Вячеслав Гусаков

…Ветка омелы… Нет, ветка персика… Цветущая ветка персика… Или… Омелы или персика? Странно как-то все это. Хотя… Когда дом был украшен веткой омелы, было холоднее, когда украшали веткой персика – теплее, даже жарковато было. Значит, и то, и то было в разное время. Общее только одно – встречали Новый Год.
…Он думал, почему вспомнил об этом только сейчас, когда вокруг?.. А что вокруг? Не разглядеть. Как в тумане всё… 
***
…Ветка омелы… Мы за столом. Я с умилением смотрю на кудряшки девочки лет десяти. Думаю: «Настоящая англичанка. Как ее мать. Таких сейчас все меньше. И все больше детей от смешанных браков, которые очень скоро сделают нашу нацию совсем безликой». Вспоминаю, как когда-то восхищались моими кудряшками, по которым отличают настоящих «породистых» англичанок. И тогда говорили: «Таких сейчас все меньше». И тогда ругали смешанные браки. И сейчас… И сейчас, когда я, встречаю, скорее всего, свой последний Новый Год. Дожить до следующего – дилемма, когда тебе – восемьдесят шесть, когда суставы не гнутся, сердце едва бьется, а самый коварный орган – мозг – позволяет отчетливо воспроизвести в памяти события шестидесятилетней давности, но затирает события даже последних нескольких часов. Мы за праздничным столом, напротив – моя правнучка, обладательница восхитительных настоящих английских кудряшек.
***
…Он лежал, прислонившись к чему-то теплому. Не то чтоб совсем, но – теплее, чем этот холод, который – всюду. Но почему-то тепло ощущалось только с одной стороны. Ну – хоть так…
***
…Ветка персика… Костры… Эта ночь может изменить мою жизнь раз и навсегда. Скажу ей все. Только что закончились танцы дракона. Я иду по украшенной ветвями и цветами улице, освещенной кострами, у которых собрались празднующие. Уже стемнело, но я все равно ловлю на себе недобрые взгляды. Недобрые и опасливые. Понимаю, никто из моих односельчан не хотел бы, чтоб я подошел: сочли бы это нехорошим предзнаменованием в Новый Год. Человек рожденный от связи вьетнамки и оккупанта-американца, здесь – не самый желанный гость. Останавливаюсь. Возле их дома тоже горит костер, у которого уже празднует эта семья и ее родственники. Я не омрачу их выстраданного веселья, их застолья, но которое они копят весь год. Не принесу я ей счастья. Она больше никогда меня не увидит, ничего обо мне не узнает.
***
…Он думал, почему так голоден. И почему вспоминается всё это? И почему-то многое – связанное с Новым Годом. Почему?..
***
…«Первый день во году – сегодня», - сказав это, отец посмотрел по сторонам, будто даже в собственном доме боялся шпионов или предателей, которые донесут, что один из сподвижников государя дома тайно отмечает новый год в сентябре, по старому календарю от сотворения мира, а по новому – от Рождества Христова – только для виду.
Было утро, но отец ради праздника уже немного выпил хмельного. Ходил мрачен.
«Эх, немчура клятая околдовала государя. По-ихнему жить учимся. Не к добру, не к добру… Батюшка та их, Алексей Михайлович, упокой, Господи, его душу, не бросался в это, как в омут. Из-за кордона только тех привечал, кто по правде полезен. А этот… Что с русским духом – худое для него, отжившее. Негоже. Себя теряем», - говорил вполголоса.
Мы в такие минуты боялись даже приближаться к отцу. Мог стать горяч и скор на руку.
Походив немного по дому и попричитав, отец крикнул прислуге:
«Устинья, пусть на стол несут! Фрол, чтоб одёжа моя, что по немецкому крою, к вечеру была – ни пылинки!».
И опять вполголоса: «Опять асинблея эта, чтоб ее…».
***
…Почему именно Новый Год? Почему? Почему?! Что-то в этом… Что-то…
***
…Темнота. Вдох. Это первое, что я вижу и что ощущаю. Пытаюсь открыть глаза. Полумрак. Белое пятно. Нет, белый халат. Способность воспринимать мир понемногу возвращается. Пытаюсь пошевелить рукой. Больно. Как будто мои кровеносные сосуды выведены наружу. Нет, это – иглы. Капельницы. Я в больнице? Да.
