Игорь БЕЗРУК
 
Обвел глазами пустую комнату, вроде всё собрал, прибрался – не люблю бардак. Хозяин сегодня в смену, попросил, чтобы я занес ключи его жене домой – она у него не работает, из дома выходит редко – болеет, так что я застану её в любую минуту.
Я снимал их квартиру около полугода. Когда мой новый товарищ по работе стал подыскивать мне жильё, обратился к Андрею, зная, что тот живёт в своём доме, а его квартира в пятиэтажке пустует. Пустовала и до меня: Андрей никого не хотел пускать; не потому, что жильцы частенько небрежно относились к съёмному жилью, не берегли чужое добро; не сдавал, надеясь, что в конце концов они с женой переберутся из его старого родительского дома в новое приличное жильё в центре города, в квартиру с ванной и горячей водой, сливным туалетом, а не дырой на улице. Но жена, будучи в прошлом деревенской, ни какими городскими удобствами не прельстилась – ей с детства привычнее были свой участок у дома, вода с колонки (у нее вообще был колодец во дворе), пышный цветник вдоль забора, открытое пространство вокруг, а не давящие стены в квартире, где летом от жары вздохнуть невозможно, а зимой тоскливо. Мне, однако, не отказали. По ряду причин, из которых, как я потом узнал, существенной была единственная: жена Андрея оказалась моей землячкой и её, как и меня, в этот небольшой российский городок за тысячу верст от отчизны судьба занесла совершенно случайно; только она приехала в него женой, а я голимым шабашником, который рано или поздно вынужден будет вернуться обратно на родину к своей семье, к своим пенатам. Такова участь всех, кто  приехал на заработки: он спит и думает об отчем доме, тоска постоянно гложет его, подтачивает немилосердно.
Но не эта тоска вынудила меня оставить нынешнюю работу. Когда знаешь, что иного может и не быть и в ближайшее время лучшее не подвернется, загоняешь ностальгию в самый дальний уголок раскаленного надтреснутого сердца и делаешь то, что должен делать: корпеть, крепиться, жилиться, не думать о родне, чтобы не сорваться раньше времени, не обессилеть и не сдуться.
На мое решение уволиться не повлияла и сама специфика работы. Я никогда не боялся запачкать руки; когда надо, хватался и за лопату, и за лом; в дождь, в грязь, в холод; после работы мог задержаться подольше: даже ночью встретить очередной состав с сырьем, проверить дежурство ночного сторожа. Терпение мое лопнуло, когда вместо положенной по договоренности зарплаты хозяин предложил мне мешок картошки и только треть месячного оклада. Не прошло и полгода, как я у него отработал.
– Да на что тебе деньги? – на полном серьезе бросил он. – Работа у тебя есть, еда есть, – чего еще надо?
– А семья? – спросил я его в свою очередь. – На что я буду содержать семью?
На что хозяин развел руками и бросил:
– Ну, нет у меня сейчас для тебя ничего – все в дело пошло. Знаешь ведь как: с поставщиками не расквитаешься – погубишь бизнес. Потерпи немного, будет, как говорится, и на твоей улице праздник. Через месяц, ну, может, два, расплачусь с тобой по полной, до самой последней копейки.
Я праздника ждать не хотел, плюнул на недополученное и на «доброе» к себе отношение – терпеть, унижаться и чувствовать себя недооцененным больше не было ни желания, ни сил.  Кончилось моё очередное мучение, я расстаюсь с неугодной работой и уезжаю.
Заработал я немного, карманы мои не набиты скарбом доверху, но того, что отложил на черный день, надеюсь, хватит, чтобы прокормиться с семьей пару месяцев, пока не подвернется что-нибудь приемлемое. Я верил, что судьба в дальнейшем не оставит меня – пред Богом я был, как мне казалось, все-таки чист.
Родительский дом Андрея – в двух шагах от квартала. Я запер квартиру, спустился вниз. Утро. На лавке ни старушки. Слава Богу – своими шершавыми языками косточки мне за полгода вылизали, наверное, до глянца.
