — Какой ужас!
И вдруг:
— Меня там не было! Их бы больше было! — твёрдо произнёс он.
— Ты что? — не поверила она своим ушам.
—Да, нечего страну делить. Предатели! — услышала она в ответ.
—Что они делили? Просто — протест, несогласие с новой политикой, расстрелами на Майдане. Они ничего не делали, разбили на площади палатки, повесили лозунги, не кричали, не стреляли... За это – убить сколько людей? — 0на с тревогой смотрела не хмурое лицо брата.
— Выдумали, что Одесса — это Новороссия, и носятся с этой идеей. — Взгляд его был суров.
— Владь, что ты говоришь? Там же столько молодёжи было! А если бы ты там был? Представляешь?
— Меня бы они не тронули! Можешь это запомнить, я — бандеровец.
Ирина вздрогнула — этого она никак не ожидала. С чего бы это вдруг такое умозаключение?
— Насмотрелся я на этих русских! Всё! Ненавижу! Каждый себя мнит пупом земли!
— Ты шесть лет ездил туда зарабатывать деньги. Ты не поехал в свой любимый Киев, где таких богатеньких, как в Рузе, с дачами, полно, мог бы и здесь зарабатывать. Чего в Россию мотаться? — Она хотела сказать «таскаться», но подумала, что это слово оскорбит его. Ненавидеть, и ездить туда, где платят!
Они сидели молча, почти не смотрели друг на друга. Наконец она спросила его:
— Может, тебя обидел кто? Так люди разные бывают...,
— Нет, это всё твой Янукович, ворюга!
— Почему — мой? Он мне не кум, не сват и не любовник. Я у него на шухере не стояла, когда он воровал! Да и видела только на экране. И голосовала на прошлых выборах за Тигибко, хотя знала, что восток Украины, отдаст голоса больше за Януковича, чем за Ющенко.
— Сколько наворовал! — горячился брат.
— Да не бывает нищих президентов, и нищих депутатов не бывает, они все там не с дырявыми карманами. Когда в 2004 роду Янукович стал премьер-министром, — отдал все задолженности по пенсиям и зарплатам. И ты, кстати, тоже получил всё сполна! А став президентом, всё время добавлял и к пенсиям, и к стипендиям, и к зарплатам! Вон выйди на улицу, посмотри: люди пластиковые окна поставили, металлические двери, в каждом доме новые холодильники, стиралки-автоматы, люди ездят на отдых в Турцию и Таиланд, а на рынок — на утреннюю сходку пенсионеров — идут в лучших одеждах, словно на праздник. Это не я, а один дедок на рынке сказал. Ему едва не захлопали!
— Янукович – ворога! Дал вам по сто гривен, вы и замолкли.
— Ладно, не будем о нём. Зачем он нам нужен: я не его любовница, а ты не его прислуга. Он нам нужен? Давай лучше ещё по единой, наливай!
Владислав молча налил, чокнулись, выпили. Он смотрел в тарелку, усердно жевал и, видно, всё ещё не мог отойти от обговариваемой темы.
— В гости к тёте Кате в Любар поедешь в этом году? Ты там уже года три не был, она ждёт, стареет, болеет.
— Если дети захотят, Тоня и Люда. Сам не поеду, скучно там у них, работают, как ишаки!
— Земли у них много, у каждого – пo гектару, с того и живут.
— Всё Янукович виноват!
— Чем? Совхозы не он разрушил, до него, за двадцать лет успели растащить...
Тут он посмотрел на будильник, стоящий на книжном шкафу, и сказал:
— Собираться мне пора, пока дойду до дизеля…
Ирина принесла из спальни его большую сумку, достала из хо­лодильника шоколадку, завернула её в газету и протянула брату:
— Внучке от меня. Уже в школу пойдёт?
— Да, уже и читать умеет. — Наконец, его лицо посветлело, он вышел в коридор, нашёл свои туфли.
Больше они с ним не виделись. Несколько раз переписывались по электронной связи — по компьютеру, да и то – по необходимости. Первый – он просил адресе двоюродной сестры, что живёт в Житомире, а второй — уточнял расписание поезда до Киева, и чем ехать дальше, дизелем или маршруткой, чтобы без хлопот добраться до села тёти Кати.
