Игорь Черницкий

Глаза итальянца засверкали, 
он взял несколько аккордов,
 гордо поднял голову, и пылкие 
строфы, выражение мгновенного 
чувства, стройно излетели из уст его…
 
(А.С. Пушкин. «Египетские ночи»)
 
                    
      Наконец-то я нашёл подходящую скамейку. Согласитесь, летом, в хорошую погоду городские парки культуры и отдыха просто страдают от дефицита свободных скамеек. Просто диву даешься, сколько у нас неугомонных пенсионеров с газетами, нардами и домино, сколько абитуриентов, принципиально не желающих готовиться к экзаменам в тиши библиотек, сколько молодых пап с новенькими детскими колясками, сколько шахматистов-любителей и т.д. и т.п. Господи! Я уже валился с ног, когда появилась на горизонте эта благословенная скамейка в тени развесистого старого каштана. Превосходное дерево! Его листья распростёрлись над землёй – широкие лапы-веера. Будто каштан для того и выведен, чтобы в его тени прятаться от столь утомительных, головную боль вызывающих лучей.
Я развалился на скамейке, вытянул ноги, разбросал в разные стороны по спинке расслабленные руки, запрокинул голову и от удовольствия закрыл глаза. Ноги гудели. Кстати, странное выражение: разве ноги могут гудеть? Стук в висках понемногу начал затихать. Тук-тук-тук, пауза, тук, пауза, тук… И вот я уже эти "туки" не слышу. Я ничего не чувствую. Хорошо! Вот он – истинный отдых.
Мне кажется, я довольно долго так просидел. Очнулся от взгляда. Повернулся направо… Ну, конечно! И эта скамейка вовсе не была необитаемой. На меня смотрел худенький маленький мужчина лет сорока. Впрочем, при его комплекции возраст определить было довольно трудно. Он был в очках-телевизорах с очень толстыми линзами. От этого глаза его приобретали какую-то слишком выпуклую и круглую птичью форму. Он понимающе слегка покивал, вздохнул, поправил рукой на переносице свои внушительные очки и опустил голову. Перед ним были расставлены игрушечно-маленькие дорожные шашки. Видимо, он уже давно здесь вот так вот сам с собой играл, а я его сразу и не заметил. Я отвернулся. Пусть занимается своим делом. Я его не трогаю, он – меня. Только бы не предложил партию в шашки. Я не понимаю выражения «активный отдых». Если отдых активный, то это уже не отдых.
Передо мной открывался прекрасный вид. Прямо к парку примыкал чистенький дворик старинного трёхэтажного особняка. Судя по сложной форме окон, по роскошному мезонину, по вычурной лепке, какой было украшено это небольшое здание – судя по всему, лет ему стукнуло безумно много и повидало оно на своём веку всякое-всякое. Я не знаток архитектуры, я просто люблю вот так вот смотреть на необычный дом и уноситься мысленно в иные века, в иные миры. Будто смотришь исторический фильм. Вот, мягко покачиваясь на рессорах, сверкая чёрным лаком, подъехала коляска. Серые сильные лошади бешено таращат глаза, точно злятся, что их так резко остановили. Стройный кавалер помогает сойти блестящей даме. Он целует её руку, а она, улыбаясь, говорит…

• Молодой человек, может, всё-таки игранём партию, а?

Вот и порвалась плёнка, кончилось кино. Он всё-таки меня позвал. От судьбы не уйдёшь. Я обречённо повернул голову к своему соседу:

• Видите ли, я безумно устал. У меня с утра была масса неотложных дел, нужно было срочно решить массу вопросов, оббегать десяток инстанций… Сейчас я хочу хотя бы десять минут посидеть и ни о чём не думать… Понимаете?
• Бога ради! Бога ради! – как будто сдаваясь, поднял руки очкарик.

И мы опять попытались погрузиться каждый в своё. Вдруг он спросил:

• Милостивый государь, а вы знаете, что такое некоммуникабельность?

Я молчал. Интересно, чего это ради он так ко мне обращается, будто увидел моё «кино» про подъехавший старинный экипаж, кавалера в камзоле и даму в кринолине. 

