Александр СЕГЕНЬ

Глава седьмая. Правда ли, что умер смех?

На создание кинокомедий он поставил все, как азартный игрок на рулетку, как пушкинский Германн на тройку, семерку, туза. С кинокомедиями он или рухнет в небытие, или взойдет на вершину успеха. Все, что он бессонными ночами создавал в последние пять лет, собралось для единого мощного броска, и веселое кино должно оказаться на острие атаки. Быть или не быть. Пан или пропал. Выплыл или утонул.
Герой Гражданской войны Шумяцкий и в мирной жизни оставался смелым и принципиальным борцом за свои идеи. Будучи ректором Коммунистического университета трудящихся Востока, он добивался, чтобы большинство руководителей советского государства, включая Сталина, читали там лекции. Став председателем Главреперткома, требовал большей свободы для репертуарной политики, без подчинения Главлиту. Нажил себе много врагов и ничуть этим не огорчался. А любящая жена Лия говорила дочерям Норе и Катюше:
— Ваш тате — фактический царь Давид, не смотрите, что с виду не гройс, если надо, убьет и Голиафа!
И он горячо любил своих жену и девочек, все делал, чтоб им жилось хорошо.
Шумяцкий лучше многих понимал, что такое кино, какое это сильнейшее оружие, и, став начальником Главного управления кинофотопромышленности, то бишь наркомом кино, поставил себе высокую цель: создать в СССР свой Голливуд, способный конкурировать на мировом кинорынке с американским великаном. Ни у кого из его предшественников так высоко мечты не взлетали.
После встречи Сталина с Александровым на даче у Горького было совершенно ясно, какого рода комедию Хозяин желает видеть на киноэкране, но ставить на одного Александрова Шумяцкому показалось неосмотрительным — юноша избаловался в своих поездках по миру, ему теперь сам черт не брат, да и сможет ли он выйти из-под крыла своего обожаемого учителя?
И Шумяцкий решил действовать, не ограничиваясь Александровым, и провел переговоры с другими режиссерами: с Пудовкиным, который после «Потомка Чингисхана» воспарил, да и бурятская тема — родная для сердца Бориса Захаровича; с Довженко, завершившим свою украинскую трилогию «Арсенал» — «Земля» — «Иван»; с Козинцевым и Траубергом, они тоже на плаву; с начинающим очень талантливым Роммом и даже все-таки с Пырьевым.
Почему даже? Да потому, что бывшего закадычного друга и ассистента Александрова и Эйзенштейна, Иванушку Пырьева, едва он начал снимать свои собственные картины, клевали и в хвост, и в гриву. Первый фильм «Посторонняя женщина» так расчехвостили, что он быстро сошел с экранов и вообще исчез. Иван огорчился, но снял вторую ленту — «Государственный чиновник», ее запретили к показу, режиссера уволили со студии, потом вернули, заставили все переделать, он подчинился, картина вышла на экраны, но тоже очень скоро сошла с них, оплеванная и зашуганная. Пырьев бросился снимать пропагандистский фильм «Понятая ошибка» — о классовой борьбе в деревне, но агитпроповцы и тут не слезли с бедного Вани, его отстранили от работы за противопоставление личных интересов интересам государства, и третий блин — тоже комом!
А почему все-таки? Потому, что Шумяцкий видел в Пырьеве стойкого оптимиста, не желающего смиряться с ломающими его обстоятельствами. Теперь он начал работу над четвертым фильмом, трагедией из жизни капиталистического общества под названием «Конвейер смерти», и в главной роли снимал Аду Войцик, в которую влюбился без памяти. Впрочем, о Ване давно известно, что он всякий раз только так и влюбляется, но с Адой они поженились, у них родился сынок Эрик, и актриса она хорошая, в «Сорок первом» у Протазанова играла Марютку, потом у Барнета в «Доме на Трубной», у Комарова в «Кукле с миллионами». А главное, Пырьев начинал с комедий, и у него есть комедийный дар, почему бы не попробовать еще раз?
Все режиссеры, с которыми Шумяцкий провел беседы, призадумались и стали искать сюжеты в том ключе, о котором в Горках Горьковских говорил Сталин. И даже Эйзенштейн, к которому Борис Захарович тоже подкатил с этой темой.
— А почему меня не позвали к Горькому? — первым делом строго спросил Сергей Михайлович.
— Полагаю, товарищ Сталин возлагает надежды на отдельный талант Григория Васильевича, — ответил Шумяцкий откровенно.
— Полагаю, возлагаю! — передразнил его Эйзенштейн.
— Вы не кипятитесь, — пытался вразумить его нарком кино. — Отложите обиду подальше и сделайте неожиданный выпад, снимите собственную комедию. Сталин, дорогой мой, это такая крепость… Его, как женщину, надо постоянно заново завоевывать.
— Да я его ни разу и не завоевал, — фыркнул всемирно известный. — Он от всех моих картин свою рябую морду воротит.
Шумяцкий в ужасе стал оглядываться по сторонам.
— Не морду, а вполне опрятное лицо, — поспешил он сгладить оскорбительные слова в адрес фактического главы государства. — Я не стану вас уговаривать. Подумайте. И прислушайтесь к моим советам.
В памяти Эйзенштейна все еще мелькали встречи и дела в Германии и Франции, Англии и Бельгии, где, когда он выступал, в соседних дворах на всякий случай дежурили усиленные наряды полиции. Боялись, что он поднимет бунт, укажет людям на гнилое и червивое мясо Европы, которую сам он стал называть мезондепассом, проходным домом — французским словом для жилья, в котором мужчина и женщина тайком встречаются ненадолго. Эх, побольше бы оснований считать присутствие советского человека в Европе поводом для больших беспорядков! Здесь все прогнило и требует чистки: и дадаисты Тристана Тцара, и фальшивый марксизм Бретона, и заумь стриженной наголо Гертруды Стайн, и тактилизм Маринетти; здесь все новое уже устарело, как сюрреализм Макса Эрнста, а Луис Бунюэль с его только что вышедшим «Андалузским псом» лишь вопит о том, как все устарело и сгнило… Воткнуть в глаз бритву, и дело с концом! А еще этот до сих пор господствующий стиль модерн, столь любимый его отцом и так ненавидимый им самим. Европа — колесо, вертится, а в середине пустота, дырка, на которую когда-то указал Лао Цзы.
В сердце Эйзенштейна все еще жила та давняя радость от известия о том, что наконец-то американские визы получены и можно лететь туда, где сейчас не просто делается кино, а киноиндустрия, кинопромышленность, конвейерное производство, и каждый день рождается что-то новое, восхитительное. Прощай, старая потаскуха Европа! Но уже в первые дни в Америке он всем своим существом почувствовал, что здесь он не Сергей Михайлович Эйзенштейн, а ценная фишка, на которой можно делать деньги: выступай, скандаль, шути, вызывай смех и ненависть, восторги и кровожадные требования расправы, лишь бы за тебя платили, на тебя шли, тобой расплачивались, тобой играли, делали на тебя ставку. Еще недавно разве не это резко отшатнуло от Америки Маяковского? А ведь он был не просто поэт, а высочайшее в мире сооружение, не какой-то там Нотр-Дам, и даже не Тур-Эйфель, а Эмпайр-стейт-билдинг современной культуры. Одно нажатие на дурацкий курок, и такое огромное здание рухнуло в небытие!
Перед глазами Эйзенштейна все еще проплывали красоты калифорнийских пейзажей и мексиканских бескрайних просторов, песчаные равнины и плоские холмы Аризоны, четверо суток от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса. В его глазах — хрустальный взгляд Греты Гарбо, упорно называвшей его Айзенбаном. И глаза несчастных среди развалин землетрясения в Оахаке. Но и длинная череда глаз лживых, порочных, насмешливых, видящих в них троих, Эйзенштейне, Тиссэ и Александрове, лишь нищебродов из ободранного и ограбленного государства рабочих и крестьян.
Он все еще слышал слова Чаплина: если хотите увидеть, как творят настоящее кино, поезжайте в страну, где был снят «Броненосец „Потемкин“». В его ушах до сих пор стояло бесконечное жужжание господ из «Парамаунта» о расходах и доходах, договорах и расписках, сметах и векселях, нудное и привязчивое, их тягучее, как сыр в парижском луковом супе, скупердяйство. И презрение к тебе, как к мухе, наивно попавшей в хитро сплетенную денежную паутину.
В душе Эйзенштейна горечь глубочайшего разочарования в стране, построенной на Голливуде, где в почете не Профет, а Профит — не Пророк, а Прибыль. Но в душе его и нескончаемые мексиканские пляски, макабрианские фестивали в масках смерти, осмеяние человеческого страха перед концом жизни…
Смех. А что? Может, Шумяцкий прав? Тогда прав и Сталин.
«Правда ли, что в Советском Союзе навсегда умер смех?» — спросил какой-то наглый придурок во время его выступления в Сорбонне или где-то еще в Париже. В ответ оставалось только громко рассмеяться во всю свою молодую пасть. «Бойся большевика не с кинжалом в зубах, а со смехом на губах!» — написала потом бойкая парижская газетенка, и ведь глаголила истину. А когда выступали в Америке, организаторы всегда требовали, чтобы серьезные речи разбавлялись шутками. «И истину царям с улыбкой говорить», — сказал давным-давно Гаврила Державин.
Вернувшись в СССР, Сергей Михайлович ума не мог приложить, что снимать, и с головой ушел в преподавание. С усмешкой вспоминал недоуменные вопросы американских киношников: зачем вы там у себя учите, как снимать фильмы, и тем самым готовите волчат, которые вас же и сожрут? Надо не учить, а отбивать охоту заниматься кинематографом и тем самым избавляться от будущих молодых и наглых конкурентов.
Но в Америке индивидуализм — себе захапать, другим бить по рукам, чтоб ни центика не получили. А у нас рождается общевизм. Коллективизация не только сельского хозяйства, но и всей жизни. Индустриализация не только промышленности, но и всего общественного мышления. И пусть молодые волчата сожрут, если зубы у них окажутся острее и крепче твоих. «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» — приветствовал волчат Пушкин. «Когда дряхлеющие силы нам начинают изменять…» — предупреждал Тютчев. Учить, чтобы и самому развиваться дальше. Если чего-то не знаешь, начни это преподавать, — он сам вывел эту забавную формулировочку. Прощайте, американцы, я буду учить своих эйзенят, эйзенчат, эйзенщенков. Он так и стал называть их: эйзенщенята. И попутно заведующий кафедрой факультета режиссуры взялся писать первый том «Искусства режиссуры», в тридцать четыре года ощущая себя пожилым мэтром, способным проповедовать.
А друг-то сердечный что-то свое замышляет, вертится вокруг да около, но чего-то недоговаривает, в чем-то недопризнается. Загорелся с полоборота идеей Сталина, и по мордашке видно, что уже намылился отколоться от их единосущной и нераздельной божественной троицы, вот только Тиссэ ты у меня не переманишь, глотку перегрызу. А ну-ка, попробуем такой ход… И Эйзенштейн предложил Грише идею будущей комедии.
— Маркс пишет, что ход самой истории превращает устаревшую форму жизни в предмет комедии. Это нужно для того, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым.
— Правильно пишет Маркс, — с противной иронией в голосе, появившейся после беседы со Сталиным у Горького, ответил Александров.
— Так вот, я замыслил комедию о том, как современный человек попадает в прошлое, — продолжил Эйзенштейн.
— В царскую Россию?
— Это слишком близко. Да и в царской России уже действовали революционеры, придется с ними увязывать. Лучше в Древнюю Русь. Изобретатель машины времени вторгся в пространства истории, провалился, допустим, во времена Ивана Грозного, а бояре и опричники, попавшие под руку, случайно затесались в наше время. Большое пространство для комического. Я даже название придумал: «М. М. М.».
— А почему «М. М. М.»?
— Так будут звать главного героя — Максим Максимыч Максимов. А аббревиатура всегда интригует. Вспомните «С. В. Д.». Картина так себе получилась, а зритель шел, хотел узнать, что за С. В. Д. такое.
— Я тоже тут в последнее время много думал и читал про смех, — вдруг увлеченно и без иронии откликнулся Гриша. — Гоголь, к примеру, пишет, что смех не выносит подсудимому смертный приговор, не отнимает у него имущество, но все равно перед лицом смеха человек чувствует себя связанным зайцем. У Герцена есть высказывание, созвучное со словами Маркса, он называет смех самым сильным орудием против всего отжившего.
— Ну вот.
— Но, Сергей Михайлович, сами формулировки и Маркса, и Герцена, и Гоголя, и даже Аристотеля, определившего комедию как высмеивание худших людей, они сами по себе устаревшие. Аристотель и Гоголь не знали о том, что в России будет строиться совершенно новая общественная формация. Заметьте, все наши комедии до сих пор основывались на сатире. Но сатира — это злой смех, жесткий. В отличие от юмора. Латинское слово «humor» — «юмор» — происходит от слова «humorem» — «влага». Он увлажняет то, что ссохлось, заставляет снова жить и расти. Я бы сказал, что юмор — сок жизни. Он похож и на масло, которое необходимо для смазки машин. Даже мощный танк не сдвинется с места, если не смазан. Смех может быть не только злым и обличающим пороки, но и добродушным. Внушать оптимизм, воодушевлять, давать людям хорошее настроение. Есть такая пословица: «Кто людей веселит, за того весь свет стоит». Я думаю, наша новая советская комедия должна стать не только смешной, но и веселой. Вот у Сталина даже в учетной карточке… — Григорий Васильевич внезапно осекся. — Ну, это, впрочем, не важно. Важно то, что новая советская комедия…
— Так что там у Сталина? — спросил Эйзенштейн.
Но сердечный друг, всегда такой покорный, как муж при властной жене, вдруг двинулся на своего учителя хорошо смазанным танком:
— Мне ваша идея про «М. М. М.» решительно не нравится. Там будет злость, хотите вы этого или нет. Снова бичевание старорежимных порядков. Вот если бы ваш герой попал в коммунистическое будущее и он, хороший советский человек, увидел бы там гораздо лучших советских людей…
— Гриша, прошу вас замолчать, иначе мы поссоримся. Лучше скажите, что там у Сталина в учетной карточке?
— Хм… — замялся Александров. — Он нам с Шумяцким и Горьким показывал свою жандармскую учетную карточку. Там сказано, что у него выражение лица веселое.