Она поняла, раз началась война на востоке Украины, бои идут не только на территории Луганской и Донецкой областей, а и в самом Луганске, значит, ему, бандеровцу, по его заключению, необходимо срочно уезжать вглубь страны… Она на стала тогда приставать к нему с расспросами, лишь сообщила расписание транспорта, так как была там в прошлом году и ещё помнила его, решила — придёт время, всё узнает и так, а он больше месяца не выходил в интернет.
И вот десятого октября, открыв свою страничку в интернете, обрадовалась, что он снова в сети. Значит, сейчас будет сообщение! Хоть что-то расскажет о себе! Но через пару минут он отключился, и до конца вечера уже не появлялся.
«Странно, — подумала она. — Что же случилось?»
На второй день сама решила зайти на его страницу, и вдруг обнаружила, что его нет в списках её друзей. Не поверила! Проверила снова. Нету! Он убрал её из своих друзей! Он вычеркнул её из своей жизни! Она для него больше не существует…
Ирина откинулась на спинку стула, задумалась. Грустно смотрела на монитор: и что теперь? Может, всё же съездить к нему, поговорить?
Её размышления прервал звонок одноклассницы, такой же пенсионерки, как и она, продолжающей жить в том же родном посёлке с больной матерью.
— Привет, Иришка. У меня не очень хорошие новости... Вчера нас снова обстреляла нацгвардия. Чем только не пуляли по нас! Попали и на железнодорожный вокзал, там покорёжены пути – согнулись, как пластилиновые! Разрушено здание старой школы, хозяйственный магазин, профотдел, детский сад, несколько частных домов,| два – сгорели, как свечки  — до тла!
— О господи! А вы там как с тётей Шурой?
— Мы... живы. У мамы на нервной почве отнялась рука... Врач приходила, купили лекарство, теперь пьёт их и лежит, всё-таки ей уже восемьдесят четыре года. Но я о другом...
— Что ещё? — Сердце сжалось от предчувствия.
— Вчера хоронили соседку нашу, что справа от меня жила, снаряд попал в её двор, а она как раз бежала в подвал... Не добежала. Наняли машину, хоть один человек на «Газели» согласился под обстрелами отвезти её на кладбище, и так два дня лежала в доме, не могли похоронить, некому было даже яму выкопать... Довезли до кладбища, а тут снова начался обстрел! Мы машину отпустили, она ещё может пригодиться другим – беречь её надо. Потащили гроб на руках к могиле, мужики-копальщики сказали, чтобы мы, женщины, всё бросали и поскорее убегали, а они уж сами как-то похоронят. Мы побежали, нас и было-то шесть человек, а вокруг снова бухали... Я пригнулась и оглянулась в ту сторону, где стоит памятник твоей мамы — там упал снаряд как раз — и не увидела его ... Кажется, её памятник разбит…
— Точно?! — вскрикнула Ирина.
— Три снаряда попали по кладбищу. Там много памятников упало. Точно ничего не могу сказать, мы бежали и молились. Страшно было, снаряды падали и в посадку, и на дорогу...
— А сегодня бомбят?
— Целую неделю не дают нам покоя. Сегодня периодически стреляют, намного реже. Снаряды падают ближе к реке, к большому мосту. Раньше перестрелка была лишь днём, сейчас и ночью. Людей в Сентяновке осталось очень мало – считай, одни старики.
Слёзы градом лились из глаз Ирины. Казалось, что сейчас второй раз умерла её любимая мамочка…
Убили, сволочи! Сволочи! Сволочи!
Эх ты, Владька! Они же не жалеют ни живых, ни мёртвых, а ты причисляешь себя к ним, к этим извергам!
Чёрная мышка компьютера дрогнула под влажной рукою Ирины, она подвела курсор к фото брата и резко нажала на клавишу...
Всё! Заблокировано! Раз нет у тебя сестры, то и брата у меня тоже нету! А уедешь ты жить вглубь Украины — в случае отделения ЛНР от всей Украины — или нет, это уже не играет роли. Решение принял ты. И, вероятно, давно, ещё там, в Подмосковии, где ты провёл последние полтора годе, работая в городе Руза, у бизнесмена на даче. 
Время нас рассудит.
 
Иван-кулак
Иван Яковлев женился в семьдесят третьем, ему было двадцать пять, ей – двадцать три. Он окончил сельхозтехникум – зоотехник, она – бухгалтер. И привёз он свою ненаглядную в родное село Трёхизбенку, где уже лет сто жили его предки: бабки и деды, и прадеды. 