• Некоммуникабельность – это никому! не! кабельность! – сказал он, точно выбросил эти слова, на каждом делая ударение и в такт дёргаясь всем телом. – Это значит: всем друг на друга наплевать, - он начал складывать свои игрушечные шашки. – Понимаете ли, люди настолько разобщены, в них настолько развился индивидуализм, что они зачастую пропускают самое для себя важное. В ущерб себе, во вред себе, а это уже опасно. Что и говорить, они порой даже забывают о своём ангеле-хранителе, будто это задвинутый на дальнюю полку бесполезный сувенир…

Боже, как он болтлив!

• Ну, хорошо, - согласился я. – В конце концов, мне совершенно не обидно будет вам проиграть.
• Нет, нет, нет, - задёргал он головой. – Зачем же эти жертвы? Если вы без желания, если без интереса…
• Давайте, давайте, - настаивал я. – По-моему, шашки – игра, не требующая уж таких больших умственных затрат.

Это его ещё больше обидело. Он внимательно посмотрел на меня, и в его очках-телевизорах я увидел такой укор, такую боль и обиду непонятого гения.

• Простите, что нарушил ваш покой. Отдыхайте, будьте любезны. Счастливо оставаться.
• Господи! Да что ж вы так обиделись? Нельзя же так покоряться собственным комплексам. Честное слово, я теперь с превеликим удовольствием сыграю с вами в шашки. Я вдруг захотел сыграть в эту неназойливую игру. Я сто лет не играл в шашки. Ну, расставляйте. Давайте! Давайте!

Мы начали играть. Над нами заработал дятел. На скамейку посыпались крошки коры. Каждый раз их нужно было сдувать с нашей клетчатой магнитной доски. Он тюкал так ожесточённо, что мне вдруг стало казаться: сейчас рухнет массивная ветвь каштана на так удобно подставленные шеи горе-шашистов.
Мы молча сыграли три партии, и все три мой партнёр проиграл. Причём так глупо проиграл. Я ещё подумал: эх ты, игрок, чем только твоя головушка занята? Ведь сам-то я очень плохо играю, то есть я просто наугад переставляю эти кругляшки. На четвёртой партии, уже чувствуя, что проигрывает, мой противник заговорил:

• Вы верно заметили насчёт закомплексованности. Когда человеку часто не везёт, его беспощадно начинают мучить комплексы. И напротив, я уверен, если совершенную бездарь каждый раз будут привечать как неслыханное дарование, то эта бездарь в конце концов и создаст нечто, пусть не из ряда вон выходящее, но, по крайней мере, достойное общепринятых стандартов. Тогда она, эта бездарь, уже становится если не талантом, то, во всяком случае, исполняющей его обязанности. А вот когда человеку приходится всё время смотреть снизу-вверх, когда ему, как в дремучем лесу, трудно докричаться, чтобы его нашли и заметили, он поневоле становится этаким ёжиком, колючим и сгорбленным. Да что там, это истина: если человек на всё и на всех смотрит сверху вниз, если он уверен, что над ним, как в степи, нет вершин, у-у-у… он обязательно многого добьётся. Как говориться, в степи и дурак умнее. Мой дед мне говорил: "Йды, сынку, пасы коров, бо у стэпу и дурэнь умнише". А я пошёл в литераторы. Правильно! Каждый должен знать своё место. Но что поделаешь, если ты находишь своё место, когда уже добрых две трети жизни прошло. Да и потом, по-моему, поговорку "каждый сверчок, знай свой шесток" тоже закомплексованные неудачники придумали… Себе в оправдание, чтобы заранее отказаться от всех попыток, от борьбы. Цели надо ставить перед собой достойные, идти к ним и верить в себя. Вера в себя – вещь великая. Не самоуверенность, нет, ни в коем случае, самоуверенность делает человека очень недобрым. Я вот утром прихожу на работу, сажусь у окна… Я корректором в издательстве работаю, вот в этом доме, - рассказчик махнул в сторону старинного особняка. – Сажусь я у окна и наблюдаю, каждый день наблюдаю, как здесь вот в парке крепкий упитанный мужчина делает зарядку. Он немолод, уже хорошо видна лысина. Зарядку он делает активно, исступленно и как-то по-особенному агрессивно. Движения уверенные. Руками этак рубит воздух, кулаками, ногами бьёт воображаемого противника. Губы поджаты, глаза прищурены, на лице замерла жёсткая маска. И, вы знаете, честное слово, за всем этим проглядывает очень недобрый, нехороший человек. Не скрою, каждый раз он у меня вызывает такое раздражение, что портится настроение на весь рабочий день. Впрочем, уверенный в своих силах человек, настойчивый и одержимый в достижении своей цели, несомненно, вызывает раздражение у кой-кого из тех, кто встречается на его пути. Видимо, оно вызывается многими причинами: завистью, нежеланием помочь, проявить инициативу, обычной ленью, неумением и боязнью сдвинуться. Есть такие. Лишь бы чего не вышло. Я много раз за свою жизнь имел «удовольствие» общаться с подобными «табуретками». Видите ли, когда я ещё заканчивал филфак, я уже отчаянно бомбардировал различные издательства и редакции своими рассказами. Но ни один из них не был напечатан. Я получал ответы следующего содержания – все они были как под копирку: «Уважаемый господин Жаворонок!..» Жаворонок – это моя настоящая фамилия, не псевдоним, нет – настоящая фамилия. А зовут, знаете как? Вообще обхохочетесь. Ангел Фёдорович! Мать болгарских кровей была. Отец предлагал Алёшкой – тоже, вроде как с Болгарией связано. Ну, помните песню «… стоит над горою Алёша, Алёша, Алёша…». Так она настояла. Сторговались: старшую сестру, говорит, чисто по-русски Алёнкой назвали, пусть сын будет чисто по-болгарски… Ну, это, извините, всё лирика.  Так вот, отвечают мне каждый раз из редакции, или издательства: «Господин Жаворонок!..» Заметьте, не по имени: «Ангел» для них, видать, слишком высоко. «Опубликовать ваш рассказ, к сожалению, не представляется возможным, так как его литературно-художественные достоинства оказались ниже предъявляемых редакцией требований. Рукопись возвращаем. С уважением…» Подпись. Но я не сдавался. Я стал писать сценарии и осаждать кинорежиссёров. Конечно, я смущался, конечно, сомнения комком подступали к горлу. Когда подходил к очередной двери с табличкой, сиявшей знаменитой фамилией, всё внутри дрожало, я терял сознание, меня пугал этакий нагугошеный вид наших мастеров экрана. Но я шёл. Шёл, как удав в пасть к кролику… Простите, наоборот…

Жаворонок всё больше и больше распалялся. Тяжёлые очки постоянно сползали со вспотевшего маленького носика, и он всей пятернёй нервно подбрасывал их к переносице. Но вот что удивительно: его лицо вдруг перестало казаться мне таким уж несимпатичным.  Наоборот, точно хороший фотограф верно выставил освещение. Кстати, действительно, произнося свой монолог, он так теперь сидел, что на лице его сквозь каштановую листву трепетали солнечные пятнышки. Я слушал его, и мне показалось: мы знакомы давным-давно. И я его единственный и истинный друг, а он – мой. Второй я, который всегда протянет руку, без которого захлебнёшься в этой бурлящей, подмывающей берега реке под названием Жизнь. Не знаю, как это связалось, но я вдруг подумал о своей маме и об одиночестве, и о том, что всё утро сегодня я занимался ерундой, а нужно было просто сесть и написать письмо. А рассказчик между тем продолжал:

• И вот одного мастера я, наконец, заинтересовал. Во всяком случае, мне показалось – клюёт. Учтите: я совсем не хотел и не пытался продать свои сценарии студии. Зачем им стареть и пылиться в студийном "портфеле"? Мне необходимо было, чтобы мной заинтересовался талантливый режиссёр. Поймите, для меня это было своего рода проверкой «тварь я дрожащая или право имею»? Так вот, прихожу я к этому, как мне казалось, заинтересованному режиссёру утром на студию и сразу понимаю: он меня начинает «пасти». То есть ни «да», ни «нет» не говорит, ничего конкретного, а с видом уставшего мэтра длинную лапшу мне на уши вешает по поводу того, как трудно жить в искусстве, и конца этой тягомотине не видно. Они так часто делают. Им ничего не решать – спокойнее. Равновесие поддерживается: и вверх не летишь, зато и вниз упасть нет опасности.