У соседней кровати стоит кто-то, одетый в белый халат. Запах! Даже только придя в чувства, я почти мгновенно определил, что это… Перегар! В больнице?!
«Тоська! Доброе утро! Валька наконец-то пришла! Все купила. И тебе, как ты заказывала, – «Оболонь светлое» здоровье поправить», - слышу издалека. Из-за двери, наверное.
«Пришла? И где она почти час шлялась?! – слышу рядом с собой. - Людок, зайди-ка!»
Скрипнула дверь. И снова – разговор:
«Людок, что делать будем, подруга? Тут Литвиненко умер. Тебе ж Андреич говорил: в два и в четыре тридцать ему уколы и капельницу делать!».
«Тосик, ты тока не начинай. Если б мы сообразили по «винчику», как раньше договаривались, все было бы в норме. А кто самограй принес? Так что, все виноваты!».
«Не пила бы!».
«Да от того, что твоя мамаша делает, даже архиерей в Великий пост не откажется: на травках-ягодках – цаца просто. Шестьдесят оборотов, а, как лимонад, пьется. Вот что, подруга, я твою ж**у сколько раз прикрывала? До фига. И еще, если надо будет, прикрою. А сейчас ты помоги. Давай тут по-быстрому все сделаем, как будто назначения выполняли, а скопытился он сам невесть от чего. Андреич придираться не будет. Он, сто пудов, – у себя со своей интерншей дрыхнет. Блин! Как она его!.. А пятьдесят восемь мужику: жена, дети, внуки…».
«А чему удивляться? Говорят же: бес – в ребро. Хоть и седины у него пока еще не особенно много, и бороды нет, но – все равно. А девка его – раз – и окрутила: карьеру себе не головой, а другим местом делает. Думаю, с ней надо быть пообходительнее: после Андреича отделение ей передадут, скорее всего. А жена у него – реальная дура. Уже сколько времени муж, врач заслуженный-перезаслуженный, заведующий отделением, а на ночные дежурства вдруг забегал, как сырой пацан. Неужели не подозревает ничего? Я бы с удовольствием послушала, что он своей клуше «поет». О спасенных жизнях, наверное».
Разговор этот сопровождался звуками, по которым можно было понять: две медсестры, пропьянствовавшие во время дежурства, «колдуют» у постели больного, умершего по их вине. И еще по вине врача, уединившегося с любовницей (тоже, кстати, - врачом!) и доверившего ненадежным людям заботу о тяжелобольном человеке.
Очень скоро документы будут в порядке, внешне создастся впечатление, будто назначения выполнялись аккуратно. Поможет «замять» дело и врач: он-то тоже упустил пациента.
Мерзость!!! Сколько людей, которым бы еще жить да жить, погибли при таких же обстоятельствах!!! И как это прекратить, когда тут рука руку моет?!!
Вот если б эти дружно покаялись в своих грехах, и – в мир иной! Добровольно! Все вместе!
Не знаю, что произошло бы, подай я признаки жизни раньше. Может, «сестрички» вкололи бы мне что-нибудь, чтоб не выдал, и было бы два пациента, которые в это утро «скопытились невесть от чего». Но я вовремя сообразил, что нужно продолжить изображать коматозника. К счастью, из-за инцидента никто не обратил внимание на мое начавшееся пробуждение.
Спустя некоторое время вошел врач. Медсёстры с напускной скорбью рассказали ему, как пять минут назад, войдя в очередной раз проверить больных, застали печальную картину.
«Аминь. Все мы смертны. Бумаги готовьте. Принесёте, подпишу», - буркнул заспанный мужской голос.
И подпишет!!! Абсолютно не вникая в подробности!!! Ведь той ночью его интересовали совсем другие «подробности»!!! Точнее, прелести. Чувствует свою вину. И при этом наверняка ничуть не раскаивается! Мразь!!!
Тут я решил, что «просыпаться» уже безопасно. Застонал, приоткрыл глаза.
«Ух ты, один ушел, второй возвращается, - сказал врач. – Ну, привет, Электроник!»
Раздался мужской смех, а секундой позже – дуэтом – женский.
Электроник?! С чего бы это?
Мужчина вынул из кармана халата тонкий фонарик, посветил им мне в глаза, выключил, поводил им перед глазами, наблюдая за реакцией зрачков. Сказал:
«Жить будешь. Правда, не уверен, сможешь ли Рождество и старый Новый Год дома отпраздновать. Но 23-го февраля за мужское братство и 8-го марта за милых дам дома выпьешь, но – не крепче чая. Хорошо тебя приложило».
