Леонид ПОДОЛЬСКИЙ

Глава 2
 
Встречать Александра Григорьевича и Сергея, младшего сына, обещал внучатый племянник Гена, которого Александр последний раз видел лет двадцать назад. В то время Гена заканчивал военное училище – он был, надо полагать, не слишком прилежным курсантом, потому что вылетел из училища за год до окончания (за что, Александр Григорьевич не знал) и, чтобы восстановиться, ему пришлось больше полугода провоевать в Чечне, откуда он вернулся то ли с орденом, то ли  с медалью. Но, судя по всему, никаких выводов Гена не сделал и так и не научился ладить с начальством – его отправили служить куда-то в дыру на Урал с женой и грудным ребенком, между тем как его товарищи за взятки, по словам Гены, получили куда как лучшие назначения и за прошедшие годы выросли до полковников, а один, самый пройдошливый, даже стал генералом, в то время как у Гены служба не задалась: он года через три комиссовался, дав взятки врачам и  теперь служил майором в полиции. 
Что Гена служит в полиции Александр   Григорьевич узнал только недавно: собираясь в Ставрополь, он разыскал Гену в интернете. На фото Гена был в кителе и при погонах. Александр Григорьевич позвонил. Выяснилось, что недавно от неизвестной болезни умерла  Генина мама Галя. Вроде бы заболела пневмонией, потом перестала есть и умерла то ли от истощения, то ли от чего-то другого. Врачи так и не сумели поставить точный диагноз. Гале было слегка за шестьдесят. «Рок, - подумал Александр Григорьевич, - над ними висел рок. Над Семой и над Галей».
- А Дима? – спросил он.  Диму Александр видел совсем ребенком, можно сказать, в другой жизни, за год до распада Союза. В то время он с прежней семьей отдыхал в Пятигорске и вместе с Семой, Галей и Димой они ходили к Провалу,  тому самому, где некогда Остап Бендер придумал продавать посетителям билеты. Годы спустя Александр смутно вспоминал сильный запах сероводорода и небольшой клокочущий водоем. Диме в то время было года два или три и, пока взрослые разговаривали, он успел познакомиться и пылко обнимался с девочкой, похожей на куклу Барби. -«Молодец – похвалил его Сема, - какой кавалер растет. Все девочки будут наши». Сема был высок и красив, носил бороду и, казалось, ничто не предвещало, что жить ему осталось меньше года.
- Димка? – переспросил Гена. – Димка закончил исторический факультет, один год проработал в школе, ему не понравилось и он пошел учиться в семинарию.
- В семинарию? – удивился Александр Григорьевич. – А он что, верующий?
- Верующий, - подтвердил Гена.
- А ты?
- Я тоже. У нас мамка стала сильно верующая, особенно в последнее время перед смертью. Много ходила в церковь.
- «Однако, - размышлял теперь Александр Григорьевич, сидя в самолете, - папа бы очень удивился, что у него русские правнуки и что один из них служит в полиции, а другой учится в семинарии. И что оба верят в православного Бога. Скорее всего сильно расстроился бы, хотя – в жизни папа так устал от антисемитизма, что…». – Нет, он, Александр, не знал, что мог бы подумать папа. Папа был человек с юмором.
Сам папа работал доцентом в мединституте, и дети у него – он, Саша и его сестра Аня – тоже пошли в медицину. Сестра была довольна профессией, а он  не раз хотел бросить. И ушел из медицины, как только стало можно, когда началась другая жизнь. Папа, к сожалению, был волюнтаристом и не хотел понимать, что у него совсем другие устремления. И способности тоже. Впрочем, время стояло советское и, действительно, вероятно лучше было закончить мединститут. Гуманитарное образование еще неизвестно куда могло завести. Гуманитарии первыми страдают от несвободы.  Только дальше он точно пошел не туда и все вышло совсем не так, как рассчитывал отец, и как он сам предполагал в институте.
