Игорь БЕЗРУК 

Отрывок из романа «Гамилькар Барка. Война на Сицилии» - Москва, 2025 г.
 
Действие первой книги о жизни карфагенского полководца Гамилькара Ба́рки (ок. 270—228 гг. до н. э.), отце знаменитого Ганнибала, охватывает период с 247 г. до н.э. (его вступление в должность Главнокомандующего) по 241 г. до н.э. (конец I Пунической войны).
Автор преследует популяризаторскую цель, поэтому роман многогранен, мозаичен, охватывает быт, идеи, по возможности характеры людей, обстановку, ключевые узлы описываемой эпохи. Автор старается не становиться на чью-либо сторону, показать атмосферу происходившего без всяческих оценок и идеологических установок.
Из исторических личностей в художественном романе присутствуют: сам Гамилькар Барка со своей родней, маленький Ганнибал, царь Сиракуз Гиерон II, Архимед, римские и карфагенские военачальники, нумидийские вожди того времени, а также некоторые личности, упомянутые греческими и римскими историками вскользь, но ярко характеризующие рассмотренный период.
Ниже мы приводим отрывок из романа.
 
В  РИМСКОЙ  НЕВОЛЕ
  
Если бы кто знал, какими мучительными были последние ночи Атилии. Она часами лежала в полной темноте с открытыми глазами, а перед взором, не давая уснуть, в запыленном, истерханном рубище постоянно стоял ее муж, некогда прославленный военачальник, дважды консул, триумфатор, победитель саллентинцев и Брундизия, Марк Атилий Регул, чья высадка в злосчастной Африке стоила ему жизни. 
Он не захотел войти в Рим. Плененный римлянин – больше не полноправный римлянин, не правоспособный гражданин, какие бы заслуги ни были за его плечами.
Честь и достоинство – первые добродетели римлянина. У пленного нет больше ни чести, ни достоинства. Регул понимал это как никто другой – именно за это он проливал кровь в боях, за это дрался беспощадно и непримиримо. Потому, может, необдуманно и переусердствовал с готовыми уже сложить к его ногам знамена и штандарты карфагенянами, запросив за мир немыслимые условия, чем только озлобил последних. 
Сенаторы сами вышли к нему за городские стены. Вышла и Атилия с двумя сыновьями и его родным братом, Гаем, получившим прозвище Серрана[1], также бывшим дважды консулом и триумфатором, но Марк не смел даже взглянуть в сторону родных – не позволила совесть. Сенаторов же стал настойчиво убеждать не идти с врагом ни на какие уступки и навсегда позабыть о его выкупе. Только война до победного конца, только полное истребление гнусных кашеедов[2]… Так и вернулся обратно в Карфаген, согласно данному слову, чтобы быть казненным с особой жестокостью, так как ничего не предпринял для заключения перемирия, столь необходимого в тяжелое для ослабленных карфагенян  время. 
Когда один из сенаторов впоследствии принес весть о гибели мужа, Атилия словно окаменела. Она глядела на говорившего с ней человека в белоснежной тоге с широкой пурпурной полосой, переводила взгляд с одного ликтора[3] на другого и совсем ничего не понимала, а мгновениями даже и не слышала его. Последняя надежда на освобождение Марка окончательно рухнула. Атилия не смогла даже слезы выдавить – таково было ее потрясение от известия сенатора. Разрыдалась только, когда по ее просьбе привели детей – неоперившихся юношей, отроков, не осознающих еще, чего они лишились со смертью отца. Рыдала потом всю ночь и следующий день, засыпала, забываясь, чтобы и во сне наблюдать, как издеваются над мужем, как выжигают ему глаза, на жутком солнцепеке держат привязанным у позорного столба, как до крови хлещут смоченными в воде бичами. И как ни утешали родные и близкие, ничего не могла с собой поделать, кошмары продолжали посещать ее каждую ночь, и каждую ночь выжженными глазами упорно смотрел на нее муж, словно в чем-то упрекая. Но что она могла сделать? 