Итак, слушаю я мэтра. Как-то сник, на ушах «лапши» гирлянды. Видно, и ему стало скучно, потому что слушаю-то я его без энтузиазма, без восторга и преданности в глазах. Вот он мне вдруг и говорит:

• Так плохо себя чувствую! Всё из рук валится. Просто хоть бросай сегодня работу. Наверное, не выдержу – придётся уйти.

А я:

• Может, вас проводить?
• Куда? – говорит. – На тот свет?
• Нет! Ну что вы! Я с вами связал все свои надежды. Можно, я вас домой провожу?

И вот у него дома, выкурив две пачки сигарет и выпив литр кофе, я сыграл перед ним весь свой сценарий, все роли. И как сыграл! Де Ниро мне бы позавидовал! При расставании мы обнялись. Будущее мне виделось, как июльский рассвет в Гурзуфе. Через месяц он мне позвонил и сообщил, что выдерживает куликовские битвы за мой сценарий, но дела, кажется, положительно и неуклонно продвигаются. На следующем крупном совете, где всё должно решиться, необходимо моё присутствие.

• Только, пожалуйста, голуба, ни в коем случае не опаздывай. Это очень важно. Будет сам…

Тут «мастер» назвал одну фамилию, которая вам, человеку непосвящённому, всё равно ничего не скажет, но у меня она вызвала лёгкий озноб. Если мой режиссёр почитался мною как мэтр, то тот, кому предстояло вынести окончательный приговор сценарию, несомненно, носил титул как минимум «Полторамэтра». Кстати, на студии моего режиссёра все его подчинённые называли не иначе как «Мастер». Я вообще заметил: у них как-то принято режиссёра-постановщика возвеличивать. За ним на съёмочной площадке носят стульчик, время от времени поят его чаем или кофеем. Я знаю одного режиссёра, которого все в съёмочной группе называют «Маршалом». Представляете?! Согласитесь, такая обстановка просто обязывает создавать шедевры. Но я отвлёкся. Простите.
Можете вообразить, как я готовился к этому решающему в моей жизни сражению. Я мылся и одевался во всё чистое, словно герой Бородина накануне битвы. К студии я подъехал намного раньше назначенного времени. Я бродил вокруг и, едва шевеля губами, беззвучно, но очень красноречиво, вдохновенно и обезоруживающе убедительно громил своих невидимых оппонентов. Я рассчитал всё так, чтобы открыть дверь кабинета, где должна была решаться моя судьба, точно в назначенный час. И вот я вошёл в здание, в обычный производственный корпус. О, сколько трепетных чувств теснилось в душе моей, когда я входил в этот загадочный мир, заполненный такими уверенными, бесцеремонно-раскованными и высокомерно-деловитыми людьми. Не смогу я описать вам, что за организм киностудия. Это попытались сделать Ильф и Петров, но, мне кажется, здесь нужна армия Петровых и армия Ильфов. Иду, а навстречу мне бойцы в касках с пэпэша наперевес, а то вдруг молодцы в кольчугах с алебардами, а шлемы у них на головах так и горят под электрическими или солнечными лучами. Сказка!.. Оставим. Необъятного не объять!
Я вошёл в лифт. Его кабинка на тот раз, как это не странно, была пуста: ведь на всех киностудиях тысячи людей очень много суетятся, постоянно сосредоточенно бегают из одного конца в другой, что-то несут, кого-то ищут, кого-то ведут. Это большой муравейник. Но в наши дни, при заметном угасании кинопроцесса это уже совсем не то. Ну вот и тут – возле лифта пусто, со мной ни одного попутчика. Даже в случае малокартинья невероятно! Мне бы прочитать в этом роковое предзнаменовыание, а я… Я вошёл в лифт. Нажал кнопку нужного этажа. Кабина начала подниматься, и вдруг задёргалась, что-то над ней страшно застучало, как будто кто-то очень сильный там наверху, у самой крыши, замолотил что есть мочи от избытка злости обрезком водопроводной трубы о лифтовые блоки. Знаете, так ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-дух-х. Ох, страшно! Лифт застопорило.