… Да, далеко укатилось колесо. Очень далеко. А вниз по лестнице, ведущей в прошлое – купцы, надо думать, не самой большой величины, лавочники, арендаторы, торговцы, ремесленники, раввины, но это, скорее, с маминой стороны. Хасиды? Вероятно, встречались и хасиды, эти странные, ажитированные,   пейсатые   человечки в черных костюмах и шляпах, безгранично преданные своим цадикам. Это Житомирщина и Черкасщина, откуда вышли мамины предки.  Александр вспоминал название Корсунь-Шевченковский, вроде бы именно там родилась мама, всего двести пятьдесят километров до еврейской столицы Бердичева и сто тридцать пять до Умани – традиционные еврейские места, шолом-алейховские, где-то там жил и мечтал удачно выдать замуж дочерей Тевье-Молочник. Так ведь и Тунеядовка[1]  располагается в тех местах. Сестра когда-то рассказывала, что мамин папа, то есть дедушка, носил шляпу и пейсы («У них с бабушкой были карточки иждивенцев и он всегда был голодный»), но  Саша в то время не понимал, что такое пейсы. Он и слово «хасиды» не знал при Советах. Но слышал, что старшие дедушкины братья еще до революции уехали в Америку и что кто-то из них был известный раввин. Во время войны они присылали дедушке посылки, но потом все связи оборвались. Как раз вовремя, потому что иметь родственников за границей становилось опасно. В своей жизни Александр знал несколько человек, чьи родные сидели и даже погибли именно из-за родственников за границей.
Фамилия Уманский происходила от города Умани в Украине. Александр долго предполагал, что его предки по отцу жили там веками, но … Не так давно он прочитал в интернете про Уманскую резню в период колиевщины - то было одно из самых жестоких восстаний, сотрясавших Речь Посполитую. Пока последний польский король Станислав Август Понятовский и Барская конфедерация[2] выясняли отношения между собой, восставшие гайдамаки и  перешедшие на их сторону казаки захватили Умань и полностью  вырезали евреев, от двенадцати до двадцати тысяч, поляков и униатов, не тронув только православных[3]. Три тысячи евреев заперлись в синагоге, однако разбушевавшиеся гайдамаки сожгли синагогу вместе с людьми. И вот этих самых гайдамаков век спустя воспевал Тарас Шевченко! И вот эта кровавая бойня и называлась национально-освободительной борьбой, восстанием против эксплуататоров! 
Это были страшные времена. Приходили конфедераты и вешали православных священников и евреев, но и униатов тоже, приходили гайдамаки и вешали шляхтичей, ксендзов и опять-таки евреев. Совершив казнь, они писали на телах повешенных: «Поляк, жид и собака – вiра однака».   Конфедераты поступали так же, только вместо «поляк» писали «православный». Спасения не было. Католики, православные и униаты – все убивали и вешали друг друга; и все по очереди убивали евреев. Евреи пытались сопротивляться, но чаще всего силы оказывались не равны. После колиевщины, а это 1768-й год, евреев в Умани не оставалось. Это означало, что Уманские-предки поселились в Умани позже этого времени и фамилия, соответственно, тоже возникла скорее всего позже. Или, наоборот, жили там до резни, но в трагический момент оказались в другом месте. Или каким-то чудом спаслись. Как бы там ни было, евреи вернулись в Умань и заселили город очень скоро, потому что, когда в 1810 году в возрасте тридцати восьми лет умер от туберкулеза и был похоронен на старом еврейском кладбище среди жертв недавней резни рабби Нахман, правнук знаменитого  БЕШТа (Бааль-шем-Това)[4], он же вечный цадик Брацлавских хасидов[5], это снова был преимущественно еврейский город.
Удивительным образом благодаря могиле рабби Нахмана в постсоветский период небольшая Умань[6] превратилась в еврейскую столицу Украины, с самой большой синагогой в Европе, где постоянно проживают сотни брацлавских хасидов и тысячи паломников приезжают на Рош-а-Шана[7]. Только и здесь неумолимое время внесло свои дивные коррективы: от святого до низменного всего один шаг. На Рош-а-Шана в когда-то  тихую Умань вместе с верующими хасидами приезжают тысячи любителей приключений – город на несколько недель превращается не только в религиозную, но еще и в сексуальную, и даже в брачную столицу:  сотни девушек готовы принять иудаизм и выйти замуж за странных, некогда отверженных хасидов ради переезда в Израиль или, еще лучше, в Америку.