После известия о смерти Марка, Атилия перебралась с детьми на их сельскую виллу в Пупинии[4] – не могла больше находиться в Городе, где, казалось, почти каждая улица, каждая площадь и общественное здание напоминали ей о муже. 
Как по иронии судьбы именно в тот год умер их вилик[5]; узнав о пленении хозяина, рабы, которые обрабатывали поле и обслуживали хозяйство, сбежали; Атилия с детьми стали перебиваться чуть ли не с хлеба на воду. 
Сенат распорядился на время отсутствия полководца обеспечить его семью пропитанием, утраченные орудия заменить новыми, а поля обработать за счет республики. 
При получении вестей о гибели Марка сенат выделил Атилии двух рабов из плененных карфагенян – Итобаала и Бодостора, что, однако, не намного улучшило положение – работали новые рабы исключительно из-под палки, каждый день ждали, что родное государство их вскоре выкупит. 
Атилию, которая невольно стала главой семьи до совершеннолетия старшего сына, такое отношение рабов к своим обязанностям не могло не покоробить. 
Выплакав все слезы, однажды утром она прошла в открытый мезонин второго этажа, с которого хорошо просматривался участок, где новоиспеченные рабы с раннего утра мотыжили землю под посев полбы, и долго смотрела на них, ни на минуту не спуская глаз. Даже грачи и галки, которые стайками собирались на бороздах, так не привлекали ее внимания.
– Чего она вылупилась? – случайно заметив наверху Атилию, спросил Итобаал напарника. – Не нравится мне это. Не к добру.
– Да брось ты, – с кривой улыбкой ответил идущий чуть позади на смежной борозде Бодостор, – хозяйка мухи не обидит. Поверь мне: я знаю таких бабенок.
– Чего ты там знаешь? – как сквозь зубы процедил Итобаал, искоса поглядывая на Атилию. – Только служанок Астарты[6] да прибившихся к армейскому обозу уличных девок, готовых на что угодно, лишь бы заполучить твои жалкие медяки. Тут другого склада матрона. Не из простых. Чувствую, она задумала недоброе.
Итобаал приближался к середине своего очередного ряда, строго следуя указанию вилика безостановочно проходить участок в прямом и обратном направлении. Только потом дозволялась кратковременная передышка. Не отдых в тени невысоких вязов, что росли на лимесе[7] и разделяли земельные участки вилл римских патрициев, а только небольшая остановка, чтобы ненадолго распрямить усталую спину, расслабить мышцы, немного смочить рот водой, разбавленной уксусом, и двигаться дальше до конца участка, а там разворот и –  обратно. Однако в этот раз Итобаал не решился остановиться на краю – какое-то странное тревожное чувство не позволило ему этого сделать.
Бодостор слишком беспечен, чтобы успокоить его тревогу, он еще не знает, что такое жизнь в неволе, он только недавно попал в плен, думает – недельку-другую проваландается в поле, а там его выкупят родственники или государство и – прощай далекая заморская страна, оставайся-ка ты лучше в мимолетных воспоминаниях…
Итобаалу надеяться не на что. Ни у матери с Нэшеб, ни у его друзей таких денег нет. Да он и не уверен, знают ли его родные о том, что он жив.
Итобаал крепче сжал в руках свою мотыгу, отвел глаза от хозяйки и еще упорнее стал взрыхлять землю впереди себя. 
Мотыга с трудом вгрызалась в мало податливую глинистую почву, истощенная земля словно не хотела, чтобы ее тревожили, да и мелких камней попадалось множество. Приходилось сгребать их на край борозды, чтобы потом собрать в корзины.
– Мне кажется, ты слишком сгущаешь краски, – как от мухи отмахнулся от него Бодостор. – Мы еще ничего плохого от хозяйки не видели. Может, она сегодня просто встала не с той ноги.
– Может, и так. Хотя предчувствия меня никогда не обманывали.
– Даже когда тебя ранили дротиком в лодыжку и ты оказался захвачен италийцами?
– Тогда мне некогда было прислушиваться к своему внутреннему голосу – бой был слишком жарким.