«Что со мной?», - спрашиваю.
«Только амнезии нам и не хватало! Электротравма плюс СГМ (сотрясение головного мозга). «Скорая» тебя вовремя привезла. Да и сам – живучий, как вижу», - ответил врач и вышел из палаты.
Что живучий, это точно. Другим в таких больницах и с таким лечением – кранты.
У медсестер узнал, что сегодня – четвертое января, а попал я к ним второго. Когда…
Как я в у минуту мечтал об амнезии! Я вспомнил, из-за чего оказался в больнице! Вспомнил абсолютно все!!!
Вспомнил, как жил, как любил, как был предан... Как получил дар... Как с его помощью стал убийцей.
***
…С кем все это было? С ним? Как и почему он здесь оказался? Почему не мог встать? Закричать бы… Позвать бы на помощь… Какой противный голос! Громче бы закричать… Не в состоянии…
***
Новый год был для меня самым светлым и радостным праздником. До тех пор, когда Лариса предала, нанесла удар в спину. А я ждал от нее поддержки. Узнав, что защита диссертации пока мне не «светит», как и место на кафедре, где я аспирантствовал, она устроила истерику, обозвала меня ничтожеством. И вопреки моим ожиданиям не сменила гнев на милость, как это у нее обычно бывает. На следующий день объявила, что наша семейная жизнь не имеет будущего, представила мне своего адвоката. А еще через день при его помощи решила все вопросы в суде, забрала нашу дочь Наталью и уехала.
На заседании судья не слушала меня вовсе, для нее истиной в последней инстанции были слова моей… Моей бывшей. И оказалось, что я мучил супругу ревностью, подавлял ее как личность, издевался… Не бил разве что. Оказалось, что был абсолютно равнодушен и к судьбе нашей дочери, не интересовался ее делами в садике, а потом и в школе. Были не боле чем «сотрясанием воздуха» все мои доводы насчет бредовости этих слов, все мои просьбы отложить рассмотрение вопроса и пригласить воспитателя садика и школьную учительницу (Наташа тогда училась в первом классе). Они подтвердили бы, что как раз маму девочки они видели, в лучшем случае, раз в месяц, а меня – практические ежедневно…
Родители Ларисы категорически отказывались говорить о причинах неожиданного разлада в моей семье и о том, куда уехали их дочь и внучка. Для них я просто перестал существовать. Правду я узнал от случайно встреченного мужа подруги своей бывшей.
Все началось полтора года назад, когда Лариса с Наташей отправились на отдых в Крым: жене досталась одна из трех распределенных на школу путевок и разыгранных в коллективе в лотерею. «На морском песочке» они и познакомились. Он жил в столице, имел к 53-м годам три распавшихся брака, двоих взрослых детей, а еще – два высших образования – какое-то гуманитарное и юридическое – был владельцем фирмы, занимавшейся, похоже, всем, что у нас не запрещено законом. После того отпуска началось скрываемое от меня общение по «аське» и Скайпу. Вскоре дело дошло и до «педконференций». Так Лариса объясняла свои частые отлучки. Для большей убедительности даже стала в школе, где учительствовала, социальным педагогом.
Оказалось, и то мерзкое скорое и неправое судилище надо мной, в которое было превращено расторжение нашего брака, финансировал любовник жены.
Лариса… Если б ты сказала правду, это тоже было бы болезненно, но уж точно не так, как то гнустнейшее предательство. Лариса…
Формальности с разводом были улажены незадолго до Нового года. Суд обязал меня выплачивать алименты, на меня «повесили» все судебные издержки, имущество подлежало разделу и сразу же было описано… Проще говоря, я оставался почти ни с чем. И без семьи. Единственным приобретением было место преподавателя в лицее, которое выхлопотал мне научный руководитель. Да сестра согласилась приютить, пока не сниму себе «угол».
Новый Год я впервые в своей жизни встречал один. Сестра с мужем и детьми уехала в Чехию. У меня не было других родственников, а также друзей, настолько близких, чтоб пригласили вместе отпраздновать.
Тогда я еще не знал причин Ларисиного предательства, не понимал, что происходит. Лишь одно понимал: происходит то, после чего прежним я уже не буду.