Александр Григорьевич долго собирался съездить в Умань, посмотреть на родовое гнездо – со слов тети, наводившей справки, дедушкин дом все пережил и по-прежнему стоит в Телефонном переулке, - погулять в знаменитом парке «Софиевка» (огромный парк, основанный магнатом Потоцким, представлял собой частную собственность, а потому в старое время предки едва ли там гуляли, разве что в двадцатые-тридцатые годы), посетить синагогу (в синагогах он никогда не бывал, это был чужой, незнакомый ему мир) и еврейское кладбище, где похоронены бабушка и более дальние предки. Нет, не найти их могилы, они давно потерялись, давно заброшены, просто прикоснуться к истории, к прошлому, о котором он ничего или почти ничего не знал. Но, увы. Александр оказался тяжел на подъем, дотянул до 2014 года, когда между Россией и Украиной началась почти война, поездку пришлось отложить до лучших времен. Только когда настанут эти лучшие времена? Доживет ли до них Александр?
Да, далеко укатилось колесо. Рядом с ним сидел в самолете младший сын Сергей, Сережа, названный в честь дальнего грузинского предка, потомок владетельных князей, чей род затерялся в веках. Сережа, правда, по молодости мало интересуется своей родословной. Сын еврея и грузинки наверняка ощущает себя русским, он воспитан в русской культуре и не знает никакой другой. Нужно признаться, что Александр Григорьевич никогда не спрашивал Сережу об этом. Да и зачем? Его мысли – это его мысли. Россия много веков подряд прирастала за счет инородцев, перемалывала их на свой лад, начиная с варягов. Взять хоть Пушкина, Лермонтова, Гоголя, да хоть Сталина и его потомков, хоть русских царей…
Так ведь и он, и его предки и потомки. В последнее время мысли Александра нередко обращались к Украине, не столько к нынешней, но к той, где вынужденно жили его предки. Это была несчастливая земля, несчастливое и неспокойное место, где паны веками гнобили православных, где холопы и казаки регулярно восставали, где римокатолики, грекокатолики и православные ненавидели и убивали друг друга, а евреи во все времена оказывались виноватыми.
Да, совсем несчастливая земля. Но другой, увы, не было. Из огня да в полымя попали изгнанные из Западной Европы евреи, нашедшие приют в Польском королевстве. Один Холокост во времена Хмельницкого чего стоил. Множество общин было вырезано, множество городов и местечек сожжено, сотни тысяч убиты. И после всего этого Хмельницкий герой?! В учебниках писали о национально-освободительной борьбе, а зверства тщательно скрывали. Воображение рисовало Александру, как мучительно трудно выживали его предки, приспосабливались, бедствовали, но твердо сохраняли свою веру в несуществующего Бога. Это была убогая, опасная и унизительная жизнь. Века в гетто за чертой оседлости…
Это не был плавильный котел. Это были века выживания, почти неподвижной глухой жизни, когда поколения менялись, а жизнь – нет. Плавильный котел наступит позже, почти одновременно с катастрофой…
Александр Уманский раньше редко задумывался отчего у него голубые глаза. У отца глаза были серые, и у мамы тоже – светлые глаза. Игра генов, случайные мутации, или? Литовские евреи, литвины, обычно светлые, а йеменские – темные, у каждого двадцатого немца есть еврейские гаплогруппы[8], естественно предположить, что и наоборот. Что смешивались и ассимилировались, перемещаясь из страны в страну, но сохраняя при этом своего Бога? Давно известно, что нет чистых народов.
Александру Григорьевичу казалось слегка удивительно, что   встречать их будет майор полиции. Никогда прежде в роду не водилось силовиков, да и чиновников тоже. Но вот Сережа – первый в роду чиновник, да еще в Администрации президента. Действительно, далеко укатилось колесо. Папа бы очень удивился. 
С сумками Александр Григорьевич и Сергей вышли на приаэродромную площадь. Здесь, пожалуй, ничего не изменилось за прошедшие двадцать с лишним лет, только машин стало намного больше. Гена тотчас их заметил и через минуту подкатил на своем «Фольксвагене», выскочил навстречу. Только – не в форме, как ожидал Александр, а – в шортах и в шлепках на босу ногу, хотя стоял переменчивый май. Они расцеловались.