Ему, как меньшому, досталась усадьба деда Никиты, который опочил в бозе года три назад, и дом простаивал, словно дожидался Ивана.
Большой и неказистый с виду домик жене понравился сразу. Особенно ей нравилось, что длинный огород со старым садом упирался прямо в Донец, где можно и телка выпасать было, вбив металлический штырь на лужайке, и гусей завести: сами дорогу к дому будут знать, не ходи и не ищи их по всему берегу. Да и Иван, как все мужики в селе, не будет таскаться за три километра на рыбалку, а выйдет во двор, спустится по склону в конец огорода – и вот она, река, лови хоть с утра до вечера, хоть с вечера до утра. Главное, что он будет всё время у неё на глазах! И никуда – ни на шаг! Честным будет, врать даже не придётся, что рыба не ловилась, и бродили по заводям туда-сюда…
Дом быстренько, с помощью братьев, обложили белым кирпичом, стройматериалов в те годы было – хоть завались, проблем не было. Двор закатали – сделали цементную стяжку, сарай перекрыли шифером и загнали туда тёлочку, это совхоз ему презентовал, как молодому специалисту. Вместо навеса, во дворе он сварил каркас из крепких металлических труб и уже через два-три года по ним шатром разрослись виноградные плети, давая густую тень, а к осени – сине-сизые гроздья.
– Кулаком жить будешь, – смеялись соседи.
– Почему кулаком? – Ивану намёк не понравился.
– Известное дело, дед твой кулаком был, ты же помнишь… Досталось ему на этой усадьбе.
Отчего же не помнить? Помнил… Дед Никита не очень любил вспоминать, но пару раз он, подвыпив, всё же пускался в воспоминания, и даже слезу утирал чёрной, бугристой, от разросшихся суставов, рукой. Сколько эти руки наработали за его восьмидесятилетнюю жизнь! Только и надежды было –на свои руки да на крепкое крестьянское здоровье! Всё на нём. А на жене – дом, пятеро детей, огород, постирушки да выпечка хлеба. Всё своим трудом! Тянулись они с женой, как могли, чтобы накормить семью, чтобы никто не сказал, что он лежебока, или хуже своих матери и отца, хуже братьев. Для себя старался…
Так старался, что не хуже, а лучше братьев стал на ноги, всё у него было: и две коровы, и две лошади, и крякало, и кукурекало всё у него во дворе. За это и поплатился… Сначала забрали лошадей, потом пришли в тридцатом, забрали телочка…для нового совхоза. Одну корову по-быстрому пришлось зарезать, пустить на мясо, мол, стара уже и толку от  неё мало. Резал, чтобы не увели в новый совхоз…
А телка забрали… Плакала жена, посапывали на печи дети, пугливо прячась под одеяло, когда приходили бравые комсомольцы из сельсовета, зыркали по стенам и углам дома. Дед скрипел зубами и прятал кулаки в карманы… В зубы  не дашь,   хоть и грабёж это самый натуральный, это – новая власть, тут ничего не сделаешь: молчи и дыши, а то зашлют тебя со всем твоим выводком в далёкую Сибирь, на выселки, а это всё, что нажито горбом: и дом, и хозяйство – всё пойдёт прахом.
Совхозы только образовывались, собирали скот, птицу, конфисковали хлеб, по-ихнему – излишки… А какие тут могут быть излишки, если и себе на пропитание надо, и скотине, и на посевную оставить надо! Тут   не до жира, быть бы живу. А телочек хорошенький, ласковый был, понятливый, его дети очень любили. Чёрненький, лохматенький, вылупит глазёнки-угольки и тянется к тебе мордочкой, чтобы корочку ему сунул. Такой хитрец был! Ходит за тобой по двору, пока не накормишь его.
Пришли и забрали, поставили в общий обшарпанный сарай, где и крыши-то, считай, не было, одно название. Пошёл однажды поглядеть на своего Тёмушку – и прослезился: холодно ему там, голодно, мучится скотинка, а с ним ещё два десятка таких же доходяг. 
Вечером кусок в горло не лез, всё глаза своего Тёмушки виделись. Потом ругался, доказывал, что загубят молодняк, ему уход и забота нужны, но руководство совхоза делало план, отчёты. Послали его куда подальше и просили забыть дорогу к телятнику.
Не ходил неделю, а потом шёл мимо, заглянул в загонку, а там двое уже лежат, доходят от голода. Плюнул на всё забрал своего Тёмушку и погнал к дому. Сам бригадиру сказал, что взял – подкормить, а потом отдаст, лишь бы не сдох.