Скажу вам честно, я здорово перепугался, оттого что сразу почувствовал беду. Лифт застопорило! Встала именно моя кабинка. Справа и слева от меня лифты бесперебойно работали. Я слышал, как в них поднимаются, весело болтая, люди. Мне показалось, они были почему-то особенно весёлыми, очень громко смеялись. Сначала я дрожащей рукой нажимал подряд все кнопки, давил упругую кнопку вызова. Лифт ни с места! И на вызов никто не откликнулся. Мне стыдно было поднимать шум. Добавлю ещё, что только в этом проклятом лифте я обнаружил, что, по врождённой рассеянности своей, забыл дома мобильник. Стыдно было кричать и стучать: ведь киностудия представлялась мне священным храмом неземных чудес, в который мне впервые великодушно было позволено вступить и где мне подобает быть робким и незаметным. Я вдруг ясно представил, как все эти деловитые люди соберутся меня вызволять, оставив все свои серьёзные творческие дела, соберётся целая толпа. О, как это ужасно – оказаться центром такого внимания! Вы знаете, наверное, подобное чувство мог бы испытывать абсолютно голый человек, окажись он не в бане, а в фойе Большого театра. Я обливался потом, ворот моей новой рубашки душил, как петля, но мне почему-то не приходило в голову расстегнуть его и распустить галстук. Я всё нажимал и нажимал кнопки. Лифт мне представлялся чудовищем, которое, не задумываясь, поглотило меня, как мошку, как ничтожную козявку. Поглотило со всем моим духовным богатством, незаурядностью, творческими терзаниями, надеждами, верой в своё предназначение, в то, что не случайно мое бытие…
 Вы так слушаете меня, что я не боюсь быть с вами до конца откровенным. В общем… я… я заплакал. Стою в лифте и плачу. Я почувствовал, что плачу, ибо стали дрожать и расплываться номера кнопок. Слёз на щеках я не ощущал: ведь они совершенно сливались с льющимся потом. В кабинке было очень душно, а тусклый свет вообще превращал её в душегубку. Я понял, что здесь я и умру. А ведь меня ждут! Возможно, ещё ждут! И я решился стучать. Стучал долго. Заболели руки, и я стал стучать ногами. Наконец на мои призывы откликнулись внизу, посоветовали подпрыгнуть и резко нажать какую-нибудь кнопку. Я послушно выполнил этот манёвр. Результат – ноль. Тогда мне пообещали, что пойдут кого-то позовут. Я ждал. Потом опять начал стучать – откликнулись наверху и тоже ушли кого-то звать…
Тут рассказчик как-то постепенно скис, погас его энтузиазм, и он, в конце концов, замолчал. Я терпеливо ждал, дав ему возможность преодолеть тяжёлые воспоминания. И вот он вновь заговорил:

• Лифтёр обнаружился только к концу рабочего дня. Он пришёл отключать лифты и меня освободил. В этот вечер я не решился звонить «Мастеру»: мне слишком ясно представлялась его ярость. Зачем лить воду на раскалённый утюг?   
           Я позвонил утром. «Ну, голуба, - сказал он густым басом. – Всё! Кандей твоему сценарию. Подвёл ты  меня конкретно. Я слишком много аванса тебе выдал. Так о тебе таким людям говорил, доказывал, отстаивал. Мол, молодое дарование, мол, надо поддержать, мол, сценарий, конечно, сырой, но мы подкрутим, подвинтим, дотянем. А ты… ты с такими людьми, как с мальчишками. Пришли, сидят, ждут, томятся. Пришли, чтобы автору пожелания высказать, благословить, так сказать, а автор-то даже и не удостоил. И я, как му...к, сижу и никак объяснить не могу. Сижу, как олух царя небесного. Позор! Стыд! Хамство! Да ты должен был за час приехать и ждать, как верный бобик. Под боком у меня сидеть. Ты что думаешь, ради тебя без конца такой консилиум будет собираться?»