Впервые в жизни Новый Год меня не радовал. Незадолго до праздника я купил несколько сосновых веток, поставил в вазу, украсил. Но не смог выносить запаха… Вторгшегося в мое одиночество когда-то обожаемого мною запаха шумного празднества, запаха, напоминавшего о том, что я потерял. Украшенные ветви вместе с вазой были выброшены с балкона. Тогда я даже удивился, насколько большим потрясением может стать отмечаемый… Нет, не отмечаемый, а просто проводимый в одиночестве праздник, еще недавно долгожданный и радостный.
Порадоваться бы за других! Не получалось. Пытался думать о том, что в этом мире и кроме меня немало людей, проводящих новогодние праздники в одиночестве. Кому-то это даже нравиться. Попытался найти свои прелести в отсутствии кампании: можно лечь спать, когда заблагорассудится; не нужно поддерживать неинтересную для тебя беседу, впервые за много лет я избавлен от участия в тягостном для меня послепраздничном ритуале: мытье посуды, уборка… Да сейчас я готов с радостью прибраться и перемыть посуду за полком, готов поддерживать какую угодно беседу!!! Готов…
Уезжая, Лариса забрала наше последнее совместное приобретение – 42-дюймовый плазменный телевизор, купленный в кредит, который, кстати, выплачивал я. Зачем? Чтоб насолить мне? Ведь, как я потом узнал, с предновогодних дней и до Рождества эта вновь созданная семья пробыла в Париже. Да, семья. Однажды, позвонив дочери, я услышал: «Мы на даче. Папа с мамой на лыжах катаются, я кино смотрю». Папа… Несмотря на только-только зарегистрированный брак этой четы и категорический отказ супруга удочерять девочку, который меня и порадовал, и обеспокоил: случись что, она – не в числе наследников. Судьба Ларисы меня уже не волновала.
Папа… Он – папа. А кто тогда – я?!
Не принесла облечения и прогулка. Особенно тяжело было, когда встречал счастливые семьи. Одновременно и закипало все внутри, и холодело: от возмущения и безнадеги. Почти в одночасье потерял все и вряд ли что-то обрету взамен.
Второго января почти в каждой квартире нашего подъезда праздновали: на полную громкость играла музыка, шумели хозяева и гости. В моей (пока еще – моей) квартире работали только настольная лампа и компьютер, который утешал меня классической музыкой. Которая и Ларисе нравилась до недавнего времени. Потом она вдруг заинтересовалась русским шансоном, проще говоря, блатняком. Тогда я отнесся к этой блажи с юмором. А надо было бы насторожиться. Уже, когда было поздно, я узнал, что новый «папа» нашей дочери неравнодушен к этому похабному хрипу под три аккорда, даже на дружеской ноге с некоторыми популярными хрипунами, даже альбомы спонсировал.
Погас свет и умолкла музыка, когда я слушал «Мессу си минор» Баха и мне, наконец, удалось если не избавиться от гнетущих мыслей, то благодаря музыке хотя бы немного притупить доставляемую ими боль.
Электричество в нашем давно скучающем по капитальному ремонту доме отключали не раз. Мне даже нравилось, когда это происходило: наступала полная тишина, можно было вообразить себя живущим в веке этак восемнадцатом-девятнадцатом, поразмышлять при свечах…
Но на сей раз музыка и шум не утихли. Значит, «вырубилась» только моя квартира. Я на ощупь нашел фонарь, затем – с его помощью – отвертку, чтоб поддеть туго открывающуюся дверцу щитовой на нашей лестничной клетке. Вышел из квартиры.
Открыв щитовую, я растерянно смотрел на переплетение проводов, на пластмассовые и металлические детали с непонятными мне функциями. В электротехнике, как и в технике вообще, я не смыслил ровным счетом ничего.
А отовсюду доносились голоса, смех, музыка, где-то танцевали… И вскоре все это слилось в моей голове в гомерический хохот. Как будто кто-то инфернальный радовался удавшейся шутке. Мол, вот он – несчастненький, «рогатенький», никому и на фиг не нужненький, а когда он начал хотя бы немного успокаиваться, мы его снова – туда же – в родной до нечеловечески сильной боли депреснячок: не смей, тварь дрожащая, вылазить!
Потом от соседей я узнал, что мой крик оказался даже громче всех телевизоров и музыкальных центров.
«Маралом ревел», - сказал кто-то.
Этот крик и спас меня. Ведь, крича, я долбил щитовую захваченной из квартиры отверткой. Словно были там не провода и детали, а некто, мерзко смеявшийся слышавшимся мною смехом, некто, виновный во всех моих бедах; и я пытался его заколоть.