За угловым магазином – поворот, и дальше – через дорогу – частный сектор. Как всё рядом. Весь городок можно обойти за битый час. А вот и жилище Андрея, его никак не минуешь: зеленая аккуратно подстриженная лужайка перед забором, у калитки сирень, под окнами свечки махровых бордовых мальв. Так же с любовью ухожен и двор: много цветов, фруктовых деревьев, ягодных кустов, но это, как говорили, уже старания его жены, Анны, или Гануси, как он называет ее по-южному, как у них принято. 
Гануся, видно, всему, что ее окружало здесь, попыталась придать черты своей прежней, привычной с детства обстановки: колодец с навесом на заднем дворе, небольшой палисадник для души (все хозяйственные постройки, включая курятник, Андрей по ее просьбе вынес на край), дальше огород.
Андрей – хозяин, что называется, «с руками»: родительский деревянный дом обложил кирпичом, поштукатурил, выкрасил в белый цвет; крышу перекрыл, – живи, не хочу!
Я как-то был у них раньше: приносил оплаченные счета за квартиру. Так Андрей, помню, сунул мне тогда с десяток домашних яиц да зелени с редиской; сказал, мол, жена настояла. 
Я попытался было отказаться от добра, но Андрей никаких возражений не принял: желание жены для него – закон. Сомневаться не приходилось: созрей картошка, она и картошки бы передала, нальются ягоды – запустила бы нарвать ягод – для земляка ничего не жалко. Даже неудобно было: мне-то ответить нечем.
Я стал благодарить Андрея, но тот только ухмыльнулся в свои пышные усы и сказал:
– Ее благодари, мою благоверную, – и кивнул в сторону дома.
Я невольно проследил за его кивком и мне показалось, что за плотными занавесками окон кто-то стоит и смотрит на нас. Жена Андрея? Я не был уверен, но взгляд из-за тюля словно жег меня. 
Сразу же всплыл давний рассказ товарища по работе о жене Андрея, мол, она чем–то серьезно больна и уже лет пять, как из дома не выходит, ни с кем из соседей не общается, а всем хозяйством, включая огород и кур, полностью занимается Андрей. 
«Странно, – подумалось тогда мне. – С чего бы ей быть такой убежденной нелюдимкой?» 
Я с трудом поверил байке приятеля, но когда сам узрел плотно зашторенные окна в доме, непрозрачный тюль за ними, сомнений у меня поубавилось. Даже появились вопросы, задать которые было неловко. Но с другой стороны, мало какие причины привели ее к затворничеству, чего лезть человеку в душу, он, может, совсем не хочет, чтобы другие в ней копались.
Всё это снова всплыло в голове, когда я в последний раз шел к дому Андрея, чтобы отдать ключи.
Подошел. Калитка заперта на засов, дверь в тамбурок на крыльце тоже закрыта (обычно в наших частных домах, если кто есть, дверь тамбура остается открытой). Неужели никого? Что же делать? Где искать хозяев? Андрей говорил, что жена никуда не отлучается…
Постучал в окно. Легонько, чтобы не испугать никого, кто окажется внутри. Один раз, потом другой, чуть погромче. Оставался еще вариант пойти к Андрею на работу, разыскать его там. Но это крюк, время. Хотя до автобуса запас есть. Но лучше бы отдать ключи, как было оговорено.
Я еще раз негромко постучал по стеклу. Тюль дрогнул и немного сдвинулся. В проеме возникла простоволосая женщина с худощавым, бледным, ничего не выражающим лицом, с темными кругами вокруг провалившихся глаз. 
Сколько ей? Сорок? Пятьдесят? Андрею перевалило за сорок пять. Ей, наверное, столько же, но я мог и ошибиться. Она могла быть и старше, хотя не потеряла еще черты былой привлекательности. Не пожилая, но, бесспорно, болезненная. Она, может, лежала в постели, а я ее невольно поднял.