– Удивляюсь, как тебя еще не закололи тогда. Ты, наверное, ловко прикинулся покойничком, – захихикал Бодостор. 
Итобаал исподтишка глянул в сторону виллы. Хозяйка как и не собиралась уходить, замерла, будто соляной столб.
– Тебе только бы поржать, дурья башка. Думаю, дойдем до края и сразу же повернем обратно, – сказал Итобаал.
– С чего бы это? Из-за хозяйки? Пусть глазеет, мне она совсем не мешает. Нам что теперь – и передохнуть нельзя? Мы уже прошли больше утрешнего! Я не скотина какая-нибудь.
– Хватит болтать, шевелись, пока гарпия не сообразила, что мы замешкались!
Бодостор недовольно хмыкнул:
– Все время меня торопишь. Вспашем мы эти несчастные югеры[8] за неделю, куда денемся! Дали бы какого-нибудь вола полудохлого да вшивенький плуг – земля в этих местах не подарочек, хоть зубами грызи. Прославленному полководцу могли бы выделить участок и получше. Спасибо еще, что их наделы несравнимы с нашими, когда до края полдня брести можно.
Бодостор заулыбался, явно не желал рвать живот даже на глазах самой хозяйки.
– Если хочешь знать, умник, – сказал Итобаал, – волов римляне выгоняют на поле только тогда, когда желают облегчить труд раба. На нас, как ты понял, это правило совсем не распространяется. Так что, если не желаешь, чтобы хозяйка, как жуткий смерч, принеслась сюда и твоя спина потом не заплакала от розги, кончай ржать и сосредоточься на работе! 
– Мне спешить некуда, – буркнул недовольно Бодостор, но поостыл и стал мотыжить живее, догоняя вырвавшегося чуть вперед Итобаала. 
Энергичнее замахал мотыгой и Итобаал, но оторваться от Бодостора он, если бы и захотел, не смог – цепь, которая сковавывала правую ногу одного и левую другого, сильно ограничивала движение. 
Атилия, хвала Мелькарту[9], или не заметила их заминку, или не придала ей большого значения, недолго постояла еще и в конце концов ушла.
Бодостор тут же разогнулся, потянул спину, сплюнул в сторону, затем насмешливо сказал:
– Ну ты и заяц. Стоит волку только мелькнуть на горизонте, у него уже поджилки трясутся. Я ж говорил тебе: матрону, видно, с утра какая-то муха укусила, вот она и ходит, ищет, на ком бы отыграться. А раб в таких случаях всегда первый козел отпущения. 
– Дай Баал правды твоим словам, – бросил Итобаал, не останавливаясь. – Только я знаю одно: предчувствия редко когда обманывали меня.
– Опять ты за свое! В этот раз обманули. Где она? А? Не вижу. Расслабься и не гони так рьяно – до заката, как, впрочем, и до нашего освобождения, я думаю, ого-го как еще неблизко…
Итобаал ничего не ответил на замечание Бодостора. Разве упрямцу докажешь что? Таких людей жизнь мало чему учит. Они живут в твердом убеждении, что ничего с ними страшного произойти не может. И даже случайный плен – не более чем нелепая превратность судьбы, временная и мало обременительная. Их ничем не переубедишь. Да, наверное, и не стоит. Итобаал и не стал, пошел дальше, не вникая больше в нескончаемую болтовню напарника, чтобы сберечь силы для дальнейшего. Скованный с ним одной цепью, Бодостор невольно побрел следом.
Солнце только начало подниматься над горизонтом. День обещался быть безоблачным.
До заката, впрочем, домотыжить не дали. Новый управляющий прервал их работу – хозяйка собирала всех рабов во дворе дома. 
Бодостор облегченно оторвался от работы, пучком травы стал счищать со своей мотыги глину.
Итобаал поинтересовался, почему их так рано остановили, не случилось ли чего непредвиденного. 
– Я знаю не больше вашего, – сухо ответил вилик, но Итобаал заподозрил, что тот чего-то недоговаривает, как будто ему совсем запретили о чем-либо с ними говорить. 
Вилик пошел вперед, Итобаал с Бодостором поплелись сзади. 