Какой-то из ударов оказался точным: в моей квартире снова зажегся свет. Правда, я этого не увидел: лежал на бетонном полу без сознания. Выбежавшие на крик соседи вызвали «скорую», и она, что удивительно для праздничного дня, вовремя успела и приехать, и привезти меня в больницу, а там смогли «откачать».
***
…Он все еще не понимал, кто он. Не понимал, где находится. Ветка персика… Ветка омелы… Первый день во году… Удар током… откуда все это?..
***
…Спустя две недели меня выписывали домой. Зайдя в ординаторскую за больничным листом, я увидел там тех самых двух медсестер, врача и его пассию, Диану Юрьевну. Так ее называли, когда обращались к ней, а также в присутствии заведующего отделением. А за глаза – Динка или «Динка-б**динка». Самовлюбленности, спеси и тупости было в ней с избытком. Узнав эту особу, я заранее от всей души посочувствовал несчастным, которых она будет… Не вяжется с этой мегерой слово «лечить».
Пока выписывали больничный, я вспомнил, о чем думал, когда слышал разговор медсестер, погубивших пациента. Похоже, им все сошло с рук. Обе были в хорошем настроении. Как и оба доктора, тоже виновные в смерти того человека. А, может, и не его одного.
И снова подумал: «А как было бы хорошо, если б они все написали покаянные записки и добровольно ушли из жизни. Есть ведь, за что». Даже представил, как это могло бы произойти.
На следующий день я снова пришел в больницу за выпиской из истории болезни. Войдя в холл, остолбенел от удивления. К стене, на которой весели график приема врачей и объявления, были приставлены два журнальных стола, на которых стояли четыре портрета в черных рамках и с черными лентами в правом верхнем углу. Портреты заведующего отделением, где я лежал, его любовницы и двух медсестер. У столов стояли венки, на столах лежали цветы.
«Несчастный случай», - ответила, опустив глаза, медсестра из регистратуры, у которой я спросил о том, что с теми людьми произошло.
Меня окликнули. Обернувшись, я увидел Виктора Евгеньевича, доктора из своего отделения.
«Кажется, вы с Анатолием Андреевичем и другими беседовали незадолго до… Ну, в общем, вчера часов в двенадцать вы заходили в ординаторскую. Я видел. Скажите, ничего подозрительного не заметили?», - спросил он меня.
«Нет, ничего. А что там произошло?»
«М-м… Произошло… Потеряли мы прекрасных коллег, замечательных людей…»
Я слушал, как человек старается не соврать, но и не сказать правды, говорить которую ему, видимо, запретили, как и медсестре из регистратуры. А хотелось узнать, что произошло на самом деле. Мысленно я просил Виктора Евгеньевича рассказать обо всем.
«Очень хотите знать, что произошло на самом деле? – спросил он и продолжил так, что я слушал, холодея внутри от удивления и страха. – Они покончили с собой. Все четверо. Написали записки, в которых признали, что виновны в смерти нескольких пациентов, и…».
Вдруг врач побледнел, пошатнулся, схватился за стену и испуганно произнес:
«Боже! Сам не понимаю, почему я все это вам рассказал. Боже… Умоляю, не выдавайте! Нас главный сразу после того собрал и предупредил: кто «сдаст», что там действительно было, не то что отсюда с работы, из медицины вообще «выдавит». Он может, уверяю».
«Да никому я ничего не скажу», - ответил я и подумал: «Сделали бы вы, уважаемый, выписку мне. Амбулаторно-то еще неделю примерно лечиться, без выписки больничный за это время не получу. А еще раз не хочется сюда приходить».
«Выписку? – сказал Виктор Евгеньевич, - Конечно, сделаю. Пойдемте ко мне».
Моему удивлению не было предела. Оказывается, я… Да нет, чушь! А – вдруг…
Чтоб подтвердить или опровергнуть свои догадки, я представил доктора не идущим по коридору, а бегущим вприпрыжку. И…
«Что за чертовщина?! Что это?!», - закричал врач.
Я моментально «выключил» свое воображение. Бежавший припрыжку доктор остановился, обернулся ко мне. Сказал:
«Не понимаю. Шел, и вдруг… Как ребенок запрыгал. Как марионетка. Дергал меня как будто кто-то… Нервы… Потому, наверное… Знаете, не спал… Мы сейчас все – из-за этого… Как на иголках… Сами понимаете».