Не поверили ему. Забрали и Тёмушку назад в совхоз, и его забрали… Осудили на полтора года. Жена горевала, трудно ей дались эти годы, но всех пятерых детей сохранила. Да и должна была, ведь он об этом позаботился ещё раньше: по всему огороду делал ночами ямы и закапывал в мешках зерно, чтобы не всё отняли. Те три мешка, что закопал в сарае, комсомолята нашли сразу. И за сараем тоже нашли. Но он не дурак – всё в одном месте прятать, ещё схованки сделал, всё не найдут!
А пришёл из тюрьмы, жизнь в совхозе уже преобразилась, кое-что поменялось, и он поменялся – смотрел на все изменения да помалкивал: пусть там всё идёт, как идёт, а у него своя жизнь. Скажут что делать – делает, не скажут – ни словом, ни советом не обмолвится. А тут дети: кто в школу пошёл, кого ещё за уши таскать надо да опять же – кормить и кормить всех надо, а старшая уже с женихом под окном стоит вечерами. Не до совхозных дел было деду Никите.
– Хороший дед у тебя, Иван, был, – сказал сосед. – Вот дом после войны построил. Теперь тут будешь хозяйствовать, добро наживать.
– Ну, слава Богу, теперь телят не забирают, а дают! – засмеялся Иван. – Так что ты тут поосторожней: кулак да кулак! А то я тебе, – он поднёс свой кулак к носу соседа, – и за себя, и за деда Никиту! Видел?
– Ладно, ладно. Это я так, вспомнил. Нельзя, что ли?
По весне жена стала наседать на Ивана:
– Перенеси уборную подальше! Хватит чистить. Засыпь, перенеси её вон под тот забор: и от двора будет чуть дальше, а я тут красную смородину и розы хотела посадить – мне Галка обещала новых сортов дать, пусть от них аромат во двор идёт.
Иван собирался долго, недели две, а потом пообещал соседу пол-литра, и они вдвоём принялись за работу. Сначала сняли два шара слежавшегося грунта, дальше земля была помягче, с песком, и дело пошло веселее, под шутки-прибаутки, в ожидании распечатать пол-литровочку. И уже на метр в глубину выкопали, стали стены лопатой ровнять, как вдруг лопата черпнула что-то рыхлое, сыпучее, зеленовато-серого цвета…
Иван взял лопатой чуть в бок, копнул раз, второй и вдруг понял: вся эта труха в мешке… зерно! Старое, сгнившее, пролежавшее в мешковине много-много лет…
Они стояли с соседом, рассматривали свою находку и чертыхались:
– Ты видал? Видал?
– Едрит твою ковиньку!
– Дедово?
– Дедова хованка!
– Ну мастак! Ну дед Никита!
– Вот это подарочек!
– И что теперь?
– Что-что? Новую копать будем!
– Ты сдурел, Иван?
– Новую! Пошли – выпьем!
– Пошли.
– А ты зови свою Ксюху, сейчас моя придёт, будем деда Никиту поминать! А я сына за братом пошлю. Все приходите! Все!
Весть о том, что Иван нашёл дедову хованку – разлетелась по селу в один миг.
Приходили, смотрели, мяли в руках прелое зерно вперемешку с песком и землёй, сочувственно качали головами: каков дед Никита был! Ай да дед! Aй, да  умница!
До самой ночи во дворе у Ивана, под виноградным навесом, горел свет, мелькали у лампочки комары и мотыльки, а народ всё не расходился: чего только не вспомнили из жизни семьи Яковлевых! Всю совхозную жизнь по полочкам разложили – и кто был хорошим председателем совхоза, и кто плохим, а кто – и доброго слова не заслужил…
Наутро, все мужики, кто был вечером за столом, снова собрались на усадьбе Ивана. Вырытую яму быстро засыпали – не мог он на том месте, где лежал хлеб, поставить сельскую уборную!
Вырыли новую яму, под другим, левым, забором, перенесли деревянный домик-уборную, протянули туда свет.
А вечером, на Ивановом подворье снова было шумно, весело, столы плотно уставлены тарелками с лучшей снедью и винами.
Так ещё не один сортир в мире не «обмывали»! А за Иваном на всю жизнь прочно закрепилось прозвище «Иван-кулак».
 
19 октября 2014
г. Зимогорье