— Забавно, — буркнул Эйзенштейн. — Но мне кажется, вы что-то от меня скрываете, Гриша. Что там еще сказано, говорите!
— Да клянусь, именно это мне и запомнилось, — залепетал друг сердечный, злясь на себя, что опять робеет перед авторитетом Эйзенштейна, как князь, получивший ханский ярлык на княжение и продолжающий бояться прежнего князя. Довольно, я не боюсь его… разве что лишь слегка побаиваюсь.
— Значит, вы решительно не хотите разрабатывать со мной идею «М. М. М.»? — строго спросил учитель.
— Решительно, — строго ответил ученик, но поспешил добавить: — Уж извините, Сергей Михайлович.
Шумяцкий, с осени тридцать второго уже активно курировавший комедийный проект, подробно расспросил Григория Васильевича о разговоре с Сергеем Михайловичем, и тот подробно рассказал, считая наркома кино своим союзником в борьбе за независимость княжества Александрийского от великого герцогства Эйзенштейнского. Но Борис Захарович больше радел за то, чтобы знамя новой советской комедии оказалось в руках у великого герцога, а мелкопоместный князек остался у него в вассалах.
— Надо, чтобы он поддержал вашу идею попадания не в отсталое прошлое, а в грандиозное будущее.
— Я даже придумал много смешных аттракционов, — подхватил Александров мысль Шумяцкого. — У вас, спрашивает персонаж, какой нынче день шестидневки? А выясняется, что у них сплошнодневка, потому что труд и праздник слились воедино.
— Это, конечно, смешновато, но мелковато, — поморщился Борис Захарович.
— Вообще-то вы правы. Но я не могу влиять на великого Эйзенштейна. К тому же и товарищ Сталин… Я тут поговорил с Эрдманом, закинул ему идею. Он сказал: «Когда надо, чтобы смеялся зритель, драматургу очень не смешно». Но согласился вместе работать над будущим сценарием. Есть одна мысль.
— Эрдман?.. Эрдман, Эрдман… — в сомнении стал бормотать Шумяцкий.
— А что, он уже много для кино писал вместе с Мариенгофом, — напомнил Александров. — «Дом на Трубной», «Проданный аппетит», «Посторонняя женщина».
— Да фильмы-то все неудачные.
— А мы сделаем с ним удачный. Я в этом уверен! Главное — определиться: над чем смеяться и во имя чего.
После августовской встречи в Горках Горьковских Борис Захарович почему-то с уверенностью смотрел в комедийное будущее советского кинематографа, он закинул множество удочек, заинтересовал режиссеров, весь сентябрь и октябрь он только радовался после бесед с ними…
И тут этот роковой, неуместный, безумный и сокрушительный выстрел! Надежда своей самоубийственной рукой убила все надежды. Ну какой теперь смех? Сама по себе мысль предложить Сталину смеяться после такого горя отныне равносильна самоубийству.
Что же случилось? Шумяцкий, разумеется, не присутствовал на том роковом пиршестве в кремлевской квартире Ворошилова и довольствовался слухами. Якобы Надежда Сергеевна давно уже не поддерживала политику мужа в отношении деревни, а в этом году на Украине и в Поволжье стояла страшная засуха, осенью начался голод, и, по слухам, Аллилуева, какая-то особенно прекрасная своей страдальческой красотой, с розой в волосах, вдруг стала выговаривать Сталину, что его жесткая коллективизация привела к голоду. Он рассердился, стал говорить ей, чтоб она не лезла не в свое дело, вроде бы даже грубо прикрикнул:
— Эй ты! Лучше пей давай!
— Я тебе не «эй»! — ответила она и ушла.
А наутро ее нашли застрелившейся из пистолета, подаренного ей родным братом Павлом, якобы для самообороны, потому что у нее появилась навязчивая идея, будто ее хотят убить. Шумяцкий полагал, что у несчастной начиналась шизофрения, поскольку в роду у нее водились шизофреники, а эта страшная болезнь передается по наследству. Предположительно она, боясь дальнейшего развития недуга, и выстрелила в себя. А возможно, она просто хотела лишь припугнуть, ранить себя, как это сделал Яков, а получилось, что не ранила, а убила. Ходил слух и о предсмертном письме, в котором она якобы либо в чем-то обвиняла мужа, либо признавалась в чем-то страшном, чуть ли не в измене. Но тогда он бы не скорбел так по ней.
Еще поговаривали, будто Надежда Сергеевна вообще намеревалась по окончании Промакадемии переехать в Харьков, подальше от мужа и детей. Якобы она кому-то признавалась, что ей все надоели — и Иосиф, и Вася, и Томик, и даже Светланка.
Так все было или не так, но для Бориса Захаровича главное теперь — свернуть все комедийные проекты, надолго или нет, пока не известно. Теперь нужно ждать каких-то признаков, когда его горе станет сглаживаться. Но пока что, конечно же, не до смеха. Удалов рассказывал, что нередко Сталин просит его среди ночи отвезти его под стену Новодевичьего и там горюет у могилы, покрытой снегом, словно скатертью. Не в состоянии больше жить в квартире, где покончила с собой жена, Сталин даже уговорил Бухарина поменяться жильем. Николай Иванович переехал в Потешный дворец, а Иосиф Виссарионович с детьми и прислугой — в здание Сенатского дворца, где не только размещались Совнарком и Центрисполком, но и проживали многие советские деятели.
Бухаринская пятикомнатная квартира на первом этаже оказалась удобнее, чем прежняя в Потешном, над нею на втором этаже Сталин расположил свой кабинет, здесь же размещалась приемная, в которой работал личный помощник Хозяина и заведующий Секретным отделом Поскребышев. Детьми отныне занимались экономка Каролина Тиль, начальник охраны Николай Власик и прежние воспитатели — Александр Иванович Муравьев и Александра Николаевна Бычкова, в девичестве Романова. Она очень смешно говорила, что напрасно поменяла царскую фамилию на скотскую; а вот Наталья Константиновна вскоре после самоубийства Аллилуевой от семьи Сталиных ушла.
У всех этих людей Шумяцкий время от времени ненароком интересовался о душевном состоянии Сталина, и всякий раз ему сообщали, что Хозяин остается угнетенным и невеселым, нередко сидит перед фотографиями Нади и плачет, часто обращается к ней: почему? За что?
Итак, Пудовкин, Довженко, Александров, Трауберг и даже Пырьев пока свои комедийные проекты заморозили. Эйзенштейн работал над книгой об искусстве режиссуры, преподавал и как-то лениво подыскивал сюжеты для какого-то следующего фильма. Александров и Тиссэ без своего всемирно известного вождя снимали документальную ленту «Интернационал», воспевающую успехи сталинской политики. В ней даже были использованы первые удачные эксперименты с цветом, вкраплены несколько цветных кадров. Горки Горьковские пролегли между Сергеем Михайловичем и Григорием Васильевичем трещиной, стремительно превращавшейся в ущелье.
Хозяина теперь раздражало и злило многое, включая кино. Какую картину ни покажешь, ему все не так:
— Лучше бы эти люди не ручку съемочного аппарата крутили, а руль трактора, — говорил он.
«Встречный» успел до самоубийства, не то бы его вообще запретили, а уж все, что вышло после рокового выстрела, Сталин смотрел недобрым и придирчивым взглядом. В его лексиконе появилось новое страшное слово: «скукодел». Незадолго до Нового года опять досталось невезучему Пырьеву, он снял по сценарию Михаила Ромма антифашистский фильм «Конвейер смерти». Вроде бы все складно, хороший сценарий: три подруги в некоей капиталистической стране остались без работы, Луиза, потеряв заодно и жениха, впадает в депрессию, Элеонора идет на панель, и лишь коммунистка Анна находит смысл жизни в борьбе за дело пролетариата. Все три актрисы неплохо играют, Ада Войцик — Луизу, в роли Анны — восходящая звезда экрана Тамара Макарова, а роль легкомысленной Элли исполнила дивная красавица Вероника Полонская, закатная любовь Маяковского. Но, глядя, как в Малом Гнездниковском Сталин смотрит картину, Шумяцкий готов был сам потянуться к «вальтеру», а когда высветилось «Конец», главный зритель молнией сверкнул в сторону наркома кино:
— Товарищ Шумяцкий, вы считаете, это надо показывать нашему зрителю? Вот эту скучнейшую фильму? Где там этот горе-режиссер? Вы тут, товарищ Пырьев? Так вот, товарищ Пырьев, вы не кинодел, вы — скукодел. Слышите? Ску-ко-дел! Я видеть вас не желаю!
Пырьев задрожал и едва не упал в обморок, его поддержали с двух сторон жена Ада и красавица Вероника, на которую Сталин тоже зыркнул в гневе:
— Это вы были свидетельницей самоубийства Маяковского?
— Что значит свидетельницей! — возмутилась Полонская. — Если бы я была свидетельницей, я не дала бы ему застрелиться.
— Дала бы, не дала бы… — проворчал Сталин. — А как же все было? Разве не при вас?
— Он требовал, чтобы я вышла за него замуж, а я отказывалась. Выстрел прозвучал, когда я вышла из его квартиры и спустилась на первый этаж. Я думаю, он вообще не собирался стреляться.
— Вот как?
— Да, полагаю, он хотел припугнуть меня, но вместо того, чтобы пораниться, убился.
— Припугнуть… припугнуть… — горестно пробормотал Сталин и пошел из зала. — Все только и хотят припугнуть…
Новый год начался с того, что на Пленуме ЦК итоги первой пятилетки получили не лучшую оценку, и Сталин настоял на проведении партийной чистки: исключить каждого десятого, нет, каждого пятого. В итоге в течение нескольких месяцев исключили каждого шестого, более миллиона человек лишились партбилетов.
Смягчившись, он вскоре выступил с речью об успехах, говорил о том, что у нас не было черной металлургии, тракторной, авиационной и автомобильной промышленности, не было производства сельхозмашин, химии, электроэнергии, а теперь все это у нас есть. В добыче угля и нефти находились на последних местах, выдвинулись на первые. Что касается обороноспособности, из слабой страны Советский Союз превратился в могучую военную державу.
Все с облегчением вздохнули. Хозяин из скорбного небытия вернулся к деятельности. После смены квартиры он решил больше не ездить и в Зубалово, где все напоминало ему милую Надю.
Поклонная гора — место, где люди кланялись Москве, уезжая или возвращаясь. Именно в лесу за Поклонной горой, в километре от нее, возле подмосковного села Волынское архитектор Мирон Мержанов начал строить новую дачу, с тем чтобы Палосич мог за пятнадцать-двадцать минут домчать до нее Хозяина или с такой же скоростью быстро привезти в Кремль.
Шумяцкий смекнул, что Сталин во всем ищет смены мест, что ему и в Малый Гнездниковский стало неприятно ездить. В голове наркома кино сверкнула идея кремлевского кинотеатра, и он быстро подыскал для него место — Зимний сад, в сущности никак не задействованный. И Сталину идея очень понравилась:
— Молодец, товарищ Шумяцкий. Мы когда-то взяли Зимний дворец, а теперь штурмуем Зимний сад.
Ого! Уже и игра слов в его высказывания вернулась, значит, выздоравливает после тяжелейшей беды. В это черное время Борис Захарович старался изо всех сил хоть чем-то порадовать Хозяина. Есть у нас звуковое кино, скоро появится и цветное. Погодите, мы еще в этом деле и америкашек опередим! На «Межрабпомфильме» начались экспериментальные съемки будущей цветной картины «Соловей-соловушко». И снова Экк, как и в случае с путевкой в звук. Журнал «Кино» даже поспешил обрадовать: «В виде режиссерского эскиза будет снят один из эпизодов фильмы и устроен общественный просмотр. После этого начнутся производственные съемки». На узбекской киностудии тоже начали снимать с применением принципов цветного кино, что-то про борьбу за хлопок.
А режиссеры-однофамильцы Васильевы, доселе документалисты, написали сценарий о Чапаеве, любимом герое Сталина. Еще летом прошлого года Васильевы получили сценарий от вдовы комиссара чапаевской дивизии Дмитрия Фурманова, Анны Фурмановой, но в художественном отношении он оказался никудышным, и Васильевы взялись его переписывать, ездить по местам боевой славы. Наконец представили свой сценарий и получили одобрение, а Сталин даже посоветовал снимать фильм в Гори:
— Хочется увидеть родные места на экране.
Они охотно согласились, и он взял картину под свою личную опеку.
Воспользовавшись моментом, когда Хозяин расчувствовался, Шумяцкий добился, чтобы решением ЦК партии кино вывели из ведения Наркомата легкой промышленности. И вскоре появилось Главное управление кинофотопромышленности, сокращенно ГУКФ, которое Борис Захарович и возглавил.
^{Докладная записка Б. З. Шумяцкого в ЦК ВКП(б) о порядке утверждения кинокартин и о темах кинофильмов на 1933 и 1934 годы. 7 июня 1933
Подлинник. Машинописный текст. Подпись — автограф Б. З. Шумяцкого. [РГАСПИ. Ф. 17.Оп 114. Д. 352. Л. 159, 165]}
Однако только нарком кино воспарил, как тотчас с его крылышек посыпались перья. Молодые режиссеры Хейфиц и Зархи получили хорошие деньги на создание фильма к пятнадцатилетнему юбилею Красной армии и сняли картину «Моя Родина» о действиях красноармейцев против китайской армии Чан Кайши. На предварительный показ в Малый Гнездниковский Сталин не поехал, не было там и людей из ближнего круга. 23 февраля, в самую годовщину, фильм вышел на экраны, но вскоре его посмотрели Ворошилов и Орджоникидзе, пришли в ужас и потребовали его запретить. Сталин согласился посмотреть, пешком пришел в дом под серпом, молотом и перфорированной змеей-лентой, кинозал которого в последнее время превратился в эшафот. Он тоже пришел в негодование.
— Это кто снял такое? Вот эти молодые люди? Которые знать не знают, что такое армия? Вот вы, товарищ Хейфиц, где служили?
— Я, товарищ Сталин, родился в декабре девятьсот пятого года и в Гражданской войне принимать участия не мог. Но с четырнадцати лет, товарищ Сталин, я уже служил помощником начальника революционного трибунала Киевского военного округа.