Я все понимал. Уж я-то все понимал. Все! Понимал куда больше, чем тут – все, вместе взятые.
На всякий случай снова подумал о выписке. Услышал от врача:
«Пойдемте, сделаю вам выписку».
Это развеяло последние сомнения.
***
…Он знал, что мог видеть, пусть – нечетко, но мог. Но почему ничего не видел? Только чувствовал. Чувствовал, как то, что еще только что было теплым, уже – почти холодное. И голод чувствовал. Сильный голод…
***
…Дома я прочел, что немало людей обнаруживали в себе сверхспособности именно после электротравм. Даже находились идиоты, которые специально хватались за оголенные провода в надежде таким образом стать паранормами; но погибали или оставались на всю жизнь инвалидами. А способности появлялись исключительно у людей, пострадавших во время несчастных случаев. Случаев! Как и в моем… Случае!
Вспомнилось из БГ: «Он не знал, что он – провод, пока не включили ток». Включили так включили… Теперь я могу воздействовать на людей силой мысли.
Провод? Кто, что и куда намерен через меня проводить? Для чего я наделен такими способностями. Чтоб стать убийцей четырех человек? Да, работниками они были нерадивыми, но все равно… Каково сейчас их близким? А уж каково было мне осознать, что вдруг стал орудием возмездия! Может быть, справедливого, но все равно лишившего жизней четверых человек.
Вспомнил прочитанную за несколько месяцев до того статью о Вольфе Мессинге. О том, как он впервые применил свои сверхспособности: в детстве сел в поезд без билета, внушил проводнику, что билет у него таки есть, а потом любопытства ради решил проверить, сможет ли внушить проводнику мысль о прыжке из поезда на ходу; получилось: проводник выпрыгнул и погиб; а великий гипнотизер, рассказавший о том эпизоде только незадолго до смерти, всю жизнь прожил, мучимый раскаянием.
В грустных размышлениях я провел весь тот день. А к вечеру решил, что лучшее для меня в такой ситуации – смириться. Способностью воскрешать мертвых удар током меня не наделил. Остается только быть осторожным в будущем.
Потом пару дней мне было любопытно, что я все-таки могу делать. Но любопытство это не имело ничего общего с безрассудством. Наверное, повлияло произошедшее в больнице. Я не упивался своим превосходством над окружающими. Например, не заставлял танцевать польку-бабочку Нину Антоновну, свою соседку, которой я докучал, похоже, самим фактом своего существования. Хотя, признаюсь, очень хотелось заставить ее что-нибудь «отмочить». Но сдерживался.
Если б обстоятельства сложились иначе, наверное, я использовал бы свой дар, чтоб обогащаться (запросто мог заставить кассира любого банка выдать мне сколько угодно денег, заставить забыть об этом, а потом беспрепятственно выйти), чтоб заниматься сексом с самыми красивыми девушками (конечно, получал бы только тело, а не душу, но до того со своей неказистой внешностью не имел и этого), чтоб… Да многое бы мог. Но случившееся в больнице крепко-накрепко «вбило» в голову мысли о моральной стороне моих деяний. Потому и не решался на практически все из того, что иной бы проделывал с колоссальным удовольствием.
Развлекался по мелочам: заставлял прохожих, обходивших лужи, немного покружить вокруг них; в магазинах заставлял продавцов точно взвешивать товар, и некоторые даже принимались перенастраивать электронные весы, видимо, «заряженные» до того.
По-крупному «развел» только однажды: на радиорынке продавец новой и подержанной техники с удовольствием презентовал мне суперсовременный ультратонкий плазменный телевизор, даже помог погрузить в грузовое такси, заказанное и оплаченное, кстати, по-честному. А продавец тот, весьма «скользкий» тип, был мне крайне антипатичен еще с тех пор, как мы еще с Ларисой перед покупкой присвоенного ею 42-дюймового телевизора «сплавляли» наш «Филипс». Благоверная была категорически против, чтоб держать «ящик» даже на кухне, а уж тем более в детской: уж очень ей хотелось, чтоб мы были современными. А возню с продажей телевизора посредством дачи объявления в газету она считала жлобством и плибейством, хотела избавиться от старой техники сразу. Мы отвезли телевизор на радиорынок, и тот самый торгаш согласился забрать его, но за сумму, почти вдвое меньшую, чем можно было выручить, продав телевизор по объявлению. Я надолго запомнил наглое и самодовольного лицо этого барыги и просто не смог не воспользоваться возможностью, так сказать, пограбить награбленное. Да и был уверен, что не лишаю человека последнего куска хлеба.