Я начал свой рассказ про лифт, про этот проклятый лифт. «Мастер» не перебивал, слушал меня, а когда я замолчал, спросил:

• Всё?

Я наивно всхлипнул:

• Всё.

А он:

• Ну, голубь, ты и нахал. А знаешь, дорогой, не очень-то талантливо всё это придумано. Скучно и уж совершенно не правдоподобно, - и он повесил трубку.

          Собственно, подобные краткие рецензии на мои рассказы мне отписывали из редакций разных журналов. Дескать, нежизненно, неорганично, немотивированно, банально – понимай, бездарно.
Короче, короткие гудки: связь оборвалась. Путь к кино, к моей религии, к богу моему, был отрезан. А знаете, почему он мне не поверил и подумал, что я над ним издеваюсь? – мой рассказчик вдруг открыто и как-то очень светло улыбнулся. У него оказались белые очень красивые ровные зубы.

• Дело в том, что всё действие моего сценария происходило в лифте. Понимаете, в лифт попали совершенно разные, совершенно несовместимые люди. И лифт застрял. И смех, и грех. Вот вам и решение проблемы некоммуникабельности. И название-то сценария очень простое – «Лифт». Вот ведь – мистика! Знаете, это ведь нередко бывает, что автор в своём произведении неожиданно для семя самого предскажет своё будущее. И тут его ангел-хранитель бессилен. Ну, вот Пушкин в «Евгении Онегине» или Лермонтов в «Герое нашего времени». Ради Бога не подумайте, что я себя каким-то образом равняю с великими, но вот факт остаётся фактом.

Жаворонок поднял брови, поправил очки, опять улыбнулся и, отвернувшись от меня, надолго замолчал. Молчал и я: спрашивать было не о чем, вроде всё ясно. Потом он, будто вспомнив, чуть ли не прокричал:

• А давайте в последний раз?! В поддавки?! А?

Я медленно пожал плечами. Мы стали расставлять шашки. Вдруг откуда-то прилетел порыв ветра, растрепал в переполненной соседней урне увядший букет, сорвал с него целлофановую обёртку, подхватил и понёс по воздуху этот большой кусок целлофана, понёс и накрыл им лицо Ангела Фёдоровича. 
–   Ну, вот, именно на меня, бес его задери!   –    выругался Ангел, срывая и комкая целлофан.
– А может, это хороший знак, почём знать,  –  засмеялся я.   –   И потом, не престало Ангелу нечистого поминать.
–  И то, правда, – согласился Ангел.  –   Кто знает, что случай нам готовит. Он по Александру Сергеевичу – Бог-изобретатель. А нам терпеть и верить. Неси свой крест, как говорится… 
–  Знаете, сегодня ещё бабки всё решают, – заметил я с усмешкой бывалого циника. – Рублики, а ещё лучше доляры – капуста зелёная-зелёная. Взращивать эту капусту – вот главный талант нынче.
–  Это правда, – согласился он. – От этого ещё горше. Жалко только, что годочки-то бегуть. Жизня-то несётся, как лифт к небесной вечности, и без остановки. Верить бы только, что именно наверх, на Небо, к Божьей обители, а там, глядишь, и продолжишь свои… мытарства. Ну, ходите: ваши белые…      
В красивом старинном особняке вдруг запикал радиоприёмник. Этот резкий звук через раскрытые окна ворвался в тихую улочку, в задремавший было старый каштановый парк.

• Ну вот, два часа, перерыв закончился, - всполошился мой собеседник и стал поспешно складывать свои шашечки. – Господи, как надоел мне этот дом с мезонином! Скучнейшее здание, не находите? Сейчас Александра Леонтьевна меня встретит: «Опаздываете, Жаворонков!» Она все время мою фамилию вот так вот редактирует. Никак не может смириться, что я просто Жаворонок. А о том, что Ангел, уж и говорить нечего. 