К удивлению Александра, ехали не той дорогой, которой он ездил из аэропорта всегда в прошлом, а другой, о наличии которой он не подозревал, через Ташлу.  В его время это считался казачий район, хулиганский и бедный, и в прошлой жизни Александр Уманский там никогда не бывал. Однако старые дома, маленькие и убогие, встречались редко; значительно чаще – новые кирпичные дома с высокими  глухими   заборами. Район был явно не бедный, да и город – город оказался ухоженный, красивый, зеленый. Когда-то Александр и оставил его таким, но в новое время он стал только лучше. Совсем не похоже на обнищание, о котором постоянно твердили коммунисты и журналисты, пока существовала свободная пресса.
- Однако, богатый город, - с удивлением произнес Александр. – Я думал будет хуже. Это же окраинный район. Я здесь никогда не бывал. Что значит автомобиль.
- Да, дядя Саша, - не без гордости отвечал Гена. – Люди здесь деловые, в этом районе. Почти у каждого свой бизнес.
- Легальный?
- У кого как. Недавно здесь убили вора в законе. Смотрящего. А вообще-то к нам едут со всей России. В Краснодарский край и к нам. Очень быстро растет город, уже тысяч семьсот с гаком. Скоро будет миллион. У нас одних  ВУЗов штук двадцать.
- Ого, - удивился Александр, - в мое время было три. Нет, четыре, - поправился он. – При мне открыли политехнический институт, в котором учился твой папа. И еще два военных училища. Население было тысяч двести.
- А вы в каком году уехали, дядя Саша? – заинтересовался Гена.
- В 1973-м.
- Давно, - констатировал Гена. – Меня еще не было.
Позже Александр Григорьевич посмотрел в интернете: население Ставрополя только приближалось к четыремстам пятидесяти тысячам. Но Гена всегда и во всем любил преувеличивать,  обожал прихвастнуть, показать свою осведомленность, близость к сильным мира сего. Он вообще казался неисправимым оптимистом.  
Гена продолжал говорить, рассказывал про вороватых краевых депутатов, про мэра, с которым был знаком в юности, про губернатора, которым недоволен президент, про местную коррупцию и преступность. Александр Григорьевич лишь изредка поддакивал и задавал вопросы. Сидя сбоку, он изучающее смотрел на Гену: крепкий мужчина, симпатичный, но прост, как правда и   отдаленно похож на мать, от Уманских в нем ничего. Пожалуй, что-то калмыцкое: крупная голова, слегка узковатый разрез глаз, третье веко (третье веко в свое время обнаружила сестра), темные глаза, каких ни у кого из  их родственников не водилось. Александр вспомнил, как сестра когда-то рассказывала со слов дедушки Гали, что его отец был богатый купец в Астрахани, торговал скотом и рыбой, и что у него жена была калмычка. Только у отца или у деда(?) – калмыцкая рабыня, как у Ленина? Что из-за прежнего богатства им и пришлось перебраться сначала в Баку, а потом в Ставрополь. «У нас ведь тоже дедушка был купцом, тоже торговал скотом, ему тоже пришлось бежать из Умани, только уже в тридцатые годы. Дедушке повезло: если бы он остался в Умани, он бы погиб во время войны».
Саша был намного младше сестры и оттого хуже знал семейное прошлое, оно редко открывалось ему, к тому же так, словно он это прошлое подсматривал в щелку и видел лишь отдельные, вырванные из общего контекста детали. Вот графиня и близкая родственница царя или царицы (но где это было? В Корсуни? В Житомире?),  у которой работала мамина мама, то есть бабушка, – но кем она могла работать? Прислугой? Кастеляншей? Чем-то торговала? Со слов мамы бабушка успешно держала лавку во время Первой мировой, пока дедушку забрали на фронт. Так вот, эта графиня покровительствовала евреям и часто повторяла: «Не знаю, как другие, но евреи очень обо мне пожалеют». В другой раз мама проговорилась, что графиню вскоре после революции убили крестьяне. Вроде бы она собиралась, но не успела уехать. И еще так же отрывочно про Таращаньский красный полк во время Гражданской войны. Что солдаты перепились и устроили погром. Распарывали подушки и били посуду, и что все евреи из местечка куда-то бежали, переправлялись на лодке через реку и только Фаня (то ли тетка, то ли мамина троюродная сестра) не успела убежать и ее изнасиловали солдаты. «Там многие пострадали, но из наших родственников одна Фаня». Теперь Александр сомневался, может Фаня, а может Малка. Мама давно умерла и все старшие родственники умерли тоже. Прошлое все дальше уходило.