Неделя, которую я пробыл на амбулаторном лечении, прошла. Я возвращался от участкового врача, думал, как смогу применить свои способности на преподавательской работе, к которой преступал на следующий день: может быть, получится готовить классных специалистов, делать из оболтусов приличных людей.
У дверей нашего подъезда стояли адвокат, представлявший во время развода интересы моей бывшей, и двое парней крепкого сложения. Для чего понадобилось такое сопровождение, я понял вскоре. И совершенно не понял Ларису. Ведь когда-то мы любили друг друга. А сейчас с ее одобрения (что это – так, я не сомневался ни на йоту) меня делают нищим, пускают по миру. Адвокат принес мне для подписи бумаги, согласно которым я отказываюсь от квартиры в пользу экс-жены. Это – к тому, что буду платить алименты на дочь. Из-за них я при своей скромной зарплате не «потяну» покупку жилья в кредит. То есть, до конца дней своих мне придется ютиться по съемным «углам». А надеялся на пристойное жилище за половину денег, вырученных от продажи нашей добротной «сталинки» почти в центре города.
Разумеется, адвокат услышал от меня все, что мне тогда пришло в голову о нем, моей бывшей благоверной и ее новом муже (идея прикарманить квартиру, скорее всего, - его). Сказав все это, я понял, какие «аргументы» я получу в ответ от сопровождавших адвоката парней. Но, к моему удивлению, они стояли молча, не шелохнувшись.
«Не бойтесь, - сказал адвокат, заметив испуг на моем лице. – Бить вас никто не будет. Вы или подписываете бумаги, или квартира все равно переходит к Ларисе Дмитриевне, но… Но… Но… после вашего… Са-мо-у-бий-ства! Распад семьи – очень драматичное событие. Потому если спустя примерно час вас найдут здесь повесившимся, это не вызовет ненужных подозрений. Не так ли? А вы, ребятки, как думаете?».
Два молодчика, нагло улыбаясь, закивали.
Я подписал документы. Адвокат собрал их в портфель. Один из сопровождавших его парней спросил: «Эту халупу ремонтировать будут?». Получив от адвоката утвердительный ответ, сказал: «Ну тогда можно. Даже нужно», вышел на середину зала и… справил там малую нужду.
Я стоял, словно пригвожденный к полу. Стоял, уничтоженный, изничтоженный, низведенный до ничтожества, до «ничто».
Из-за потрясения я совсем забыл о недавно обретенных сверхспособностях. Вспомнил о них… Даже не знаю, сколько времени прошло после ухода адвоката и его подручных.
Палас «украшало» мокрое пятно.
Я все еще стоял возле комода, на котором подписывал приговор себя к бездомному существованию. Я, тридцатидвухлетний неудачник, объект для насмешек и издевательств в школе, институте… Сумевший поступить в аспирантуру, когда ровесники были уже кандидатами наук, а некоторые – и без пяти минут докторами. Неудачник, оставшийся без семьи. И теперь вот вообще пущенный по миру. При том, что имею способности, с помощью которых смог бы легко заставить двух молодчиков отдубасить и адвокатишку, и друг друга, а потом начисто забыть дорогу ко мне. Или, что было бы еще лучше, заставил бы действовать в моих интересах. Мог бы… Но настолько привык пасовать перед посылаемыми судьбой испытаниями, что аки агнец покорился тому, с чем мог бы без труда справиться.
«Ненавижу!!! Всё ненавижу!!! Этот мир ненавижу!!! Чтоб вы все передохли!!! Все чтоб передохли!!! Все!!!».
«Так и знала! Бухает с горя! До «белочки» допился! Ну чего орешь, как в ж**у раненый?! А Лариску я, чтоб ты знал, одобряю. Говорят, к дельному и богатому от тебя, недотепы, ушла. И правильно! Так и ей лучше, и девчонке».
Я обернулся. Сзади стояла Нина Антоновна. Услышав мой крик, вошла в квартиру через входную дверь, оставшуюся после уходя визитеров открытой.
Болели руки. Должно быть, крича, я бил ими по комоду или по стене. Не помню.
«Вон пошла, тварь! – заорал я на соседку. – Пошла! Ненавижу! Чтоб ты, гадина, сдохла! Прямо сейчас чтоб сдохла!!!».