— Смертные приговоры на машинке печатали? А вы, товарищ, Зархин, где служить изволили?
— Зархи, товарищ Сталин. Я, товарищ Сталин, и вовсе девятьсот восьмого года рождения…
— Ну, в Красной армии-то служили?
— Никак нет, у нас была большая семья, оставшаяся без отца, без кормильца, и меня не взяли.
— А вот товарищ Поскребышев выяснил, что ваша семья была зажиточная, дед и дядя владели типографией, книжным магазином и жили на широкую ногу. Нехорошо, товарищ Зархи. И перестаньте падать, я еще не закончил разговор с вами обоими.
Зархи и впрямь чуть не упал, когда выяснилась зажиточность его семьи. Его, как Полонская — Пырьева, поддержала актриса Людмила Семенова, после «Третьей Мещанской» весьма популярная.
— Вот вы, товарищ Семенова, если я не ошибаюсь, — обратился к ней Сталин, — так умело и со знанием дела сыграли роль проститутки, что своей талантливой игрой превзошли в этой фильме всех других артистов. И фильма получилась не о доблестной Красной армии, а о завлекательной русской проституции.
Стоявшие рядом Ворошилов и Орджоникидзе рассмеялись, радуясь, что Хозяин разделил их мнение о картине.
— Такое впечатление, что авторам наплевать на честь и достоинство Красной армии, — пылко воткнул свой кинжал Орджоникидзе.
— Вот именно! — негодовал Сталин. — Такое впечатление, что нам показали не Красную армию, а сборище сектантов-толстовцев. Еще чуть-чуть, и они заговорят о непротивлении злу насилием. Я думаю, я уверен, что эту фильму следует немедленно снять с экранов и больше нигде не показывать. Товарищ Шумяцкий, это ваша непосредственная вина! Как вы могли такое прохлопать? Стыдитесь!
— Но во всех газетах только хвалебные отзывы, товарищ Сталин, — моргал глазами Шумяцкий, и казалось, вот-вот скорчит чаплинскую кокетливо-виноватую гримасу.
— А мы еще посмотрим, кто авторы этих статеек, — не унимался главный кинокритик. — Форменное безобразие! Стоит задуматься о том, кто у нас возглавляет кинопромышленность.
Судьба бедного Бориса Захаровича, ой вэй, повисла на волоске. Открытие кинозала в Зимнем саду должно было стать решающим. И «Окраина» Барнета спасла Шумяцкого, ведь он знал, что показ сапожных работ смягчит сердце бывшего сапожника.
Тут и Эйзенштейн подоспел со сценарием комедии «М. М. М.». Шумяцкий прочел, одобрил, руководство «Союзфильма» приняло, и самый прославленный советский режиссер приступил к пробам на главные роли. К тому времени уже озвучили «Броненосца» и в новом качестве показывали как по стране, так и за рубежом, но уже скоро все повторяли ставшую крылатой фразу Ильфа, заметившего, что заговоривший «Потемкин» производит странное впечатление, будто Венеру Милосскую раскрасили в телесный цвет и вернули ей руки.
Все-таки Борис Захарович продолжал делать ставку на Эйзенштейна, в меньшей степени — на Александрова; вместе с Сергеем Михайловичем он вел на радио цикл передач «О кино».
Зархи и Хейфица продолжали разносить, все газеты и журналы, печатавшие хвалебные статьи о «Моей Родине», признали идеологическую ошибку и теперь писали об идейной порочности фильма, а режиссеров называли чуть ли не скрытыми врагами советской власти. Обсуждения фильма шли не только в киношной среде, но даже на заводах и фабриках. Шумяцкий выпустил статью под бесхитростным названием «Вредная картина». А вскоре Зархи и Хейфиц опубликовали гневную зубодробиловку, где клеймили и разоблачали — самих себя!..
Вайсбейн на идише — «белая кость», хорошая фамилия. Но, когда семнадцатилетнего артистичного гитариста и куплетиста Лазаря Вайсбейна одесский артист Скавронский пригласил в свой театр миниатюр, он поставил жесткое условие:
— Только никаких мне Лазарей и никаких Вайсбейнов!
Псевдоним так псевдоним, у половины артистов выдуманные имена и фамилии. Надо непременно что-нибудь такое, что возвышается над остальными. Горский? Скалов? В Одессе уже есть такие. Холмов? Ну уж нет, тогда уж двойную: Холмов-Могильный. Лазарь стоял на Ланжероне и мучительно размышлял. Взгляд его уперся в утес с рыбачьей хижиной. Утесов! Есть такие? Нету. Ура! Утесов! Именно Утесов. Леонид Утесов. Красиво и запоминается. Так началась его театральная жизнь.
Вскоре он женился на актрисе тоже с хорошим псевдонимом: была Елена Гольдина, стала Елена Ленская. В отличие от Хейфица и Зархи, Утесов перед самой революцией два года отслужил в армии. В Ленинграде его имя стало известным с середины двадцатых годов, играл и в Свободном театре, и в Сатире, и в опереточном Палас-театре, исполнял буффонно-комические роли, гимнастические трюки, играл на гитаре и скрипке, читал со сцены Бабеля, Багрицкого, Уткина, Зощенко и в основном своем амплуа смешил публику на все лады. В конце двадцатых в Париже зарулил на представление джаз-оркестра Теда Льюиса и заболел джазом. Вернувшись, создал собственный «Теа-джаз», в котором руководил джаз-оркестром.
Главным козырем «Теа-джаза» стал спектакль «Музыкальный магазин», созданный Утесовым вместе с композитором Дунаевским, поэтом Лебедевым-Кумачом, сценаристами Массом и Эрдманом; зрители вприпрыжку бежали на него, как кошки на валерьянку. Узнав о популярном спектакле, Шумяцкий нарочно поехал в город на Неве и попал на сто пятьдесят пятое представление. Воодушевившись идеей, заглянул к Утесову в гримерку:
— Слушайте, это то, что надо. Буквально-таки просится в кинокомедию.
— Согласен. Надо, чтобы Эрдман и Масс написали сценарий, Лебедев-Кумач — стихи, а Дунаевский — музыку.
— Только не Дунаевский, — резанул Шумяцкий. — Я в его музыкальные способности не верю.
— Тогда прощайте. Без Дуни я работать не собираюсь.
— Ладно, шут с вами, но при условии, что работать над музыкой будете вы, а он только вам помогать.
— Разберемся. Ну а режиссер?
— Эйзенштейн и Александров только что вернулись из Америки и Мексики.
— Да вы шо? — сердито засмеялся Утесов. — Шоб такие великие поцы стали снимать «Музыкальный магазин»?
— Постараюсь их зажечь.
Конечно же, Эйзенштейн состроил презрительную рожу и бесповоротно отказался:
— Жамэ!
А вот Александров, внимательно выслушав, подумал и сказал:
— «Пастух из Абрау-Дюрсо».
— Что значит «Пастух из Абрау-Дюрсо»?
— Название. Так будет называться фильмец.
Вскоре Шумяцкий, Александров, Масс и Эрдман сидели в ленинградской квартире Утесова и горячо обсуждали будущее картины. Идея сделать главного героя «Музыкального магазина» Костю Потехина пастухом всем понравилась: быки, коровы, козы, свиньи, бараны — это уже смешно. И снимать на юге тоже сплошной восторг: море, фрукты, винишко, шашлыки всякие. Только юг, только Черное море!
Дунаевский, на которого Шумяцкий продолжал косо поглядывать, заявил о своих особенных правах: не просто композитора, но музыкального режиссера.
— Если мы говорим о музыкальной комедии, — настаивал он, — в ней драматургия сюжета должна жить вместе с драматургией музыки.
И добился своего: прежде сюжетного писался музыкальный сценарий, где какие инструменты, какие песни, о чем, в какой мелодике. И лишь после общего композиторского плана Эрдман, Масс и Александров приступили к сюжету. Работали быстро, и в середине апреля Шумяцкий организовал читку. Но где? В Доме ученых! Он бы еще в философском обществе или в Сергиевой лавре затеял это дело! Для ученых дяденек придумали тему диспута: «Может ли существовать просто смех?», и читку сценария джаз-комедии «Пастух из Абрау-Дюрсо» провели как бы для затравки. Ученые дяденьки поначалу слушали хмуро, но вскоре стали посмеиваться, смеяться, похохатывать, хохотать, а с середины читки величественный красивый зал сотрясали взрывы гомерического смеха. Однако по окончании читки посыпались упреки: смешно, но нет социального хребта; весело, но где коммунистическая подоплека? Разгорелась дискуссия. Яростнее всех кричала Эсфирь Шуб:
— Я в ужасе! Нам предлагают нечто откровенно буржуазное, пошлое. Замените имена на американские и отправьте ваш сценарий в Голливуд. Настоящая американская комедия. Вещь целиком не наша. Это какая-то демонстрация умений. Сделано очень любопытно, занятно. Но это не наше. Это — от Америки.
Ее горячо поддержали Мачерет, Шпиковский, Райзман. Казалось, полный провал, но тут слово взял Александров и выступил блестяще:
— Товарищи, нашу советскую комедию слишком запроблемили, и она перестала быть смешной. Вначале и мы замахнулись на проблемную вещь. Но оказалось, что через джаз и мюзик-холл большие идеи донести нельзя. В итоге нами был намечен определенный материал. Моя задача как режиссера состоит в том, чтобы неразрывно связать фильм с советской почвой, по-советски «заземлить» его. Наши основные установки чрезвычайно кратки. Тема фильма — бодрость, проблема — оптимизм, форма — музыкальная комедия.
И неожиданно ему зааплодировали.
Шумяцкий ликовал. Но с ужасом думал, удастся ли воплотить столь удачный сценарий, способный заставить давиться от смеха таких серьезных людей. Следовало еще раз поговорить с Эйзенштейном.
Григорий Васильевич, начиная с августовской беседы в Горках Горьковских, все больше утверждался в мысли, что с Сергеем Михайловичем их дороги расходятся и он должен стать самостоятельным большим режиссером.
Пошли на Чистые пруды со свежим номером «Киногазеты», где взахлеб расхваливали читку в Доме ученых. Эйзенштейн выслушал все доводы и взял читать сценарий. Договорились, что Александров зайдет к нему завтра.
Когда друг сердечный явился на следующий день, учитель встретил его мрачнее, чем одесский туман:
— Гриша, вы взаправду намерены это снимать?
— Да, Сергей Михайлович, намерен.
— Заберите. — Эйзенштейн протянул ему сценарий. — Счастливо поработать!
— Значит, окончательно и бесповоротно?
— А вы думали, я брошусь снимать эту похабную пошлятину?
— А вы хотя бы статью в газете прочитали?
— Статью? — Великий режиссер поискал газету, нашел, вдруг весь затрясся и артистично стал рвать печатный орган киноиндустрии на мелкие кусочки, потом швырнул их фейерверком под потолок, и они посыпались на головы двух неразлучных и закадычных.
— Вы понимаете, что сейчас разорвали нечто большее, чем просто газету? — похолодев, произнес Александров.
— Понимаю.
— В таком случае прощайте. — Друг сердечный развернулся и зашагал к выходу. Но все же оглянулся: — Как бы то ни было, Сергей Михайлович, знайте, что я всегда буду предан вам и не сотру из сердца моего всего, что многие годы связывало нас так счастливо.
— Я тоже, — уже остынув, тихо промолвил Эйзенштейн. Но тотчас резанул: — Ступайте!
Так произошло их расставание, отныне каждый шел своей дорогой. Сергей углубился в теорию, Григорий — в новую для себя практику. Все вокруг дышало весной и предвкушением чего-то нового, радостного. Александров ощущал себя накануне новой и важной встречи.
Красавчик со смешанными среднерусскими и южными чертами лица, с волнистыми волосами, с живым умным взглядом, он всегда пользовался успехом у женщин и от этого успеха не бежал. Десять лет назад легко сошелся с синеблузницей Олей, они поженились, а когда родился сын, легко назвал его Дугласом в честь Дугласа Фэрбенкса.
Агитационный эстрадный театр «Синяя блуза» превратился в массовое явление, даже в некую новую религию, во всех городах страны возникали свои «Синие блузы», а в 1926 году в Москве прошел съезд синеблузников, на котором были представлены пять тысяч трупп! Семья режиссера и синеблузницы получилась летучая, он — на съемках, она — в поездках, на выступлениях, встречались изредка, сын рос, как трава в поле, обязательствами супружеской верности себя не обременяли, да это ведь пережиток поганого буржуазного прошлого. Любовь мимолетна, и она растворилась быстро, да и была ли?
В похождениях Гриша не стеснялся, все, что плыло в руки, брал. Ну а в Америке он вообще достиг такой вершины, что до конца жизни можно было почивать на лаврах великого соблазнителя. Сама Грета Гарбо! Шутка ли! Это даже не Айседора Дункан, которую быстро забыли. Грета останется в веках, потому что пришла на экран, а потом и заговорила. Кумир, идеал, кинодива. Хотя, положа руку на сердце, ничего особенного, у Гриши водились любовницы куда более страстные и умелые, не то что эта проповедница однополой любви, у которой среди любовников имелся даже гомосексуалист Сесил Битон, и она считала это ах каким прогрессивным. Ходили слухи, что и любовниц имела — актрису Луизу Брукс и писательницу Мерседес д’Акоста. А с Гришей она сошлась как раз после того, как расстроилась ее свадьба с Джоном Гилбертом.
Конечно, Грета Гарбо — это его донжуанское достижение, эффектно бы и жениться даже, приехать с помпой в Союз, но жить с ней и выслушивать глупости про свободу любви, свободу выражать себя как заблагорассудится — этого он бы долго не вынес. Гриша почти с легкостью покинул ее в Америке, и лишь Гретины письма с многочисленными «love — love — love» грели душу приятным воспоминанием.
Но настоящей love, той, что пишется с большой буквы — Любовь, — он пока не встретил.