Бодостор как всегда не закрывал рот и весь сиял оттого, что сегодня можно будет лечь пораньше и в коем-то веке отдохнуть по-человечески. Он был не намного старше Итобаала, но долгий нелегкий крестьянский труд, казалось, совсем не утомил его. До входа в дом он успел рассказать еще пару скабрезных анекдотов, однако ни на лице вилика, ни на поникшем обличье Итобаала не смог вызвать даже тени улыбки. Но и не придал этому факту большого значения: нового вилика  с самого первого дня он считал за человека, напрочь лишенного чувства юмора. В таком воодушевлении он и прошел во двор, где уже столпилась небольшая челядь семейства Регула: привратник, медиастин[10], жена вилика, бывшая кухаркой, несколько служанок да мальчик на побегушках, очевидно, сын одной из женщин.
– Эх ты, как нас встречают, – заулыбался Бодостор, – словно мы вернулись с тобой с триумфом.
– Стойте здесь, – сказал им управляющий. 
Итобаал с Бодостором остановились рядом с другими. Бодостор стал заигрывать с одной из молодых служанок, которая оказалась к нему ближе всех. Но девушка глянула на него, как на сумасшедшего, и отвернулась. Бодостор хотел было возмутиться, но появление хозяйки его утихомирило. 
Атилия приказала управляющему и медиастину привязать Итобаала и Бодостора к небольшой коновязи, где до этого обычно стоял мул. Бодостор удивленно посмотрел на Итобаала, но ничего не сказал. Итобаал тоже молчал, даже когда их освободили от оков, содрали с них туники и стали хлестать розгами. Бодостор же наоборот залепетал часто-часто на ханаанском наречии:
– Да что ж это такое, Баал всемогущий, они что, с ума сошли? Мы разве в чем-то провинились? Итобаал, чего молчишь?
Итобаал упорно продолжал молчать. Предчувствия все-таки не обманули его, но он тоже хотел бы узнать причину их наказания, было бы не так досадно, как быть исполосованным совсем без причины.
Атилия меж тем, оглядевшись, послала мальчика за сыновьями. Когда те пришли, она остановила истязание и повелела передать розги сыновьям.
– Марк, Гай, эти животные убили вашего отца. Разве вы не должны беречь честь рода?
Марк, который постарше, через год уже должен вступить во взрослую жизнь, решительно взял в руки розгу и, подойдя к Итобаалу, стал энергично хлестать его. Гай мялся.  Его детский ум еще слабо воспринимал происходящее.
– Гай! – строго глянула на него Атилия. – Они убили твоего отца. Гай! – больно сдавила она плечо мальчика.
Тут только Итобаал понял, почему они подвергаются наказанию. Но разве он или Бодостор убивали Марка Атилия? Они даже не видели, как он был казнен. Женщина, видно, совсем помешалась, решив за смерть кормильца отыграться на безответных пленниках. Вряд ли она до конца понимает, что делает, заставляя сыновей принимать участие в наказании. И можно ли это назвать наказанием?
– Гай, я долго буду ждать! – вспыхнула в конце концов Атилия. – Каким же ты будешь римлянином, если честь своего рода ничего для тебя не значит! Дай сюда розгу!
Атилия вырвала у младшего сына из рук прут и стала хлестать им изо всей силы Бодостора.
– Хозяйка, пожалей! – только и смог выдавить из себя Бодостор, прежде чем сильная боль лишила его рассудка. 
Только когда голова Бодостора повисла между привязанными к перекладине руками и до Атилии донесся голос старшего сына: «Мама, мама!» – она остановилась.
– Уберите их в кладовую для инвентаря, я позже решу, что с ними дальше делать, – сказала, чуть отдышавшись, Атилия, тыльной стороной ладони смахнула струившийся с лица пот и только потом распустила челядь.
Привратник с управляющим отвязали от коновязи сначала Бодостора, потом Итобаала. Бодостор мешком свалился на землю. Итобаал, еще в сознании, прислонился к  одной из опор, вытянув ноги вдоль земли. 