Галиного дедушку Александр никогда не видел. Но помнил, что тот рассказывал сестре, как красные загоняли бывших белых и богатых в баржу, выводили баржу на середину Волги, открывали люки и – баржа медленно погружалась вместе с людьми.
Александр не знал, кем и где работал Галин дедушка, а вот мама – мама была большим человеком, заместителем главного редактора краевой газеты. Потом она переехала в Пятигорск и возглавляла «Кавказскую здравницу». Но это была умная женщина, которая все понимала и не обольщалась насчет существующей власти. С сестрой они дружили.
- А как бабушка? Жива? – Вспомнил Александр.
- Бабушка нормально, переехала обратно в Ставрополь из Пятигорска. Поменяла квартиру. Почетный член в Союзе писателей. Пишет воспоминания, недавно ездила в Астрахань, собирала какие-то документы. Передает вам привет. На кладбище оставила себе место рядом с мамой. 
- Ей лет девяносто?
- Да, скоро будет девяносто.
Семнадцатиэтажная гостиница «Континент», где Сережа заказал номер на двоих, располагалась в самом центре. В былые времена этой гостиницы не существовало, как и другой, чуть поодаль, шестиэтажной. По другую сторону улицы Дзержинского (Александр Григорьевич поморщился, он не любил революционеров, а уж этого, чекиста, особенно) находился универмаг, открытый еще при нем; с другой стороны от отеля располагалась краевая библиотека, через площадь – Дом Советов, где работает краевое правительство, и так же, как много лет назад, величественно стоял Ленин, указывая рукой куда-то в пространство. Обанкротившийся вождь все еще вел, но куда? В прошлое? 
Александр Григорьевич и Сережа попрощались с Геной, договорившись  встретиться завтра, предстояло поехать на кладбище. А пока, обустроившись в гостинице (номер стопроцентно напоминал апартаменты в санатории  «Вороново» в Москве[9]), решили прогуляться. Александр ожидал увидеть разруху – сестра, пока была жива, все время жаловалась на жизнь, - но вместо этого они увидели благополучный, чистый, ухоженный, красивый город. В сквере у театра, переливаясь всеми цветами радуги, лил свои мощные струи знакомый по прошлой жизни фонтан, сирень благоухала, проспект Октябрьской революции оказался вымощен брусчаткой, повсюду удобно располагались  скамейки, фасады домов тщательно отделаны и выкрашены. Из любопытства Александр заглянул во дворы, там уличный лоск отсутствовал, но было чисто и зелено, а в самом начале проспекта Маркса, сразу за новой стеллой, они обнаружили целый каньон с фонтанами среди красивых, с иголочки домов. Вернувшись на проспект Октябрьской революции, который когда-то назывался Ворошиловским, Александр обнаружил мемориальную доску, где сообщалось, что в прошлые времена эта улица-проспект звалась Воронцовской – в честь того самого Воронцова, известного из школьных учебников «полумилорда-полукупца». Но это Александр Сергеевич проявил свой вздорный характер, увиваясь за чужой женой, а Воронцов, между тем, был одним из лучших в России генералов и администраторов. В свое время он возглавлял русский оккупационный корпус во Франции и из своих средств, для чего продал одно из имений, оплатил долги всех русских солдат и офицеров, дабы сохранить чистоту русского имени; служил генерал-губернатором Новороссии и полномочным наместником Бессарабии, много сделав для их процветания, и наконец – главнокомандующий и наместник на еще не замиренном Кавказе. «Слуга царю, отец солдатам». Когда Воронцов умер, о нем долго вспоминали, даже поговорка появилась у солдат на Кавказе: «До бога высоко, до царя далеко, а Воронцов умер». В честь Воронцова и следовало вернуть историческое название проспекту вместо сомнительной Октябрьской революции, о которой долго еще предстоит спорить, то ли это революция, то ли переворот,  то ли победа трудящихся, то ли катастрофа.