Зато впереди — удовольствие работы над джаз-комедией! После одобрения сценария ведомством Шумяцкого в штыки против него пошло производственное объединение в Потылихе, где располагалась московская киностудия: «Сценарий подводит итоги достижений в искусстве буржуазного смеха. Опыт Чаплина, Китона и их многочисленных подражателей нашли свое отражение, без необходимого критического усвоения. Идея вещи служит прикрытием для развернутого показа обычного европейско-американского ревю. Требуем считать сценарий джаз-комедии неприемлемым для пуска в производство Московской кинофабрикой треста „Союзфильм“». Опять проволочки, и опять напор Шумяцкого сломил сопротивление производственников. Но с первого дня работы съемочной группы на кинофабрике началась война. Александров внедрял американский опыт под презрительное фырканье, но линию свою гнул, и дело сдвинулось с мертвой точки, а Шумяцкий, увидев напористость и энергию Григория Васильевича, впервые поверил, что друг сердечный, пожалуй, и сможет обойтись без своего тирана-учителя.
— Как я устаю, Лиичка, как устаю, — валился с ног Борис Захарович, возвращаясь домой к родной жене и младшей доченьке. Старшая уже вышла замуж и уехала жить к мужу. Его жалели, ласкали, и в душе у него росла уверенность, что все получится и то, чего ждет от него Хозяин, он, Борис Шумяцкий, будьте любезны, предоставит. Александров подает надежды, Козинцев и Трауберг вместе с Ильфом и Петровым разрабатывают комедийный сценарий, Кулешов снимает «Великого утешителя» по О. Генри, Ромм — «Пышку» по Мопассану, Симонов — «Энтузиастов», «Украинфильм» прислал заявку на три комедии, режиссеры-однофамильцы взяли себе псевдоним братья Васильевы и приступили к съемкам фильма о Чапаеве, опубликовали утвержденный сценарий, а на развитие киностудии в Потылихе выделено полтора миллиона рублей. Все в движении. Только Эйзенштейн мечется. Вроде бы уже приступил к комедии «М. М. М.», но отказался и теперь начинает картину «Москва» о чудесном долгожителе, родившемся при Иване Калите и дожившем до наших дней, почти не состарившись.
Ну а что там наш главный заказчик? Кажется, к лету стал поживее, но потом Шадр и Жолтовский поставили на могиле за стеной Новодевичьего памятник погибшей Надежде, и он снова загрустил, впал в подавленное состояние. Слава богу, ненадолго. До осени, пока Сетанка не пошла в школу.
Преодолев все препоны, джаз-комедия Александрова снималась полным ходом. До осени — на московской кинофабрике, осенью — на черноморском побережье. Вот только название как-то не вдохновляло. «Пастух из Абрау-Дюрсо» сократили до просто «Пастух», но и это не то. И вдруг Шумяцкого осенило:
— Григорий Васильевич, а помните, какое выражение лица было у товарища Сталина на карточке жандармского управления?
— Еще бы не помнить — веселое.
— Пусть слово «веселое» прозвучит и в названии вашей джаз-комедии.
— «Веселое лицо»? «Веселые приключения»? «Веселые музыканты»?
Невысоконькая Люба Орлова, исполнительница главной роли, подошла к Александрову и, встав к нему под крыло, предложила:
— А может быть, просто — «Веселые ребята»?

Глава восьмая. Мы будем петь и смеяться, как дети

Боль не проходила. Он лишь научился привыкать к ней, как раковый больной, не избавляясь от резей в животе, понимает, что изматывает своим нытьем окружающих, и старается по возможности меньше стонать.
Вслед за страшной осенью пришла страшная зима, и даже снег казался черным. Вспоминался один товарищ — армянин родом из тех мест, где турки устроили резню. Он уверял, что теперь там никто не смеется и даже дети рождаются печальными, не знающими, что такое смех. Сталин тогда посмеялся над этим отсутствием смеха, ведь так не бывает, и люди, пережившие страшные трагедии, все равно потом смеются и улыбаются. А теперь он сам попал в такое положение, что губы не складываются в улыбку. И как долго ему оставаться хмурым?
Еще это ужасное предсмертное письмо! Нелепые обвинения, обидные признания, почерк ее, а писала будто бы не она, а кто-то другой водил ее рукою. Разве так она писала еще совсем недавно? Дорогой Иосиф, милый Иосиф, люблю и целую, очень прошу беречь себя, мой Иосиф, целую тебя крепко, крепко, как ты меня поцеловал на прощанье. И он ей всегда: целую мою Татьку, и нередко по-детски, как это произносила Сетанка: целую мою Татьку кепко, очень ного кепко.
И такими письмами они обменивались всегда, даже во времена ссор. Но это было какое-то не ее письмо, словно написал даже не человек, а нечто, и с этим нечто он то и дело разговаривал, спрашивая: зачем? Почему? Что я ей сделал? За что меня так? Разве я не был хорошим и любящим мужем?
Какой-то есенинский черный человек на кровать к нему садился и спать не давал всю ночь. Взять бы этот самый «вальтер» и сделать так же, как она. Но он не имеет права бросить детей, страну, саму жизнь, суровый, но прекрасный мир.
Нельзя показать врагам, что он подранок, что осталось только идти за ним по пятам и добить. Нельзя все время ходить удрученным. Но где она, первая улыбка, которая коснется его усов? Да вот же она — взятие Зимнего. Зимнего сада, который старательный Шумяцкий превратил в Кремлевский кинотеатр, и название вполне подходящее — «Зимний».
И фильм Барнета понравился, особенно сценами в сапожной мастерской, умелыми сапожницкими лапами прошкурил всю его душу, заштопал, подлатал, подклеил. Очень понравилась игра актеров, особенно этого парня с фамилией знаменитого героя германской войны, он сыграл сапожника Сеньку. И во время просмотра Хозяин чувствовал, как оттаивает, как хочется улыбаться, с восторгом потом отозвался о фильме, а когда, в очередной раз посмотрев чаплинского «Малыша», выходил из зала, даже, оглянувшись на чуть отставшую Сетанку, состроил комичную гримасу, будто правыми дальними зубами перекусывает что-то, точь-в-точь как Сенька. Чисто сапожническая ужимка.
Потом он, словно очнувшись, бросился в работу, много дел накопилось; дети канючили: ну когда же опять на штурм Зимнего? Но он лишь изредка выкраивал вечерок, чтобы вместе с ними посмотреть что-нибудь опробованное и давно знакомое из Чаплина или Ллойда, пару раз и «Окраину» пересмотрел, удивляясь тому, как нелюбимый в молодости труд сапожника теперь казался таким родным, исцеляющим. Однажды не выдержал, тайком зашел в одну сапожную мастерскую и даже попросил дать ему поработать с часок, домой возвращался — будто материнского молока испил.
Не мог обитать там, где жил с незабвенной Татькой, обменялся квартирами с Бухариным, стал строить новую дачу в Волынском и на Черное море летом отправился в новую дачу, только что построенную в пятнадцати километрах от Гагр на реке Багрыпсте, что значит «холодная», и дача так и стала называться — Холодная речка. Обстановка скромная, но непременно есть бильярд, а галерея на цокольном этаже при желании превращалась в узенький кинозал, экран отъезжал от стены на колесиках и становился перед зрителями.
Когда вернулся в Москву, поставили памятник. Два Ивана — скульптор Шадр и архитектор Жолтовский — изваяли такое, что он едва не задохнулся, настолько точно они отразили сущность Татьки. Из беломраморной стелы, словно ненадолго из небытия в бытие вырвались голова и правая рука, прекрасное грустно-спокойное лицо, античный профиль, кисть руки словно защищает от этого мира, а дальше книзу — гладкая стела, прямоугольная в сечении, олицетворение того, как много осталось непрожитого, неосуществленного, невоплощенного в ее короткой тридцатилетней жизни. И роза, та самая, с которой ее видели в последний раз на вечеринке у Ворошилова, упала к подножию, превратилась в чугунную. Надпись: «Надежда Сергеевна Аллилуева-Сталина, 1901–1932, член ВКП(б), от И. В. Сталина». Он хотел сказать им, что она никогда не была Сталиной, только Аллилуевой, но промолчал, потому что баррикада горя не выпускала слова из горла. Молча он подошел к авторам памятника и только пожал им руки.
Но отныне не так часто, как прежде, стал просить Палосича отвезти на кладбище. До памятника Татька лежала в земле, укрытая сначала белым одеялом снега, потом — травяным дерном, будто зеленым покрывалом. И он мог погладить одеяло или покрывало. А теперь она устремилась в небо и встала высоко над ним, беломраморная, неприступная и гордая, отгородившаяся от всего дольнего мира красивой дланью.
— Считается, когда так рука изображена, это намек, что человек руки на себя наложил, — проворчала однажды старшая сестра Нюра, когда-то первой влюбившаяся в Иосифа.
— Ну, намек, и что же? — возмутился Сталин. — Она ведь и впрямь руки… наложила… — И, зарыдав, как в первые дни после смерти жены, быстро зашагал в свой кабинет.
Но вот уже и год прополз на брюхе, как раненный в обе ноги боец, шестнадцатая годовщина Октября, Мавзолей, Красная площадь, парад, и Надя где-то рядом, но она уже год назад ушла с парада — голова! голова! — и нет ее, только античный профиль и рука на кладбище под стеной Новодевичьего монастыря, и павшая роза.
И уже не ее хоронят, а японского вождя компартии Сэна Катаяму, у которого настоящая фамилия по-русски нехорошо звучит. В семьдесят лет окончил в Москве Коммунистический университет трудящихся Востока, да и помер. Хоронили у Кремлевской стены за Мавзолеем, где начал разрастаться некрополь: Свердлов, Дзержинский, Фрунзе, Клара Цеткин, Скворцов-Степанов, Цюрупа, Красин, Стучка, Стопани и многие другие. Одних — в землю, других — в стену в виде праха.
Может быть, надо было там же и Таточку?..
Через неделю после похорон японца — установление дипотношений с Америкой, главный буржуазный Минотавр признал нашу шестнадцатилетнюю девушку — республику труда! — и сказал ей: ладно, не трону. Рузвельт — хороший парень.
Планы первой пятилетки выполнили, здравствуй, вторая. Здравствуй и ты, первый том Малой советской энциклопедии. Глянь, планета Земля, у нас уже есть своя энциклопедия! И прощай, Анатолий Васильевич, еще один обитатель примавзолейного погоста, светлая голова Луначарский.
Вторая зима без Надежды. Рана заживает, но болит. В Большом театре — десятилетие годовщины смерти Ленина. А ленинская Надежда еще жива, вон, мордастая, лупоглазая. Смог бы он, Сталин, любить Татьку, если бы она в свои шестьдесят пять стала такая? Смог бы. Только она не стала бы, всегда следила за своим лицом. Да и лицо — зеркало души.
Вот уже и Семнадцатый съезд партии, подведение итогов пятилетки, доклады об успехах, утверждение второго пятилетнего плана и — всеобщая любовь, во всех докладах его имя сверкает стальным блеском, то и дело кричат ему славу и здравие, даже Бухарчик заканчивает свой доклад тем, что величает его фельдмаршалом пролетарских сил, лучшим из лучших, ура!
— Бухарчик, — ласково взял его на лестнице за лацкан лучший из лучших, — зачем ты назвал товарища Сталина каким-то там фельдмаршалом? Товарищ Сталин такой же рядовой солдат партии, как все мы. Нехорошо раздавать чины в партии, Николай. Позвал бы лучше одинокого бобыля чай с вареньем пить.
И они снова подружились. В память о Наде, которая так любила Бухарина. И ее дружка по Промакадемии в память о ней в ЦК ввели — шута Никитку Хрущева, уже лысеющего.
Весной вдовец Иосиф писал матери: «Я здоров, не беспокойся обо мне. Я свою долю выдержу. После кончины Нади, конечно, тяжелее моя личная жизнь, но ничего, мужественный человек должен остаться всегда мужественным».
Сетанка заканчивала первый класс, училась старательно, и весной отец все чаще внимал ее призывам штурмовать Зимний. По-прежнему смотрели в основном испытанное старое. Но Шумяцкий то и дело подбрасывал и новинки. «Иудушку Головлева» в целом одобрили, а исполнителя главной роди Гардина наградили званием заслуженного артиста. Новая комедия Протазанова «Марионетки» детей позабавила, и лишь это спасло картину от сталинского разноса: действие опять в какой-то вымышленной европейской стране Буфферии, где у власти фашисты да капиталисты, имена у героев До, Ре, Ми, Фа, Соль, Ля, Си, опять буффонада, в конце Буфферия объявляет войну Советскому Союзу, но, оказывается, все герои фильма — марионетки, от них идут ниточки, сходящиеся в одних руках.
— Хорошо, конечно, пропагандично, или как там это сказать: пропагандно? Но опять не то, товарищ Шумяцкий, хочется светлого, радостного, веселого.
— Скоро будет, товарищ Сталин, не беспокойтесь, Александров заканчивает работу над фильмой «Веселые ребята».
— Хорошее название. Жаль, если исполнение не будет соответствовать.
— Вообще, кино разворачивается широким фронтом. Козинцев и Трауберг начали фильму о революции в совершенно в новом ключе. Шенгелая приступает к экранизации «Поднятой целины». Пудовкин будет снимать картину «Авиация». А еще Михаил Булгаков, этого драматурга, я знаю, вы цените, написал сценарий фильмы «Мертвые души» по Гоголю.
— Что ж, это интересно. Булгаков сам гоголевского склада. А кого метите в режиссеры?
— Хочет снимать… — Шумяцкий замялся, — Пырьев.
— Пырьев? Этот скукодел? — возмутился Сталин. — Ни в коем случае! Пырьев-Растопырьев!
— Понял, товарищ Сталин, учтем. И хотел бы вас еще раз просить о разрешении побывать в Европе и США. Мне необходимо ознакомиться с передовой европейской и американской технологией и организацией. К тому же осенью в Венеции ожидается международная выставка кинематографии, и мне бы…
— Изложите все подробно в письменной форме, — приказал Хозяин, но, когда Борис Захарович представил письменную заявку на трехмесячную командировку, резолюция оказалась шваховая: «Я не сочувствую». Зато в качестве утешения нарком кино получил затребованную им для нужд своего ведомства инвалюту и в начале мая на Васильевской улице открыл Московский дом кино.