Говоря это, очкарик вскочил и передразнил, нет, талантливо сыграл, видимо, очень крупную и солидную начальствующую даму и, подняв указательный палец, подытожил:

• Женщина у штурвала власти – это сплошное плаванье в шторм. Вот удивительно, меня почему-то все исключительно по фамилии называют. Даже жена. Жаворонок да Жаворонок.

        Он поднялся, встал и я.

• Вы уж простите меня за эту неожиданную и назойливую исповедь.
• Ну что вы, - промямлил я, неизвестно от чего смущаясь.   
• Лифт! – Многозначительно произнёс он и снова потряс над головой указательным пальцем. – Лифт! Кого-то вверх поднял, кого-то неумолимо опускает вниз, а кто-то между этажами застрял и тарабанит, что есть силы тарабанит… Знаете, как Виктор Некрасов однажды написал, кажется, в рецензии на посмертное и первое издание потрясающих стихов Геннадия Шпаликова: «Большинство хочет в зеркальном бесшумном лифте подыматься по лестнице славы».

          Он положил шашки в карман пиджака и уже было повернулся, чтобы уйти, но тут поднял голову и, глядя мне в глаза, с лёгкой улыбкой в самых уголках рта сказал:

• Я сделал интересный вывод: счастья не дождёшься, когда ждёшь, и не найдёшь там, где ищешь, но его надо всегда ждать и всюду искать. И вот оно приходит, когда уже устанешь ждать, искать, когда потеряешь всякую надежду. Как сказал великий граф: «Надо верить в возможность счастья…». Короче, нужно жить и работать. Всего вам доброго. Будьте здоровы! Да! И ещё! Это вам от меня, так сказать, от Ангела. Надо веселее смотреть на жизнь. Она нытиков и хлюпиков не любит и моментально скручивает. Желаю здравствовать! Адьё! – и он повернулся, чтобы направиться в свой старинный особняк.

        Мне захотелось как-то ободрить его, и я почти выкрикнул:
         –   Вы стихи пишите! У вас наверняка здорово получится.
          –   А я и пишу, – ответил он серьёзно и просто. – Только уж это для себя. Только для себя. По ночам. А, может, для сына, коли он будет. Очень хочу. А уж интересно ли ему будет читать потом… Это уж опять случай покажет. Прощайте.
          Он отвернулся, только сделал шаг, как на него с лаем набросилась собачонка –  смешной безобидный мопс на длиннющем поводке. Выгуливавшая его в парке хозяйка тут же поспешила этот поводок укоротить:
         –   Лёнчик, фу! Фу Лёнчик!
         Посмеиваясь, Ангел Фёдорович вернулся ко мне:
         –   Надо же, именно на меня набросился это Лёнчик. И имя у него в отличие от меня простое человеческое…
         –   Вы просто резво шагнули в его сторону, вот он и затявкал, – пожал я плечами.
         –   Э-э, нет, всё в этой жизни неспроста…
         –   Вы же только что утверждали – всё случайно.
         Жаворонок на секунду опустил голову и вдруг взглянул на меня так, будто тумблер какой включил и зажёг глаза свои так, что свет их даже в солнечный день не потерялся:           
         –   А хотите импровизацию?
         –   То есть?   –   не понял я.
         –   Стихи! Тут же, мигом! Тему! Тему давайте!..
         –   Тему? Господи, какую же тему?..
         –   Да скорее же: мне на рабочее место пора!
         –   Ну, хорошо, тему так тему. Вот хоть этот пёс, что вас облаял…
         –   Есть! Отлично!   –    Ангел на секунду закрыл глаза и тут же начал:
 
Бежит ко мне, смешно болтая ухом,
                          Виляя бойко на раскрытую ладонь…
 