Старуха рухнула на пол. Это меня немного привело в чувство. Я начал догадываться, что натворил, но боялся признаться себе в этом.
Подошел к Нине Антоновне. Сомнений не было: мертва.
И тогда я вспомнил, что кричал в порыве гнева. А ведь и думал-то об этом же. И вспомнил, что читал о том, как сильное эмоциональное напряжение может многократно увеличивать силу мысли. Насколько многократно? Я не знал.
…И узнавать что-либо было уже поздно.
***
…Нет, он не мог в это поверить! Его способности оказались настолько мощными, что, усилив их гневом, он спровоцировал какой-то глобальный катаклизм? Войну или что-то еще, погубившее человечество…
Не тиран, имеющие неограниченную власть и повелевающие миллионами людей, стал причиной катастрофы, а неудачник, никчемный человечишко, получив чудесный дар, погубил с его помощью почти всех себе подобных… И своих родных… И себя.
Или просто все так совпало? Тогда как-то странно совпало.
Ветка персика…
Ветка омелы…
Первый день во году…
Удар током…
Он думал: «Сколько всего я помню! Да, это был я! Получается, я – Будда, если вспомнил все свои воплощения? Или – кто-то в этом роде? Кто я? Но кем бы ни был, мне кажется, что в этом мире я – хранитель самого большого количества воспоминаний».
Он был уверен, что возрождение после глобальной катастрофы, начнется с него. С него, погибшего тогда, но все равно возродившегося! Вспомнил, что погиб, пытаясь убежать из города, чтоб найти свою дочь. Тот взрыв уничтожил многих. Но его – только телесно. Как оказалось.
Он – живое хранилище почти всех знаний человечества. Вряд ли тут есть еще кто-то, помнящий столько, сколько он, за столько жизней, за столько веков…
А есть тут вообще кто-то? Он не понимал, почему не мог встать.
Есть! Шаги! Голоса! Да, вот оно – спасение!
«Сюда! Здесь!.. Здесь…».
«Боже мой, как они здесь?.. Как она здесь?.. Не может такого быть?!».
Шаги – рядом. Голоса – тоже. Их – двое, мужчина и женщина, или…
Еще – шаги. Другие голоса.
«Что это?»
«Это невероятно, но это – женщина, недавно родившая ребенка. Невероятно! Откуда она?! Наша колония – последняя, и родиться там уже никто не может. Здесь уже никто не может родиться Скоро и жить будет невозможно».
Выходит, он – женщина? И у него есть ребенок. Но…
Шаги – совсем рядом. Силуэт.
«А она умерла недавно. Еще сгодится, если быстро разделать и опалить. Не вся, конечно, пойдет, но – хоть что-то».
Умерла?! Кто тогда он? Ребенок?! Новорожденный?! Судьба, щедра ты на иронии. Выходит, у него появились новые родители. И, судя по голосам, братья или сестры. Да, скорее всего люди, нашедшие его, – семья.
Вот, значит, что произошло. Он лежал, прижавшись к родившей его женщине и вскоре после этого умершей. Потому сначала с одной стороны было тепло, потом становилось все холоднее. Еще немного, и он бы... Но – его спасли. Спасли!!!
«А ребенок жив еще».
«Надолго ли? Нам-то недолго осталось. Не выживет. Эх… Последний рожденный на земле. И – такая судьба. Эх… Давай и его разделаем и…».
Что?! Нет!!!
«Погоди».
Вроде обошлось… Он даже обрадовался.
Услышал:
«Отсюда нас не засекут. Добыча есть, не пустые вернемся. А его – тут, по-быстрому. Я ж слежу за днями. Праздник – сегодня. Новый год. Доразделывайте женщину, а я – его – в лучшем виде. Будет вроде цыпленка табака. То есть, ребенок табака. Давай! И детишек свеженьким порадуем. Как бы ни последний Новый год празднуем. Наверняка – последний».
«И то правда. Отметим».
Он думал: «Да знаете ли вы, что собираетесь съесть того, кто, может быть, спасет вас, кто, может быть, - последняя надежда человечества? Почему я должен расплачиваться за прегрешения в предыдущих воплощениях. Я же могу все исправить. Вернее, исправить то, что возможно. Хоть что-то можно же исправить? Или…».
 Он почувствовал, как его взяли на руки и переложили к разгоравшемуся огню.