Понравилась Сталину и экранизация «Грозы» Островского. Великолепную актрису Аллу Тарасову он уже много раз видел во МХАТе, куда его изредка затаскивала Надежда Сергеевна. Ирина в «Трех сестрах», Грушенька в «Братьях Карамазовых», Елена в «Днях Турбиных», Сюзанна в «Женитьбе Фигаро», Дездемона в «Отелло», Негина в «Талантах и поклонниках» — она играла много, настоящая звезда! Но лишь теперь, увидев ее не на сцене, а на экране, Сталин вдруг увидел, как она похожа на Джеральдину Фаррар, а значит, отдаленно — на его Татьку. Скорбные брови, красивый печальный голос, античный профиль, благородная стать. А когда в финале героиня Тарасовой бросилась с обрыва, он тяжело поднялся с кресла и молча вышел из зала, понимая, почему нарком кино не спешил ему показывать эту ленту начинающего режиссера Петрова, уже в марте вышедшую на экраны, до того, как посмотрел главный зритель. И сходство, и самоубийство. Однако тонкий и деликатный человек этот Шумяцкий! Только после настоятельной просьбы Хозяина, наслышанного об успехе «Грозы», привез картину в Зимний сад.
После первомайских демонстраций Борис Захарович показывал в Кремлевском кинотеатре свежайшую праздничную кинохронику, и Сталин расхвалил:
— Ну что ж, очень хорошо, научились снимать. Такие вещи можно смотреть много раз. Не надо лишь чрезмерно увлекаться повторением отдельных деталей, особенно мелких, что не только затягивает картину, но и часто просто надоедает. В хронике заглавные надписи и пояснительные должны быть особенно короткими. В прошлый раз смотрел «Советское искусство», так там вновь люди распоясались и перечислили всех, вплоть до курьеров.
Тут Шумяцкий еще больше обрадовал Хозяина, показал цветной кусок первомайской хроники.
— Вот это сделано хорошо, — сказал Сталин. — Так держать. А что, цветные съемки по-прежнему представляют сложность?
— Пока да, товарищ Сталин.
— Передайте людям, которые над этим работают, что я одобряю их труд. Хроника — интересный вид искусства, она у нас заметно идет в гору, ее приятно и поучительно смотреть. Надо только не дробить ее на множество разных картин, а наоборот, совершенствовать ее качество. И тут лучше меньше, да лучше. Ну, а что у нас на второе?
— Лирическая комедия «Любовь Алены». Только прошу сразу прощения, она немая.
— А вот это полное безобразие, товарищ Шумяцкий! До сих пор делать немые фильмы! А комический элемент, без чего картина не вызовет такого интереса, хотя бы даже и лирическая, в ней есть?
— Да, эти элементы есть, но в недостаточном количестве.
— Что же помешало?
— Мешает отношение к комедии, товарищ Сталин. Неправильность отношения критики заключается в том, что она до сих пор часто указывает нам на недопустимость привлечения комической формы для трактовки значимых явлений современности.
— Чепуха. Плюньте на добродетельных скукоделов!
— Вот в этой картине вы не увидите многое из того, что было в ней раньше и что было, на мой взгляд, неправильно изъято, хотя я с этим решительно спорил.
— Что же именно?
Шумяцкий стал подробно перечислять все глупости цензуры: вместо директора стал замдиректора, потому что нельзя, чтобы директор оказался объектом комедийных ситуаций; убрали сцену прохода бабы Алены с мужем по дороге, по которой вначале проехали в автомобиле мисс Эллен со своим мужем, американским инженером, мотивируя это требованием не противопоставлять проезд в автомобиле американского инженера хождению колхозников — у нас что, колония для иностранцев, когда они к нам приезжают на автомобиле, а колхозники идут в лаптях?
И так далее по всем мелочным идиотским пунктам. Выслушав, Сталин фыркнул:
— Ну и зря вы согласились на эти изменения. Давайте, показывайте фильму.
Главный зритель стал смотреть, картина особенного впечатления не производила, если бы не мисс Эллен. Он не поверил своим глазам, а когда картина кончилась, первым делом спросил:
— У меня что-то со зрением, или в фильме и впрямь снялась Грета Гарбо?
— Нет, товарищ Сталин, — засмеялся нарком кино. — Я понял, кого вы имеете в виду. Мисс Эллен. Ее играет новая молодая актриса, очень перспективная. Сейчас она закончила сниматься в главной роли у Александрова.
— Да что вы! И как звать?
— Любовь Орлова. К сожалению, на съемках картины у нее с Александровым случился роман, и они поженились.
— Отчего же к сожалению? — усмехнулся Хозяин.
— К сожалению для многих ее воздыхателей.
— М-да… Так вот. Ничего особенного не произошло бы, если бы все осталось так, как было, а картина от этого выиграла бы, потому что была бы смешнее.
^{Л. П. Орлова. 1940-е. [ГЦМК]}
Ложась спать после этого просмотра, Сталин тихо в одиночестве смеялся: каков гусар этот Александров! И в Америке саму Грету Гарбо оприходовал, и в России нашел себе точную копию. Да еще и лучше, чем та американская пустышка, защитница половых свобод.
— Вот набичвари! — ворчал главный обитатель Кремля. — Всех обскакал! — И с горечью вспоминал, как на заре его любви с Надей они ходили в кино, чтобы там в темноте целоваться, и ей хотелось быть похожей на Джеральдину Фаррар.
Смешная, милая, бедная, бедная Татька! Как же ты могла? Что же ты наделала, любимая? Воспоминания затапливали сердце, хотелось сделать что-то, что он обещал Надежде Сергеевне, но так и не сделал. Например, смягчить участь раскулаченных.
В мае вышла статья Горького об ужесточении классовой борьбы, великий гуманист вдруг бросил клич: «Если враг не сдается, — его уничтожают». А тот, кого то и дело обвиняли со всех сторон в излишней жестокости, подготовил и выпустил указ о восстановлении бывших кулаков в гражданских правах.
В том же мае к нему явились секретарь ЦИК Авель Енукидзе и поэт Абулькасим Лахути — просить, чтобы не расстреливали поэта Осипа Мандельштама. Оказывается, председатель ОГПУ Генрих Ягода нашел написанные им стихи: «Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны, только слышно кремлевского горца, душегуба и мужикоборца». Но поэт выдающийся, уверяли Енукидзе и Лахути, к ним только что приходила прямо в Кремль поэтесса Анна Ахматова и умоляла пощадить Осипа Эмильевича. Расстрелять его — начнется нехорошая шумиха. Отпустив Авеля Софроновича и Абулькасима Ахмедовича, Иосиф Виссарионович вызвал к себе Генриха Григорьевича, выслушал его требования беспощадно бить врагов, как пишет Горький.
— Горький, конечно, тоже прав, на то он и Горький, — сказал Сталин. — Но в отношении Мандельштама — изолировать, но сохранить. Ограничьтесь недалекой ссылкой года на три.
Осипа Эмильевича с женой Надей сослали на три года в уральский городок Чердынь, а за него продолжали заступаться, Бухарин прислал письмо: «Моя оценка О. Мандельштама — он первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он, безусловно, не совсем нормален; он чувствует себя затравленным. Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама».
— А ну-ка, позвоним Пастернаку. Товарищ Поскребышев, соедините меня с поэтом Борисом Пастернаком.
Заведующий секретариатом позвонил по телефону:
— Товарищ Пастернак? Это из секретариата товарища Сталина. Товарищ Сталин хочет поговорить с вами. — И протянул трубку Хозяину.
— Товарищ Пастернак? Здравствуйте. Сталин говорит.
— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович, — прозвучал женственный голос Бориса Леонидовича. — Слушаю вас внимательно.
— Мне тут товарищ Бухарин сообщил, что вы в умопомрачении от ареста Мандельштама. Поскольку вы у нас теперь считаетесь поэтом номер один в СССР, спешу вас успокоить: с Мандельштамом все будет в порядке, он поживет три годика в Чердыни, поднимет там интерес местных жителей к поэзии и благополучно возвратится. Но у меня вопрос лично к вам. За Мандельштама приходила в Кремль хлопотать Анна Ахматова, а вы если так переживали, то почему лично не хлопотали о друге?
— Я хлопотал, — ответил Пастернак.
— Маловато. Если б мой друг попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти.
— Если бы я не хлопотал, то вы бы не узнали об этом деле, товадищ Сталин. — Пастернак не всегда четко выговаривал «р», и вместо «товарищ» вышло «товадищ».
— Почему вы не обратились лично ко мне или в писательские организации?
— Писательские одганизации не занимаются этим с двадцать седьмого года, — уклончиво ответил на том конце провода поэт номер один.
— Но ведь он ваш друг? — настойчиво напирал Сталин.
Пастернак молчал. Душегуб и мужикоборец выслушал тишину и задал еще один вопрос:
— Но ведь он мастер? — Молчание. — Мастер?
— Это не имеет значения… — дрогнувшим голосом отозвался Борис Леонидович. — Иосиф Виссадионович, почему мы все говодим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговодить…
— О чем?
— О жизни и смедти.
Сталин брезгливо поморщился и резко повесил трубку. Тяжко вздохнул:
— М-да… О жизни и смерти, видите ли.
Раздался звонок, Поскребышев взял трубку, ответил и спросил, загородив микрофонную часть трубки ладонью:
— Товарищ Сталин, будете еще говорить с Пастернаком?
— О жизни и смерти? Ну уж нет.
— Товарищ Сталин занят, — ответил Александр Николаевич. — Что? — Он снова загородил трубку ладонью. — Спрашивает, можно ли ему всем рассказывать о разговоре с вами?
— Можно.
— Да, можете. Всего хорошего.
Вскоре вся Москва знала о том, что Пастернаку лично звонил Сталин, а в ресторане Дома писателей поэта номер один несколько дней потчевали бесплатно.
Штурмовать Зимний ходили с детьми все чаще. В июне детей отправили на дачу в Зубалово, и Шумяцкий устроил в Кремлевском кинотеатре просмотр новых картин. Сталин пригласил наркомвоенмора Ворошилова, председателя Комиссии народного контроля Кагановича и первого секретаря Нижегородского крайкома Жданова. Впрочем, Нижний Новгород недавно переименовали в Горький, так что — Горьковского крайкома. Сначала смотрели звуковой киножурнал о новостях страны, потом ленту Александра Литвинова «Хочу жить» — о том, как люди живут на Дальнем Севере. Сталин похвалил:
— Вот как надо показывать страну. Уметь сочетать материал в этом скромном, можно даже сказать, слабом сюжете с интересной трактовкой. И так сильно разыграно, что картина оставляет сильное впечатление. Показ природы, обычаев, людей и их характеров дан в фильме мастерски и со вкусом.
Ворошилов, Жданов и Каганович согласились. В полночь начали показ музыкальной комедии молодого режиссера Игоря Савченко «Гармонь». Поначалу смотрели благосклонно, на экране разухабисто веселились деревенские парни и девушки.
— Этого актера, который Тимошка, как фамилия? — спрашивал Сталин сидящего рядом Шумяцкого.
— Петр Савин.
— Я его уже видел.
— В «Конвейере смерти» недавно, еще в «Измене».
— Он везде хорошо играет. Располагающий актер. Думаю, хорошо работает над собой. И прием плавающего хоровода хорош. А Марусю кто играет?
— Новая актриса, товарищ Сталин, Зоя Федорова.
— Она не выглядит деревенской. А наоборот, немного пейзанской. Но играет недурно.
Шумяцкий разомлел. Но, оказалось, рано радовался. Дальше Хозяин стал злиться:
— Затянуто. Глупо. Переигрывают. Какая-то внешняя весельчинка, а настоящего веселья не вижу. И где механизация?
— Создается впечатление, что в колхозе на сто процентов господствует ручной труд, нет даже лобогрейки, — поспешил добавить Каганович.
К концу фильма Сталин покраснел от негодования:
— Товарищ Шумяцкий, вы говорили, что это динамичная, живая, веселая картина. А тут что ни сцена, то растянутость, надуманный психологизм, фальшь. Один придурок, отрицательный персонаж, играет на гитаре, а звучит гармошка. Это как понимать? Целый час парень и девка сидят и на ромашке гадают, любит, не любит, плюнет, поцелует. Народ ходит в кино ради кинематографического действия, а тут оно отсутствует совершенно. Когда использован прием плавающего хоровода в начале, это хорошо, а потом режиссер нарочито повторяет его, и это уже плохо. Товарищ Каганович, что скажете?
— Полностью согласен! — горячо откликнулся Лазарь Моисеевич. — Фальшиво звучит в фильме о колхозе такой психологизм. Не знают ваши люди колхозов, новой деревни. Не ощущают требований простоты. А ходульности — пруд пруди.
Шумяцкий попытался оправдаться:
— Я считаю, да и на зрителях уже проверено, что эта фильма вызывает улыбки, приятные ощущения бодрости, радости. А это редкие гости в работах наших киномастеров. В качестве опыта музыкальная оперетта «Гармонь» более чем важна. Одновременно снимается с ней, и скоро мы пошлем вам другой наш опыт — фильм о джазе. Ведь нам и примера не с кого брать, ибо даже в театре нет еще ни одной советской музыкальной оперетты, комедии, буффонады.
— Вот вы и начинаете равняться на худшие образцы, — продолжал гневаться Сталин. — Нет примера? Семнадцать лет работает советское кино, а все нет примера!
— За эти годы шла работа в направлении иных жанров, — лепетал бедный Борис Захарович. — До самого последнего времени вообще невозможно было ставить в кино оперетту.
— Так вы же хозяин кино. Кто мог вам мешать?
— Многие и многое мешали. Извините за выражение, рапповцы, пролеткультовцы. Когда мы начали ставить первую музыкальную вещь — джаз «Веселые ребята», постановщиков встретили бойкотом, остракизмом, затюкали людей. Только недавно мы преодолели этот пуританизм.
— А вы крепче бейте по нему, тогда и примеров будет больше. — Сталин кулаком показал, как надо бить.
В то время вся страна следила за новостями о полярниках с погибшего парохода «Челюскин», которые дрейфовали на льдине в условиях полярной зимы и в конце весны были наконец спасены. В июне Сталин принял в Кремле семерых смелых летчиков, спасавших челюскинцев: Ляпидевского, Леваневского, Водопьянова, Доронина, Камаева, Молокова и Слепнева, — впервые в истории наградил их только что учрежденным званием Героя Советского Союза, вручил ордена Ленина. А вскоре в Кремлевском кинотеатре — новый ночной просмотр, документальный фильм о «Челюскине» режиссера Якова Посельского. Главный зритель смотрел придирчиво, иногда делал замечания:
— Копенгаген, это царство велосипедистов, долго показывают. Длинноты с разгрузкой угля. — О назойливом повторении кадров с лебедкой и деталями сказал сердито: — Опять монтаж аттракционов. Ребячья игра.