– Здравствуйте, – громко сказал я и кивнул. – Я ваш жилец. Мы говорили с вашим мужем, что я занесу ключи. Я уезжаю. Он сказал вам?
Женщина бровью не повела. В глазах – пустота.
– Вы слышите меня? Слышите?
Взгляд ее стал осмысленным. Она кивнула.
– Я говорю, ключи принес, уезжаю. Домой. К себе, на родину, – сказал я, не отрываясь от ее лица, стараясь понять, дошло до нее  или нет.
– Я оставлю ключи на подоконнике, заберете потом.
Я положил ключи на небольшой уступ под окном, помахал рукой: «До свиданья!» – и улыбнулся. Но она не улыбнулась в ответ, наоборот, лицо ее скривилось, края губ сползли вниз. Мне показалось, вот-вот, и она разрыдается. Стало неловко.
– С вами все хорошо? – бросил я испуганно.
На ее лицо наползла тень, она зашевелила губами.
– Что? – переспросил я и еще немного приблизился к окну.
– Менi недобре, хлопче, – услышал я через стекло. – Дуже недобре. Нема тут життя. Я тут вмираю.
Час от часу не легче. Что я могу для нее сделать? У меня самого тут не получилось пожить, не получилось и поработать. Конечно, я не был, как она, привязан, мог уехать и уезжаю. Сможет ли уехать она? Не знаю. У нее здесь дом, муж, какое-никакое хозяйство.
– Мене тут нiхто не визнає, не поважаϵ, тiльки ганьбують, що я Андрiя викрала од них, вiдiрвала. Вони менi тiльки зле робили, недобре, щоб я захворiла та померла. Злi люди, недобрi.
Я не знал, чем ответить на ее слова, догадался, что ее не приняли здесь, не пустили в свое окружение, не простили того, что она увела у них Андрея, завидного в прошлом жениха, видного мужика. Тут я ничем ей не мог помочь, не брать же ее с собой на родину, у нее, может, там никого и не осталось, не то давно, наверное, сорвалась бы.
На глазах ее выступили слезы.
– Лелеко, – донеслось до меня, – забери мене з собою, благаю!
Я онемел. О чем она? Как я ее заберу? 
– Я уезжаю, – повторил я. Может, она чего-то не поняла? Да и какой я ей, к чертям собачьим, «лелека»? Голь перекатная, перекати-поле. – Прощайте!
Она потемнела, замотала головой, слезы уже катились по щекам.
– Лелеко!
Зашлась в истерике, застучала по раме окна. Стёкла задрожали, вот-вот, кажется, треснут, рассыплются. 
Меня словно шарахнуло током. Мне показалось, как только вывалятся стекла и откроется брешь, через которую я более отчетливо увижу и услышу Ганну, – её отчаяние, тенью отражённое в словах, и боль, исходящая из самых глубин ее искромсанной души, вырвутся наружу и сдавят мне горло.
Я ошеломленно отшатнулся от окна и, не оборачиваясь, поторопился уйти, а отойдя на расстояние, где меня уже не было видно из ее окна, побежал. Бежал, спотыкаясь на заплетающихся ногах, в сторону автовокзала, пока ностальгическая боль моей землячки окончательно не добралась до моего сердца и не разорвала его, потому что в моём сердце, в самом дальнем уголке, запертая под замок, скрывалась такая же неизбывная боль-тоска по родине, как и у неё. Там, в глубокой темнице, были наглухо заперты и мои воспоминания о родных и близких, о друзьях, о моём дворе и улице, моём доме; воспоминания о запахе родной земли и свежего утра, воспоминания о вольно раскинувшемся небосводе и осыпанном звездами бездонном черном небе, о душной, жаркой южной ночи…
Я запер всё это, не оставив даже узкой щели, чтобы ни на минуту эти воспоминания не потревожили меня вдали от родного дома, не дали сойти с ума, превратив в такую же помешанную, как Ганна. Вырвись они, я бы не выдержал тогда, ничего не сделал бы для своих близких, и осознание этого тоже разрывало меня на части.