Небольшая усадьба Регула и малое количество рабов не позволяли держать отдельное помещение для заключения, поэтому Бодостора за руки поволокли, как приказала хозяйка, в каморку для инвентаря, Итобаала отвели следом; также бросили на землю. Он клубком свернулся на глиняном полу, с облегчением закрыл глаза и провалился в темноту.
Сколько продолжалась экзекуция? Чтобы приглушить боль, Итобаал начал считать количество сыплющихся на него ударов, потом сбился со счета. Удары чередовались. Слабые с сильными, частые с нечастыми, но тоже чувствительными. 
Чего добивается эта женщина? Отмщения? Но разве их смерть вернет ей мужа?
Итобаал проснулся от тяжелых стонов Бодостора. Вокруг была сплошная темнота. Наверное, давно настала ночь. К тому же дверь в кладовую прикрывалась достаточно плотно, чтобы  свет от тусклой лампады снаружи просочился к ним. 
Придет ли в себя Бодостор хотя бы к утру? Изнеженный юноша. Вероятнее всего, чадо какого-нибудь небогатого муниципия, который вряд ли быстро соберет нужную сумму, чтобы выкупить сына из плена. Итобаал даже не стал спрашивать его, из какого он рода. Да и сам лишнего никогда не болтал. Что толку от пустых откровений: жизни в неволе они не облегчают.
Итобаал попытался вытянуть ноги, но они тут же уперлись в противоположную двери глухую стену. Попробовал перевалиться набок, – воткнулся в спину Бодостора.
Что же это за каморка? Атилия сказала, для инвентаря. Но они отсюда инструменты не брали. Итобаал никогда и не обращал на эту дверь внимания, хотя она находится по соседству с комнатами рабов. Наверное, в комнате действительно что-то хранили, а потом все вынесли, превратив в обыкновенное узилище. Только больно крошечное, рассчитанное скорее на одного провинившегося, чем на двоих. Вдвоем в такой тесноте можно лежать исключительно на боку. Или одному лечь на спину, а второму набок. И все равно: куда девать ноги?
Бодостор снова застонал. Итобаал попробовал лечь по-другому, но внезапная острая боль где-то под ребрами заставила и его глухо застонать. Потом он опять провалился в небытие. Очнулся, но изменений не увидел: та же сплошная темнота, где-то рядом Бодостор… 
Выпустят ли их утром? После такой порки им бы отлежаться пару дней, но Итобаал готов хоть сейчас покинуть мрачный застенок, хотя вряд ли сможет устоять на ногах. 
Кажется, где-то прокричал петух (первый? второй?), загремели посудой. Значит, утро все-таки наступило. Оно всегда наступает независимо от воли людей, независимо от того, как они себя чувствуют, где находятся. Где бы находился сейчас он сам, если бы не попал в плен? Спал на походном ложе. Или стоял в карауле, встречал первые лучи солнца. Или нежился поутру в постели с молодой женой, любовался ее разбросанными по подушке легкими вьющимися волосами. Нэшеб. Его маленькая стеснительная жена. Она боялась глаза поднять, когда он пришел к ним вместе с матерью свататься. Тогда девушка совсем не приглянулась ему. А теперь он скучает по ней, хотя, если признаться честно, женился исключительно ради стареющей матери – привык слушать её во всем. Женился, только бы отстала. Сам настойчиво рвался на войну. Единственным порывом было –  защищать родину. Вся молодежь так думала. Все рвались в бой, понимая, что если не остановить врага на Сицилии, тот перемахнет через море на континент и подступит под стены Карфагена. И он пошел воевать, а потом по нелепой случайности попал под Лилибеем в плен… 
Через час скрипнул засов, дверь приоткрылась, мальчик опустил на пол миску с двумя краюхами свежевыпеченного хлеба, маленький глиняный кувшин, стал запирать дверь, но Итобаал позвал его:
– Мальчик, не уходи, будь добр, позови вилика.
Малыш прикрыл за собой дверь, и снова все погрузилось во тьму.