Но, когда пошли части, показывающие непосредственно события во льдах, он уже смотрел с восторгом до самого конца.
— Кто там операторы? Шафран и…
— Трояновский, — подсказал нарком кино.
— Настоящая работа. Честная, не крикливая. Именно такие ребята должны воспитываться кино. Не позеры, а упорные, боевые работники. Не позеры, не кичливые хвастунишки. Здесь прежде всего дело, а не похвальба, не зазнайство. Фильма смотрится как вдохновенное произведение. Сделана здорово, и за это спасибо работникам хроники. Правда, нельзя упускать из виду, что создали ее не операторы, а сама жизнь, героика социализма. Кинематографисты не должны поэтому приписывать успех главным образом себе. Наоборот. Однако Шафран и этот второй — молодцы!
— Они понимают, кто главный герой и что определяло успех создания фильма, — заметил Шумяцкий.
— Сколько им лет?
— Обоим где-то под тридцать.
— Говорите, рискуя жизнью, увозили отснятый материал?
— Да, товарищ Сталин, в пургу, на собаках.
— Им бы тоже Героев Советского Союза, — задумался Сталин.
— Многовато, — усомнился Киров, присутствовавший на просмотре вместе с Кагановичем, Ждановым и Постышевым.
— Тогда орден Красной Звезды обоим, — решил генсек. — И Шафрану, и Трояновскому. — Он посмотрел на наркома кино, у того на лице так и светилось: мне бы хоть какой орденок! — И вы молодец, товарищ Шумяцкий. Что-нибудь еще нам покажете?
— Второй выпуск «Ежа» вышел, товарищ Сталин.
— Валяйте.
Сатирический киноальманах Хозяин смотрел, не стесняясь смеяться, настроение зашкаливало, пожалуй, впервые после выстрела в Потешном дворце он так веселился. Жданов даже спросил:
— А не слишком ли содержание легкомысленное?
— Хорошее содержание, — возразил главный зритель. — Иначе бы подобные фильмы не были доходчивы. Молодец, товарищ Шумяцкий, надо и впредь развивать обе линии в документальном кино. И героическую, и комическую сатиру. А как обстоят дела с отдыхом у хороших советских кинематографистов?
— Открываем Дом творчества для них, специально построенную огромную усадьбу в Болшево.
— Похвально.
В следующие две недели Сталин в Зимний сад не ходил — много работы, накануне большого совещания в ЦК он весь день писал речь о Генеральном плане реконструкции Москвы, а когда завершил, с хрустом потянулся за рабочим столом и подумал, не позвонить ли Шумяцкому. К тому же из Грузии пришла на него жалоба, надо разобраться.
В девять часов вечера в Кремлевском кинотеатре собралось много народа. В первом ряду посередине в своем жестком кресле — Хозяин, слева от него — Шумяцкий, Каганович, Жданов, справа — Ворошилов, Енукидзе, председатель Комиссии советского контроля Куйбышев, за спиной — председатель Совнаркома Молотов и Орджоникидзе, совмещающий должности наркома тяжелой промышленности и председателя Высшего совета народного хозяйства. Первым делом Сталин обратился к наркому кино так грозно, что тот аж ножками засучил под своим креслом:
— Товарищ Шумяцкий, мне пришла на вас жалоба. Первый секретарь Грузии товарищ Берия пишет в письме, что вы и ваше ведомство совершенно не заинтересованы в развитии грузинского кино. Что выделяете катастрофически мало средств и кинопленки. Это так?
— Товарищ Сталин, у меня, как заверещал великий Ленин, социализм — это прежде всего учет. Так что можете ознакомиться с документами. Грузия получает ровно столько средств и пленки, сколько положено по одобренному вами плану.
— А почему вы сказали «заверещал»? — усмехнулся Сталин.
— Кто? Я?
— Да не вы, а великий Ленин.
— Я сказал: «завещал», — совсем поник Шумяцкий, и его стало жалко.
— Знаю я этих грузин как облупленных! — великодушно махнул рукой главный зритель. — Вечно прибедняются. Хоть втрое больше, чем остальным, дай им, все равно мало. Так и напишу Берии, чтобы не верещал. Ну, что будем смотреть, товарищ главный кинодел? Как вообще у вас на фронте?
— На фронте? — слегка расслабился Шумяцкий. — Наступление, товарищ верховный главнокомандующий. Ряд неплохих картин уже на выданье.
— Есть действительно великолепные фильмы, — поддержал его Ворошилов. — Например, о Донбассе «Восстание человека».
— А дряни, наподобие «Гармони», больше не ставите? — спросил Сталин.
— Не могу поручиться, что все производимые картины будут отменно хороши, — ответил Борис Захарович. — Среди них возможны одиночные случаи брака. Однако «Гармонь» я считаю не дрянью, а только посредственной фильмой молодого, подающего надежды постановщика.
— Не смягчайте, — сказал наркомвоенмор, — это пошлая картина. Ну где это видано, чтобы гармонь была превращена в рычаг классовой борьбы!
— Да, дрянь и безвкусица, куда ни глянь, — сердито будто выплюнул Каганович.
— Нет, а «Гроза», а «Любовь Алены»? — возразил Сталин. — «Сердце Турции», «Челюскин»? Картины настоящие, не какой-то там монтаж аттракционов. Научились ребята ставить. И актеров заставили хорошо работать.
Шумяцкий, судя по его виду, готов был, коли прикажут, руки целовать вождю, а тот продолжал гладить его по шерстке:
— Мы решили вам помочь. В ближайшее время вызовем вас, нужных вам работников, и вы нам скажете, что вам надо, чтобы вашу работу еще больше развернуть. И двинуть ее по-настоящему. Укажите, какие нужны еще средства, импорт. Какие необходимо построить заводы, что дать вам из оборудования, автотранспорта. Кино — это для страны стратегически важное дело. Как особый род войск. У вас заводы есть?
— Заводы у меня есть, но небольшие. А потребность огромна. Надо делать не только производственную аппаратуру, но и проекционную. Ее производство массовое, и на своих небольших заводах я ставить его не могу.
— А кто же изготовляет вам ее сейчас?
— Заводы товарища Серго. — Шумяцкий кивнул на Орджоникидзе. — Но они ее из года в год спецзаказами вытесняют. За последнее трехлетие количество выпущенных проекционных аппаратов сократилось в шесть раз.
— Нет, вам нужны собственные большие заводы, — сказал Сталин. — Построенные по последнему слову техники. На заводы Серго нечего рассчитывать. Свои вам нужны, свои. Наряду с заводами аппаратуры вам нужно быстро и хорошо строить большие заводы пленки и других предметов кино и фото. Полиграфия, издания, печать. Мы поможем вам в этом. Дайте ваши обоснованные предложения, продумайте, кого пригласить на этот доклад и постановку вопроса.
— Все подготовлю, — трепетал от восторга Шумяцкий.
— Помнится, еще Товстуха… Кстати, как он там, бедолага?
— Плох. Совсем доконал его тубер. Хорошо, если до следующего года дотянет, горемыка.
— Так вот, помнится, он мне в двадцать пятом году докладывал, что у нас две тысячи кинотеатров. А сейчас сколько?
— Эта цифра всегда у меня в голове, — с гордостью произнес Шумяцкий. — На данный момент двадцать девять тысяч двести кинотеатров.
— Молодец, хорошо работаете, — похвалил Сталин. — А сколько картин выпущено за последний год?
— Полторы сотни, товарищ Сталин. И большинство картин прошло вашу экспертизу. Стараемся!
— Давайте теперь «Челюскина» смотреть, — кивнул главный зритель. — Мои замечания учтены?
— Учтены.
И снова он смотрел ленту о героических подвигах наших полярников, погружаясь в ледяную, вьюжную атмосферу фильма настолько, что обмороженные ноги заныли, будто он снова тащился в сибирскую ссылку в легких ботиночках.
После просмотра заметил:
— Второй раз смотрю, впечатление такое же потрясающее. За эти полтора часа снова пережиты все волнения, ожидания. Воссоздано ощущение небывалого подъема страны при встрече челюскинцев и летчиков. А как идет реализация этой фильмы за границей?
— Налажено. Берут охотно.
— За хорошо организованную работу и несомненные улучшения всего кинофотодела мы передаем вам всю валютную выручку от этой картины, чтобы было чем подкормиться на первых порах, купить недостающую и усовершенствованную производственную аппаратуру и отсутствующие у вас материалы и приборы для повышения художественного качества картин. Это, конечно, не в счет того, о чем говорили. Принимаете?
— Принимаю, товарищ Сталин, — зарделся от счастья Шумяцкий. — Обещаю за картину выручить больше, чем предполагали до сих пор.
— Ловко! — воскликнул Куйбышев. — Как только ему отдали выручку, он увеличивает поступления.
— А как же, так и должно быть, стимул! Или, как еще говорится, гешефт, — отозвался Сталин.
— Гешефт уже огромный, а в будущем вырастет в десятки раз. Выручка от кинематографа станет больше, чем от госмонополии на водку. — Шумяцкий аж дымился.
— Даже чем на водку? — рассмеялся главный зритель. — Ну что, сколько там? Половина двенадцатого? Время детское. Что дальше будем смотреть?
Борис Захарович замялся в явной нерешительности, и вдруг Ворошилов предложил:
— Давайте картину «Веселые ребята».
— Я подзабыл, что это за картина? — спросил Хозяин.
— А это интересная, веселая, сплошь музыкальная картина с Утесовым и его джазом, — ответил наркомвоенмор.
— Это та, о которой я уже не раз докладывал, — пояснил Шумяцкий. — Которую Александров снял. Только у меня всей нет. Ее как раз сегодня заканчивают монтировать. Могу показать лишь начальные три части.
— Он нас интригует, — усмехнулся Сталин. — Давайте хоть начальные.
— Но ведь Утесов безголосый, — вмешался Каганович.
— К тому же он мастак только на блатные песни, — поддержал его Жданов.
— Нет, — возразил Ворошилов. — Вы увидите. Он очень одаренный актер, чрезвычайный весельчак. И поет в фильме здорово. Фильма исключительно интересная.
— Мы его заставили петь по-настоящему, — застенчиво добавил Борис Захарович и вновь стал похож на Чаплина, хотя в последнее время малость располнел и сходство стало улетучиваться.
— Ну и как же вам это удалось? — усомнился Лазарь Моисеевич.
— У нас появились новые технологии звукового кино, позволяющие даже усиливать певческие данные артистов.
— Вот оно как! — удивился Сталин. — Эдак и я запою, а получится Шаляпин или Собинов. Ну, раз говорите, интересная фильма, давайте посмотрим.
В зале погас свет, на экране под залихватскую музычку появилась картинка: «Музыкальная кинокомедия. Москва, 1934». Дальше — другие начальные титры: «Производство Московского кинокомбината». Потом лицо Чаплина в котелке и титр: «Чарли Чаплин». Ллойд в канотье: «Гарольд Ллойд». Это что такое? Они снимались у Александрова? Чем черт не шутит, он же там втесался, даже Грету Гарбо оприходовал. Далее лицо Бастера Китона тоже в канотье. И затем титр: «В картине не участвуют». Сталин так хмыкнул, что даже слегка подскочил в своем жестком кресле, бросил лукавый взор на Шумяцкого, тот весело прыснул, прикрыв свои чаплинские усики ладошкой.
Следующие титры: «В картине участвуют». Лицо Утесова в сером цилиндре: «Леонид Утесов». Женское личико — блондинка в белом цилиндре: «Домашняя работница Л. П. Орлова». Другое женское личико — брюнетка в черной шляпке с перышком: «Дитя Торгсина М. П. Стрелкова». Прибежал мультипликационный бык. «Джаз-комедия». Бык хвостом написал: «Веселые ребята». Дальше другие титры: «Постановка и режиссура Г. В. Александрова». Молодец, себя после всех поставил. Нет, дальше еще есть: «Композитор — И. О. Дунаевский. Звукооператор — Н. А. Тимарцев. Художник — А. А. Уткин. Звук записан на аппарате системы „Кинап“ проф. А. Ф. Шорина». И еще раз: «Веселые ребята».
Вывеска: «Прозрачные ключи». Появился пастух со стадом, заиграл на дудочке, за ним с разными музыкальными инструментами выстроились подпаски, заиграли и вместе с коровами пошли, продолжая играть, на выпас мимо жителей приморской деревеньки, пастух — Утесов — запел:
— Легко на сердце от песни веселой, она скучать не дает никогда, и любят песню деревни и села, и любят песню большие города.
И это сразу взяло за душу, заворожило. Вспомнилось, как в детстве захватывало зрелище стада, щелканье пастушьего кнута, мычание, блеянье, гоготание, дивный первобытный запах домашней скотины. Главный зритель почувствовал себя здесь, в бывшем Зимнем саду, дома. Чувство, которое он вообще испытывал лишь изредка. Его домом чаще всего был кабинет, диван, на котором он отдыхал, устав от долгого сидения за столом. Даже в Зубалово он редко чувствовал себя по-настоящему дома из-за постоянного присутствия там множества гостей. Для того и строится теперь отдельная дача, где он сможет находиться либо в одиночестве, либо в окружении малого числа приглашенных из ближнего круга.
— Нам песня жить и любить помогает, она, как друг, и зовет, и ведет, и тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет, — запел Утесов своим не великим голосом, но так задушевно и радостно, что хотелось идти вместе с ним пасти коров, коз и овец. В музыкальные инструменты по ходу его движения превращались деревянный мосток через речку, железная ограда, глиняные горшки, сохшие на плетне. Пастух перешагнул через спящего в гамаке человека и сказал ему:
— Гутен морген, Карл Иванович!
И это показалось очень смешным.
— Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда, ведь мы такими родились на свете, мы не сдаемся нигде и никогда, — пел Утесов, и следом за ним уже бежала смешная девушка с двумя огромными крынками, из которых хлестало молоко. — Нам песня строить и жить помогает, она, как друг, и зовет, и ведет, и тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет.
Одно только плохо: слова песни никак не совпадали с движениями губ пастуха, уж старый подпольщик Джугашвили прекрасно владел чтением по губам, а тут в кадре Утесов пел что-то одно, а звучали совсем иные слова.