Это был не совсем тот город, который Александр   Григорьевич покинул сорок четыре года назад. Город вырос, стал красивее, появились новые районы (но это он увидел в последующие дни), памятники, фонтаны, отели, недаром Ставрополь трижды признавался лучшим городом страны по благоустройству. Невольно напрашивалось сравнение с Москвой. В Москве есть много красивых памятных мест, но – Москва огромная, разбросанная, взглядом не объять, за день-два не объехать, впечатления дробятся, а здесь все как на ладони. Особенно если жить  в центре.  Только одно сразу не понравилось Уманскому – названия улиц. Давно не советская власть, а названия прежние, будто страна все еще там (а может действительно там?): улица Ленина, улица Дзержинского, проспект Карла Маркса, проспект Октябрьской революции, площадь Ленина с семиметровым вождем, ведущим неизвестно куда. Но больше всего не понравилась Александру памятная стела у Большого дома, вернее, выбитый на ней текст: «Высшая цель  - служение отечеству». Этот Большой дом, управление КГБ, стоял здесь и раньше, но тихо стоял, незаметно, даже вывески  не было, а теперь – нате… А ведь если взвесить пользу и вред, тысячи невинно осужденных, расстрелянных, сосланных, еще неизвестно, какая чаша перетянет. Написали бы скромно: «такие-то погибли при исполнении долга». Или еще лучше: «на службе». Но еще больше возмутила Александра памятная доска на почтамте, где сообщалось, что имярек, почетный гражданин Ставрополя, участник войны, орденоносец работал здесь и на протяжении многих лет возглавлял городскую телефонную сеть.  Возглавлять-то возглавлял, но…  Установить в то время телефон было практически невозможно. 
Это при нем происходило, Александр еще жил в Ставрополе, году в 1971-ом. Сестра и ее муж, Максим – врачи, им положен был телефон.   Так вот, после многих лет ожидания их пригласили… в горком партии. Сестра рассказывала: «Сам секретарь горкома, очень вежливый, приятный человек попросил нас подождать. Сказал: еще пару лет. Мы не могли с ним спорить. Пришлось согласиться и он нас даже поблагодарил». 
Телефон установили не через два года, а через двадцать,   в начале девяностых, при новой власти. К тому времени имярек  умер и неожиданно обнаружилось, что скрывали резервные мощности на целых пять тысяч абонентов, а за установку телефона брали огромные взятки. И вот – мемориальная доска. Ничего такого будто и не было.
Когда вернулись в гостиницу, было еще светло. С балкона открывалась немалая часть города: стадион, проспект Октябрьской революции, бывшая улица Коминтерна, теперь Маршала Жукова («Маршал Жуков, конечно, известный полководец, - недовольно думал про себя Александр, - но солдат он не жалел. На его совести тысячи, а скорее десятки, даже сотни тысяч лишних жертв – и под Ржевом, и под Сычевкой, и под Берлином. О Ржевской битве из-за бессмысленных потерь молчали долгие советские и постсоветские  годы. Так ведь и кровавое подавление восстания в Венгрии, и бессмысленные и преступные испытания ядерной бомбы на Тоцком полигоне, когда в один момент превратили в инвалидов и импотентов сорок пять тысяч солдат – это тоже Жуков. И – совсем не зря отозвал его Сталин из Берлина в 1946-ом[10], и не зря его много раз обвиняли в грубости и «бонапартизме»), улица Мира (бывшая Молотова) и дальше, дальше… Ставрополь – гористый город, но никогда раньше Александр не предполагал, что настолько. В молодости у него было здоровое сердце и хорошие ноги, и он не обращал внимание на горки. Между тем, в самом низу на проезде Ушинского располагался отчий дом, но из гостиницы увидеть его  было невозможно. А еще через сотню-другую метров, достигнув оврага с бегущим в нем потоком, город снова начинает карабкаться вверх, к военному госпиталю и дальше. Кажется, эта часть города называлась Форштат, но это неофициально, и Александр в своей прежней жизни побывал там всего несколько раз. На проезд Ушинского предстояло пойти в один из следующих дней.