 Я попытался возразить:
–   Он вовсе не вилял, а как раз наоборот. Да и вилять там особо нечем. Это же мопс, хвост – крючок жалкий…
–   Не мешайте!    –   взвизгнул Жаворонок.   –    Художник имеет право на домысел. Это не копия! Это подлинник, – Он воздел кверху руку, и мне даже показалось, что кончики пальцев его коснулись пятипалых листьев каштана, отчего вся крона дерева затрепетала.   –  Это акт! Его величество творческий акт!
Мне показалось, что он немножко того… немножко ку-ку. И я даже с опаской огляделся, не собирается ли вокруг нас народ. Слава богу, дама с мопсом удалялась, и её Лёнчик бодро потявкивал на новых встречных и поперечных.  
Ангел Фёдорович Жаворонок вновь взметнул свои руки-крылья:
     
Бежит ко мне, смешно болтая ухом, 
                          Виляя бойко на раскрытую ладонь,
А на цепи скулит и припадает брюхом
Дворняга-мать: не тронь его, не тронь!
 
Куда бежишь ты, глупый кругляшок?
Что тычешься своим сопливым носом?
Чуть поманил тебя – и я уже дружок, 
Который камнем ни за что не бросит…
 
Ах, псина милая, да я и сам таков:
Айда вприпрыжку за друзьями!
Всё не отучат нас, щенков,
О стенку разбиваться лбами.
 
Пойми, малыш, жизнь впереди собачья:
Хвост подожмёшь, и вырастут клыки,
Слюнявя раны после битвы брачной,
Помянешь мать и взвоешь от тоски.
 
Помянешь, как она предупреждала,
Всплакнёшь о том, что не ценил ни в грош,
И удивишься: ах, как детства мало…
И лучше мамы друга не найдёшь. 
 
          Он замолчал. Молчал и я. Вдруг он будто сдулся, как-то ссутулился, из ангела превратился снова в маленького жаворонка.
         –   Ну, как?   –   выдохнул он.
         –   Нормально, –   промямлил я, уже боясь его нечаянно обидеть.   –   Я в стихах-то не очень. Грустно, конечно…
         –   Грустно, значит, есть чувство, атмосфера, –   нетерпеливо перебил он меня. –   Уже кое-что. Как утверждал Роден, искусство – это, прежде всего, чувство, – он помолчал и вдруг безнадёжно махнул рукой.   –   А-а… Всё это ерунда, наивно, ну, короче, слишком по-детски. Хм-м, мама в меня очень верила…
          – Послушайте, Ан… Ангел Фёдорович, а что если, – предположил я с самым серьёзным видом, - этот треклятый лифт затормозил как раз ваш ангел-хранитель? Знаете ли, кино-домино… Там такие нравы.
          Ангел взглянул на меня изучающе, чуть прищурив глаза, слегка пожал плечами:
          – Как знать, как знать?..   
         Медленно опустил голову, будто искал на исчёрканном цветными мелками асфальте ответ, вдруг резко повернулся и быстро пошёл прочь.
Жаворонок. Он и в самом деле был похож на птичку. Но какую-то пощипанную, нахохлившуюся, которой пока не до песен и полётов. У него острый носик, круглые глазки. Он быстро и едва заметно заикаясь говорит. Голова втянута в плечи, от этого вид у него какой-то испуганный. Да, что-то не верится, что этот «жаворонок» поднимается высоко в небо и поёт вдохновенно по утрам. Вообще, эта птичка скорее похожа на изрядно потрёпанного воробья. Вон как быстро перебирает ножками. По-моему, он немного шизо…
Жаворонок почувствовал, что я слежу за ним, обернулся и вдруг пошёл ко мне. Ещё на подходе заговорил:
–  Вы думаете, я сдался? Ошибаетесь! Да, я корректор в издательстве «Предприниматель». Но я пишу! Несмотря ни на что я пишу. И я ещё напишу роман. Вот увидите. Так что до встречи... – он подмигнул. – До встречи… в лифте!
           И он простодушно, совсем по-детски рассмеялся.
           Направился и я по своим делам, а их невпроворот, уцелеть бы от всего навалившегося. И тут будто вновь зазвучал в ушах его голос: «Надо верить в возможность счастья…». Хм, похоже, я поиграл в шашки с собственным ангелом-хранителем.