Левая нога затекла. Итобаал попытался ее выпрямить, но не смог – вокруг были сплошные стены. Вилик так и не шел. Теперь он, наверное, занимается пашней вместе со старшим сыном Атилии. У них даже римские патриции не гнушаются брать в руки мотыгу. Считают земледелие первым из достойнейших занятий. Потом военное дело. Торговля и ремесла у них презираемы. Ими занимаются кто угодно, только не знать. У нас не так. Знатный карфагенянин, как правило, – это богатый землевладелец или удачливый торговец, или крупный промышленник. Карфагенянин редко когда берет в руки оружие. Только в самых исключительных случаях, когда враг не оставляет иного выбора. В основном же он – мирный человек, человек труда, ремесел, искусства…
Итобаал приподнялся, сел, опершись о стену. Хорошо вчера над ними повеселились, спину до сих пор ломит.
Итобаал нашарил в темноте миску, взял с нее хлеб, откусил кусок, пережевал. Проглотил с аппетитом, запил напитком, который принес мальчик. Он уже как-то пробовал такой, только сейчас не вспомнит где и когда. Может, на рынке рабов, может, в какой-нибудь таверне, где подают самое дешевое пойло. Видно, ничего лучшего они с Бодостором не заслужили. 
Что дальше? Хозяйка успокоится, и их выгонят обратно на поле – не будут же кормить изо дня в день себе в убыток? Каждый рот в семье –  обеднение, неработающий раб – и вовсе разорение.
Кто-то прошел мимо двери. Итобаал напряг слух. Может, тот мальчик, что утром принес им еды? Челядь давно разбрелась по дому, в крыло для рабов возвращаются только на ночлег с наступлением темноты. Кто тогда бродит здесь в эту пору?
– Эй! – закричал, как мог, обессилевший Итобаал. – Кто здесь? Вы меня слышите? Эй!
Никто не отозвался. Может, никого и не было и ему все почудилось? Но – скрипнул засов, дверь отворилась, приглушенный свет косо разрезал каморку надвое. 
Итобаал прищурился, поднес к глазам раскрытую наружу ладонь, из-под нее попытался разглядеть пришедшего. В дверях стояла хозяйка с розгой в правой руке.
– Скажи мне, раб… Только скажи честно: как умер мой муж. Он страдал? Его мучили? Ты ведь сам рассказывал. Говори!
Итобаал плохо различал лицо Атилии, но был уверен, что оно не выражало благодушия.
– Что ты хочешь знать? – с трудом спросил Итобаал. – Сам я ничего не видел; слышал только, что казнили его, как всякого врага. 
– Врешь! Над ним глумились, долго издевались, держали без воды и пищи, на солнцепеке…
Атилия грозной скалой возвышалась в проеме двери.
– Не знаю, кто тебе такое сказал, но все это ложь. С ним не церемонились, не отрицаю, но чтобы издевались, как ты говоришь, – вранье! Вас просто держат за дураков, выдумывают сказки, чтобы вы сильнее нас ненавидели. Вы и войну развязали первыми, а утверждаете, что ступили на Сицилию, чтобы помочь осажденным мамертинцам. Одна ложь неизбежно порождает другую.
– Заткнись, раб, заткнись! – Атилия несколько раз ударила Итобаала розгой, потом резко захлопнула дверь, заперла засов и ушла.
Итобаал опустился на пол. Последний удар был болезненным. Видно, матрона совсем лишилась рассудка. Я ли виновен в смерти ее мужа? Лучше бы, наверное, лежал в забытьи так же, как Бодостор, и молчал.
– Думаешь, нас убьют? – неожиданно донесся из темноты шепот Бодостора. Лица в темноте видно не было, но Итобаалу казалось, что он видит его, даже глаза.
– Ты все слышал? Не знаю. Зачем нас убивать?
– Чтобы отомстить за мужа.
– Его не вернешь. А боги редко прощают убийство невинных. Не каждый захочет связываться с фуриями[11].
– Хорошо, – сказал Бодостор и замолчал, закрыв глаза.
«Что хорошего? – подумал Итобаал. – Что умер Регул или что есть надежда, что они не умрут?»