После песни началась смешная перекличка, пастух выкликал имена животных, и те откликались по-своему: мычали, блеяли, хрюкали. Джентльмен — бык, Секретарь — белый козел, Бюрократ — серый козел, Профессор — пегий козел, Марья Иванна — буйволица, англичанки — свиньи, швейцарки — коровы, голландки — другие коровы. Вольно! Перекличка закончилась. Фильм начался.
Сталин смотрел комедию дальше и видел, как мастерски режиссер вводит зрителя в сюжет, какие замечательные смешные ходы делает. Это наконец было то, чего главный зритель ждал от советской кинокомедии. И как великолепно сделаны проходы, сначала пастух со своей замечательной песней, теперь Леночка, дитя Торгсина, то бишь ведомства торговли с иностранцами, долго идет по пляжу, но это не затянуто, потому что на пляже много смешных ракурсов.
— Как такие длинные проходы снимали? — спросил Сталин.
— О! — негромко воскликнул Шумяцкий. — Строилась целая железная дорога, по которой ехала тележка с кинокамерой. А что, разве затянуто?
— Нисколько. Очень хорошо сделано.
Когда в трусах Утесова оказалась рыба, Кремлевский кинотеатр взорвался дружным смехом. И дальше Сталин, а вместе с ним и все остальные уже не могли остановиться, смеялись надо всем подряд — вы такой молодой, а уже гений, ну как это можно? Привычка. Скажите, а что вы теперь играете? Я теперь Бетховена прорабатываю. Как я ему завидую!..
И дальше все в таком духе, ни минуты без смеха, все с выдумкой, без халтуры. Вновь появилась та смешная… Погодите-ка, да ведь это… Ну да, та самая, что играла Эллен в «Любви Алены».
— Это… — снова обратился Иосиф Виссарионович к Борису Захаровичу, и тот понял с полуслова:
— Любовь Орлова. Та самая. Я уже говорил. На съемках за Александрова взамуж пошла.
Красиво поет лирическую песню:
— Сердце в груди бьется, как птица, и хочешь знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться.
Моет окно и рисует на нем огромное сердце:
— Радость поет, как весенний скворец, жизнь и тепла, и светла. Если б имела я десять сердец, все бы ему отдала.
Хорошо сказано. Десять сердец. Эх, если бы только одно остановившееся навсегда сердце снова стало стучать!..
Любовь Орлова. Какое красивое сочетание. Не просто любовь, а орлиная. Это тебе не Грета Гарбо, как будто кто-то себе горб греет. Она похожа на Гарбо, но у той красота пустая, а у этой живая. Глаза как светятся! Играет простушку, простолюдинку, а во всем облике куда больше, чем глупенькая домработница. Напялила на голову соломенную корзинку, а выглядит в ней, как в элегантной шляпке.
^{Л. П. Орлова в фильме «Веселые ребята». 1934. [ГЦМК]}
Пастух, пришедший на вечеринку в санаторий «Черный лебедь», всеми воспринимается как знаменитый дирижер из Парагвая Коста Фраскини, и, когда его просят сыграть что-нибудь, он играет на своей дудочке, услышав которую, в роскошный дворец санатория устремляется все его стадо — быки, коровы, козы, свиньи. Бык начинает пить из стеклянной лохани крюшон… Но на том три привезенные Шумяцким части и закончились.
— Эх, на самом интересном месте! — воскликнул Молотов.
— Прошу прощения, — засуетился Шумяцкий. — Всю картину смогу показать на днях.
— Ну как, товарищи? — спросил Сталин. — По-моему, начало у фильмы захватывающее. И смешное.
— Очень смешное! — поддержал Каганович.
— Я во второй раз смотрю и опять хохочу, — сказал Ворошилов.
— А где и как это снималось? — спросил Орджоникидзе.
— Интерьерные съемки у нас в Потылихе, на Московской кинофабрике, натурные — в Абхазии, в Бзыбском ущелье, — ответил нарком кино. — Режиссер, как вы уже видели, Александров, оператор — Владимир Нильсен. Тиссэ джаз-комедию снимать отказался.
— Эйзенштейн не позволил, — предположил Молотов.
— Вот и хорошо, — сказал Сталин. — А то был бы опять шараш-монтаж.
— Александров до сих пор был в тени Эйзенштейна, а Нильсен — в тени у Тиссэ, — продолжил Шумяцкий. — Они теперь вышли на свет, и, по-моему, к счастью. Это Нильсен придумал с заставками про Чаплина, Ллойда и Китона, которые не участвуют. И птичек на проводах тоже он.
— А почему слова песни в самом начале не совпадают с движением губ? — спросил главный кремлевский зритель.
— Вы даже это заметили, — потупился Борис Захарович.
— Да это всем заметно, — сказал Жданов.
— Дело в том, что изначально были другие слова, но Александрову они не нравились, — пояснил Шумяцкий. — Там раньше было: «Любовь, любовь, золотая зарница, чего-то там, тарарам-трампампам, и не уйти от тебя, не укрыться, не убежать, не зарыться, трампампам».
— Прямо-таки не любовь, а какой-то жандарм, — засмеялся Сталин. — Новые слова, несомненно, гораздо лучше. Пастух поначалу влюблен в жизнь, в песню и поет о песне. Потом, я так думаю, он влюбится не в дитя Торгсина, а в уборщицу?
— Правильно, товарищ Сталин, вы прозорливец, — улыбнулся Шумяцкий.
— Неужели это сделано у нас в Москве? — удивился Каганович. — Сделано ведь на самом высоком уровне, а говорили, что эта ваша Московская фабрика — не фабрика, а могила. Даже в печати об этом часто говорят.
— Это говорят у нас только скептики, пессимисты, люди, сами мало работающие, — сказал Шумяцкий и зло добавил: — Пигмеи!
— Скажите просто: бездельные мизантропы, — согласился Сталин. — Таких ведь около всякого дела имеется еще немало. Вместо того чтобы в упорной работе добиваться улучшения дела, они только и знают, что ворчат и верещат да пророчествуют о провалах. Но давайте не отвлекаться и еще смотреть картины, такие же интересные картины, как эта. Когда вы покажете полностью? И что сейчас покажете?
— Всю картину покажу на днях, а сейчас могу показать новую немую фильму «Пышка», — сказал Шумяцкий и покраснел, помня о нелюбви Хозяина к новым немым фильмам.
— Не по Мопассану ли? — спросил Сталин.
— Да.
— Если хорошо поставлено, то может быть интересно. Я хорошо помню этот рассказ Мопассана. Он бичует мещанство и ханжество. Давайте посмотрим. Экранизации — это тоже важное направление в киноискусстве.
Начали смотреть фильм режиссера Ромма, и Сталин несколько раз подмечал:
— У Мопассана не так. Пышка изначально ехала вместе со всеми. Но так даже ярче получается. У Мопассана стаканчик был серебряный, это точнее, вряд ли бы Пышка взяла в дорогу бьющийся стеклянный. Хотя… фаянсовую тарелочку-то она прихватила. Сабля у немца не волочится по земле, а у Мопассана это яркая деталь: они сначала с ужасом услышали знакомое бряцанье немецкой сабли, волочащейся по земле, а потом уже увидели прусского офицера.
— Как ты все помнишь, Иосиф? — восхитился Ворошилов, и раньше не раз удивлявшийся, какая у его закадычного друга память на книги.
— В любом деле надо быть внимательным, — ответил главный читатель. — И в кино, и в литературе, и в политике. Вот тут немец курит сигару, а у Мопассана длинную фарфоровую трубку. Уж это я, как сам курящий, не мог не запомнить. А этого эпизода с сапогами в рассказе вообще нет. Но эпизод придумали хороший, он бьет его сапоги, а потом возвращается и ставит их аккуратно на место. Подлинное поведение ура-патриота.
В том месте, где Фоланви спрашивает у Пышки, не изменила ли она своего решения отказать прусскому коменданту в его домогательствах, и она в ответ кричит на него, а потом отвечает на вопросы, чего пруссак от нее хочет, режиссер стыдливо не вставил интертитры.
— Чего она вопит, Иосиф? — спросил Ворошилов.
— Она верещит, чтобы сказали этому пакостнику, этой прусской сволочи, что никогда не согласится. Слышите? Ни за что! И тут она признается: «Чего он хочет? Хочет спать со мной!» Товарищ Шумяцкий, передайте режиссеру, чтобы вставил тут интертитры, а то некоторым непонятно, видите ли. Им хочется подробностей.
^{Афиша. Фильм «Пышка». Реж. М. И. Ромм. 1934. [Из открытых источников]}
И в конце, когда Корнюде пытается тайком поприставать к Пышке, а та лупит его и что-то кричит, Сталин заметил, что нужен интертитр:
— У Мопассана этого нет, там она лишь хочет крикнуть им в морды, какие они все сволочи, но у нее слова застревают в горле, и она лишь плачет. Но для фильмы, думаю, этот эпизод необходим. Пусть только добавят интертитр с ее словами. Мол, какие же вы все грязные свиньи и сволочи.
Когда просмотр завершился, часы показывали час ночи.
— Ну что ж, сильно и культурно скомпонованная экранизация, — сказал главный зритель. — Поставлено с размахом и художественным смыслом. И очень хороший момент, когда немецкий сопровождающий дает Пышке кусок какой-то еды, а эти гады возмущаются, что она берет еду у врага. У Мопассана этого нет, но создатели фильмы хорошо придумали. Я смотрю, в кино можно иногда что-то добавить, чего нет у писателя. И молодцы операторы. Где это снято?
— Да опять-таки у нас в Москве, на Потылихе, — ответил Шумяцкий.
— Вот видите, товарищ Каганович, ваша Москва снова впереди. Это неплохо. Картина интересная. Вообще Мопассан дает много хороших сюжетов.
— Жалко, картина не звуковая, — посетовал Жданов.
— Конечно, мы быстро привыкли к звуковым, — сказал Хозяин. — Но не забывайте, что огромное количество экранов пока немые, а такие картины, как эта, должны видеть массы. Какое у нас соотношение немого и звукового?
— Один к одному, товарищ Сталин, — доложил Борис Захарович, — но звуковое уже начинает менять это соотношение.
— А у Мопассана тоже монахини уговорили Пышку отдаться пруссаку? — спросил Молотов.
— Почти так, — припомнил внимательный читатель. — Там старшая монахиня говорит, что ради любви к ближнему некоторые святые совершали такие поступки, какие в обычных обстоятельствах выглядят преступными. И ее слова становятся определяющими в принятии Пышкой решения отдаться. А кто там режиссер фильмы?
— Ромм, — ответил нарком кино с такой гордостью, будто говорил о собственном сыне. — Михаил Ромм. Кстати, владеет французским языком и сам делает новые переводы из Флобера и Мопассана. А в кино это его дебют.
— Для дебюта очень неплохо. А Пышку кто играет?
— Галя Сергеева, совсем еще молоденькая, двадцать лет. Актриса театра-студии Рубена Симонова. Бедняжке нарочно пришлось поправиться килограммов на пятнадцать, пила пиво со сметаной, чтобы соответствовать образу.
— Да уж, бедняжка, — усмехнулся Сталин. — Хорошая Галя Сергеева, убедительно сыграла. Что-нибудь еще покажете коротенькое?
Напоследок Шумяцкий показал свежий выпуск новостей, а когда покидали Зимний сад, Сталин ехидно промурлыкал ему в ухо:
— Так что там заверещал великий Ленин?
— Ну това-а-арищ Сталин! — покраснев, прогудел Борис Захарович.
В бывшее здание Сената генеральный секретарь партии большевиков возвращался в прекраснейшем настроении.
Шумяцкий сдержал слово и ровно через неделю привез в Кремлевский кинотеатр Александрова с полностью смонтированной картиной. Оба, и нарком кино, и режиссер, сильно нервничали, а тут еще аппарат заело, пришлось томительно ждать починки. Сталин рассердился и вдруг как-то зло спросил Бориса Захаровича:
— Программа готова?
— В целом… В общих чертах… — залепетал бывший герой Гражданской. — Словом, программа намечена и подбирается для отправки в Венецию.
— В основных чертах. А в остальных чертах как? — еще злее спросил грозный Хозяин. — Вы меня не поняли. Я говорю не о программе Венецианской выставки, а о программе развернутых мероприятий по кино, в чем я взялся крепко вам помочь. Я знаю, что вы всегда были хватким. Хорошо помню ваши дальневосточные дела и интересно проведенную монгольскую операцию.
— Он ведь брал в плен самого Унгерна, — поддержал наркома кино наркомвоенмор.
— Еще больше, — вдруг перестал казаться злым генсек. — Он, имея против себя Реввоенсовет во главе с Троцким, создавал независимое монгольское народно-революционное государство. А вот сейчас что-то мямлит.
— Я действительно не понял, о какой программе идет речь, — все еще лепетал Борис Захарович. — Извиняюсь, что задержал с составлением. Она у меня уже набросана вчерне, даже вот с собой. Хочется тщательно отработать.
— Не хотите продешевить? — усмехнулся вдруг добрый-добрый Хозяин.
— Конечно. Раз вопрос ставится широко, зачем же его суживать? Завтра к полудню обязательно сдам вам программу. — Теперь Шумяцкий стал грозным и, оглянувшись, зло крикнул в сторону окошка киномеханика: — Ну, что там, едрига-коврига?!
Александров сорвался с кресла и убежал в будку к проекторам, из окошка донесся его гневный голос:
— Да вот же! Что вы, слепой? Вы механик или кто? Да нельзя же так, мамуля!
Сталин засмеялся:
— Мамуля! Там что, механик-женщина?
— Да нет, мужчина, Значеев, — опять залепетал Шумяцкий. — Механик высококлассный, только от него жена ушла, стал увлекаться водочкой.
— Значеев… Судя по всему, механик ваш Незначеев, — проворчал Сталин.
— Готово! — крикнул из будки Александров, но в зал не вернулся, остался помогать Значееву, чтобы все шло гладко.
И снова подмигнул Чаплин, улыбнулся Ллойд, поморгал Китон, и размашистым шагом зашагал по экрану пастух Костя, зазвучала песня, которая, как друг, и зовет, и ведет, замычали коровы и быки, заблеяли козы и овцы, захрюкали свиньи.
Сталин налил себе полбокала белого «цинандали», разбавил в той же пропорции красным «телиани» и, попивая мелкими глоточками, погрузился в блаженное состояние, стал посмеиваться, а уж когда животные устроили пьяную вакханалию, хохотал так, что бокал вина пришлось поставить на столик, дабы не плескалось. В недолгих передышках между смешными эпизодами от души хвалил:
— Вот здорово продумано. А у нас мудрят и ищут нового в мрачных восстановлениях, перековках. Я не против художественной разработки этих проблем. Наоборот. Но дайте так, чтобы было радостно, бодро, весело.
И снова хохотал, как никогда в жизни, когда гонец от настоящего Фраскини получил по башке от уборщицы, и из глаз его полетели шары и стрелы. Выяснилось, что пастух вовсе не знаменитый маэстро из Парагвая, а Костя Потехин. Как, простой пастух? Нет, я не простой, а главный. И Сталин усмехнулся:
— Как я.
Костю изгнали из рая «Черного лебедя», он пошел на берег моря, закинул веревку на ветку дерева. Неужели повеситься решил? Нет, просто забрался на сук и запел. Да как запел! Что за дивная песня полилась… Как же поет актер Утесов!
— Как много девушек хороших, как много ласковых имен, но лишь одно из них тревожит, унося покой и сон, когда влюблен…
И душа главного зрителя заныла. Сколько ласковых имен звучало в его жизни, но лишь одно осталось навсегда. Не очень-то ласковое «Татька», но оно согревало душу. И заставляло болеть сердце.
^{Кадр из фильма «Веселые ребята». 1934. [ГЦМК]}
— Сердце, тебе не хочется покоя. Сердце, как хорошо на свете жить! Сердце, как хорошо, что ты такое! Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить! — Какие дивные слова, какая нежная музыка, подобная южной ночи, морскому бризу, ласковым прикосновениям любимых губ. Наконец-то! Наконец-то он видел на экране то, о чем мечтал. Сочетание смешного, порой дико смешного, с радостным и веселым, лиричным и мелодичным. Что ни песня — навсегда! И первая — «Мы будем петь и смеяться, как дети», и вторая — «Если б имела я десять сердец», и эта, про сердце.
— Где там ваш Александров? — спросил он Шумяцкого.
— В будке следит. Не хочет срывов.
— Ладно, пусть.
Вдруг — хрясь! — на последних словах песни «Спасибо, сердце, что ты умеешь так…» сук под поющим Костей обламывается, пастух падает на землю и допевает, уже приподнявшись: «…любить». Только что было лирично, и вот опять смешно. Молодец Александров! А потом появилась уборщица Анюта, смешная и нескладная, но иной раз так глянет… Очень хороша! Вроде бы и Грета Гарбо, но на самом деле — настоящее чудо, типаж такой же, но совсем иная суть. Снова спела про десять сердец и как хочется счастья добиться.
А будет ли у него новое счастье? Полтора года прошло после страшного ночного выстрела, и уже ближний круг намекает, что пора бы оглянуться по сторонам и подыскать. И мужское начало мучает, томит по ночам, но не хочется смотреть в чужие женские лица. Разве что только на киноэкране.
Смешной мультипликационный месяц прошел по небу под забавную песню Утесова, тоже, кстати, запоминающуюся. Пошла часть про мюзик-холл, где Костя, пройдя череду чисто чаплинских перипетий, дирижировал вместо Фраскини и в итоге оказался руководителем джазового коллектива.
Здесь Хозяин меньше смеялся, но, когда вспыхнула залихватская драка во время репетиции, он видел, насколько она дурацкая, но хохотал пуще прежнего и снова ставил бокал вина, чтобы не проливалось.
— А у нас тишина. Мертвая тишина. Мы тут репе… пити… питировали.
Смеялся, когда Лена — дитя Торгсина — надрывала голос и била сырые яйца об нос мраморного композитора, и когда похоронная процессия начинала играть веселый джаз, и когда Анюта пропела вместо Лены, а мамаша всплеснула руками: «Леночка, яйца подействовали!»
Смеялся, когда веселые ребята на катафалке мчались в Большой театр, но вздрогнул и оборвал смех, когда Анюта попала под колесницу и колесо едва не проехало по ее руке. Пронзило воспоминание, как он сам попал под фаэтон, и по его руке колесо проехало, и захрустели кости.
И снова смеялся, когда эти придурки прибыли на сцену Большого театра, а из инструментов хлынула вода, потому что они ехали под проливным дождем. Смешно, хоть и глупо. Глупо, но смешно. Глупо, когда они стали голосами изображать звуки джаз-оркестра, а все равно смешно, потому что никакой злобы, сатиры, насмешек.
И главный зритель от души смеялся, хмелея от вина и радости, что впервые за полтора года плотный кокон горя уже не так сильно сжимал сердце.
— Покойник подождет, ему спешить некуда, — произнес Костя Потехин фразу, врезавшуюся в мозг. Действительно, она подождет его, сколько бы ему ни было отпущено жить. И он не будет спешить к ней.
— Анюта, спой. Спой, Анюта. Пой, тебе говорят!
И она запела, преображенная, замухрышка обернулась дивой в белом цилиндре с перьями, в блистательных одеждах, красивой, с великолепным голосом. Какая там, к лешему, Грета Гарбо! Ее песня про десять сердец переплелась с его песней про любовь, которая нечаянно нагрянет; Утесов, конечно, на Кларка Гейбла не тянет, зато она, эта Любовь Орлова, к концу картины становится просто ослепительно хороша!
И заиграли просохшие инструменты, полетела смешная песня «Тюх-тюх-тюх-тюх, разгорелся наш утюг», и разыгралась вся эта джаз-банда, джаз-шпана утесовская, чтобы от взбалмошных куплетов легко и непринужденно перейти к начальной теме фильма:
— Нам песня жить и любить помогает, она, как друг, и зовет, и ведет, и тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет.
И — совершенно эффектный финал: камера отъезжает от сцены, движется через весь зрительный зал, проходит через ложу, выезжает в воздух на площадь, и перед нами весь фасад Большого театра.
— Подать сюда Александрова! — воскликнул Хозяин.
Режиссера привели, усадили справа от Сталина, и тот сказал:
— Хорошо. Хорошая фильма. Она дает возможность интересно, занимательно отдохнуть. У меня ощущение, будто я месяц провел в отпуске. Первый раз испытываю такое ощущение от просмотра наших картин, среди которых были и весьма хорошие. А вы боялись, что без Эйзенштейна… Боялись? А получилось так, что Эйзенштейну и не снилось. А как вам удалось столь виртуозно поработать с животными? Я ни в одной фильме не видывал такого.
— Это был ад, Иосиф Виссарионович, — задыхаясь от счастья, проговорил Александров. — Хозяйственники кинофабрики безбожно драли с нас деньжищи за кормежку этого стада. Очередной раз подписывая чудовищно раздутую смету, я сказал, что дешевле будет кормить этих четвероногих в «Метрополе». Только тогда стали меньше драть.
— Я спросил, не как вы работали с хозяйственниками, а как удалось животных заставить выкаблучивать такое.
— Вы не поверите, Иосиф Виссарионович, поросенок сразу стал лакать коньяк, будто впитал его с молоком матери. Потом стал хулиганить, сбивать бутылки, лихо поддевал тарелки своим хрюнделем и сбрасывал их на пол. То и дело смело прыгал со стола в неизвестность. Мы едва успевали поймать его, чтоб не разбился, свинья.
— А я всегда, когда слышал: пьян, как свинья, спорил, что свиньи пьяными не бывают, — смеялся Сталин.
— Быка по кличке Чемберлен мы притащили со скотобойни, можно сказать, спасли от смерти, и он на радостях так стал хлебать водку, что потом буянил, сорвался с привязи, выскочил во двор киностудии и гонялся за людьми.
— Вероятно, решил, что его привезли на корриду, — заметил Молотов.
— Не знаю, что он там о себе возомнил, но люди разбегались в жутком страхе. Их спас мой ассистент, он примчался на мотоцикле, итальянском таком, фирмы «Гарелли», с рукоятками в точности, как бычьи рога, бык сбросил моего ассистента, он забрался на дерево, а бычара продолжал молотить рогами по мотоциклу, пока не превратил его в груду металлолома. Во дворе шли натурные съемки, и, расправившись с «Гарелли», бык устремился курочить декоративный газетный киоск. Дирекция кричит: «Буууу! Расходы по невыполненному дневному плану студии будете покрывать из собственного кармана!»
Видя, как Сталин снова покатывается со смеху, Григорий Васильевич охотно продолжал рассказывать:
— Пришлось вызвать пожарных, те примчались: где пожар? Вот пожар. Струями из брандспойтов загнали пьяного быка в гараж и там заперли. С тех пор Чемберлена мы стали звать Пожар. Но как заставить его войти в роль? Вызвали Дурова, Владимир Леонидович поглядел и сказал: «Невозможно. Ваш Пожар упрям, как бык». Потом явился гипнотизер, глаза такие черные, непроницаемые, потребовал кругленькую сумму, но пообещал загипнотизировать, сделать так, что Пожар станет ходить, будто пьяный. Четыре часа гипнотизировал и сам упал в обморок, а Пожару хоть бы хны.
— Деньги-то отдал гипнотизеришка? — не мог не поинтересоваться рачительный Шумяцкий.
— Половину, — ответил Александров. — А половину уговорил нас оставить ему на лечение, мы и пожалели бедного, потому что у него теперь начнется бычья болезнь.
— Это еще какая? — давясь от смеха, спросил Калинин.
— А пес его знает, — ответил Александров. — Должно быть, тоже начнет всех бодать.
В Зимнем саду смеялись так, будто продолжали смотреть «Веселых ребят». Режиссер на кураже продолжал рассказывать:
— Предлагали нам даже туго перетянуть проволокой одну переднюю и одну заднюю ногу, и тогда быку станет больно, он будет хромать и производить впечатление пьяного. Но мы животных не мучаем. Это только они нас мучили. Время идет, декорация стоит, полезный метраж не выдается, нас прорабатывают в стенгазетах и на собраниях Москинокомбината. Вдруг пришел пенсионер-ветеринар и совершенно за бесплатно посоветовал подмешивать в водку бром. Получилось! Пьяный бык шатался, но не буянил. Но в одной сцене все же покалечил исполнительницу главной роли.
— Любовь Орлову? — спросил Сталин.
— По сценарию пастух Костя должен был прыгнуть на спину Чемберлена-Пожара и направить животное к выходу, — продолжил Александров. — Но тут забрыкался Утесов, мол, не его специальность. Любовь Петровна предложила себя в качестве наездницы. Не дождавшись ответа, приставила лестницу, взобралась к быку на спину лицом к хвосту и, обнаружив у него возле хвоста торчащий пучок шерсти, вцепилась в него. Начали снимать, превосходно. Но в фильме бык сбрасывает наездницу, и Анюта спокойненько вскакивает и бежит дальше, а когда проклятый Чемберлен сбросил Орлову, та ушибла спину, да так сильно, что пять недель пролежала в постели. Но смелый человек — как только врачи разрешили продолжать съемки, она снова работала с быком.
— Что же вы не захватили эту геройскую женщину? — спросил Сталин. — Прячете от нас свою прекрасную жену?
Григорий Васильевич посмотрел на Бориса Захаровича.
— Понятно, это товарищ Шумяцкий запретил, — шутливо разгневался Хозяин. — Какое мы ему придумаем за это наказание?
— В Туруханский край! — предложил Ворошилов.
— Не надо наказывать Бориса Захаровича, — взмолился Александров, но тоже шутливо. — Ему помочь нужно, Иосиф Виссарионович! На наших «Веселых ребят» войной встали все, кому не лень!
— Да что вы? — вскинул брови Сталин, раскуривая трубку. — Кто же такие?
— Например, весь РАПП поголовно против, — фыркнул Шумяцкий, не скрывающий своего презрения к Российской ассоциации пролетарских писателей.
— Пусть свой нос суют в рукописи своих собратьев, — сказал Молотов.
— Бубнов, — выстрелил Александров фамилию нового наркома просвещения. — Сказал, что костьми ляжет.
— Это уже хуже, — произнес Сталин. — Товарищ Шумяцкий у него в непосредственном подчинении.
— Но вы же главный человек в стране! — в отчаянии воскликнул режиссер. — И вам картина понравилась.
— Кто главный? Я? — удивился главный. — У нас много главных, товарищ Александров. У нас вообще нет не главных. Все главные.
— Но вы — глава государства, — поник режиссер.
— Я — глава государства? Впервые слышу. Вы слышали, товарищи? Нет, товарищ Александров, ошибаетесь. У нас главный орган в государстве Совет народных комиссаров. Это как Совет министров в иных странах. Вот его председатель товарищ Молотов, прошу любить и жаловать. Он как бы премьер-министр. А еще есть ВЦИК. Его председатель товарищ Калинин. Он как бы президент страны. Тоже самый главный. Еще товарищ Ворошилов, главнокомандующий всеми вооруженными силами. А я? Я всего лишь руководитель партии. Пусть правящей партии, но всего лишь генеральный секретарь. А секретарь — должность на подхвате, помощник. Я — помощник партии. Она у нас царь и Бог. В советской стране, в отличие от других стран мира, руководство коллективное. И товарищ Бубнов, ставший наркомом просвещения после товарища Луначарского, не мой вассал. Он подчиняется председателю Совнаркома. Пусть товарищ Молотов и посоветует ему еще раз посмотреть фильму «Веселые ребята».
— Я посоветую, товарищ Сталин, — поспешил заверить Вячеслав Михайлович.
^{Докладная записка председателя Комитета по делам искусств при СНК СССР П. М. Керженцева И. В. Сталину и В. М. Молотову о конкурсе на пьесу и сценарий об Октябрьской революции. (Утверждено постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) 17 апреля 1936 г.) 1 апреля 1936
Подлинник. Машинописный текст. Подписи — автографы В. М. Молотова, И. В. Сталина, К. Е. Ворошилова, Л. М. Кагановича, М. И. Калинина, В. Я. Чубаря, А. И. Микояна. [РГАСПИ. Ф. 17.Оп 163. Д. 1104. Л. 58–59]
Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств) (fb2) | Флибуста (flibusta.is)}