– У нас есть еда? Я бы поел чего-нибудь.
– В углу, у входа. Твоя лепешка.
Бодостор попробовал приподняться, но застонал, пронзенный болью. Упал.
– Подожди, я тебе подам, – сказал Итобаал, встал на колени, дотянулся до миски с хлебом, передал кусок Бодостору.
– Спасибо, – сказал Бодостор и стал жадно грызть лепешку.
Итобаал задумался: «Что дальше?»
– Не дашь попить? У нас есть вино?
– Держи, – Итобаал передал Бодостору оставленный мальчиком кувшин. Бодостор жадно припал к краю кувшина. Несколько раз глотнул, поперхнулся, потом вырвал все на пол.
– Какая дрянь! Никак не привыкну к этому дерьму. Из чего его только делают? Я б такое и свиньям не дал.
– Ну, брат, ты и привереда. Отменный напиток: немного сладкого виноградного вина, немного крепкого уксуса, столько же вина, вываренного на две трети, и пресная вода. Все тщательно перемешивается три раза в день в течение пяти дней, добавляется старая отстоявшаяся морская вода и в изящном кувшине подается рабу на пиршественный стол. 
– Ты еще находишь силы шутить?
– А что остается, когда совсем немного и мы станем удобрением для римских пашен?
– Лучше бы сказал что-нибудь хорошее.
– Есть и хорошее: нас исхлестали, как свободных, – розгами. Обычно в Риме рабов потчуют бичами.
– Да пошел ты!
Бодостор снова лег на пол и замолчал. Молчал долго, может, обиделся, может, заснул. 
«Надо бы поспать и самому, – подумал Итобаал. – Когда еще выпадет случай?»
День кажется бесконечным. Пробудившись, чувствуешь, что снова хочешь спать. И сон больше не приносит сил. 
 Бодостор как и не просыпался вовсе, как лежал, так и лежит, свернулся клубком, как младенец.
Итобаал подполз к стене, противоположной двери, сел, с наслаждением вытянув ноги.
Сколько прошло времени? Голосов совсем не слышно, – ночь? Их оставили в покое? Хорошо бы.
Итобаал сполз на землю, свернулся, как Бодостор, в калачик и тоже заснул.
Разбудил его толчок в бок Бодостора:
– Не спишь? Нам не принесли еды. И бурда кончилась. Извини, но пришлось вылакать все до капли.
Итобаал тяжело открыл глаза. Приятная дрема обволакивала тело. Давно он так долго не спал. Пускай бы все о них забыли, все оставили в покое. Усни и ты, Бодостор, долгий сон снимет боль, вернет силы, успокоит душу.
– Ничего, то была твоя доля.
Итобаал медленно погрузился обратно в дрему.
Проснулся от звука резких ударов. Бодостор, не останавливаясь, отчаянно колотил кулаком в дверь.
– Кто-нибудь, слышите? Позовите хозяйку!
Итобаал не стал его прерывать, снова закрыл глаза, но на этот раз заснуть не смог – сосало под ложечкой. Он и мысли не допускал, что их решили заморить голодом. Зачем? Они еще могут пригодиться в имении как работники. Дети Атилии слабы, вилику вряд ли приглянется перспектива пахаря, а приобретение нового раба стоит больших денег; есть ли они у Атилии после стольких лет отсутствия мужа?
И все же обед не несли. Ничего хорошего. Но день-два потерпеть можно. Хозяйка, вероятно, решила их проучить за дерзость, а может, за его нелицеприятные ответы. Но чего она ждала: ни я, ни Бодостор – не рабского роду-племени, Бодостор вообще из зажиточной семьи, члены которой сами владели рабами, сами считали их пылью, говорящим скотом, быдлом. Правда, они не травили своих голодом, для них каждый раб всегда был колесиком в общем механизме хозяйства, единицей, которая в конечном итоге приносила доход, а значит и богатство, зажиточность. Римляне необдуманно не ценят раба, хотя он и дорог.
Бодостор прекратил барабанить в дверь. Если кто его и слышал, вряд ли придет, не посмеет ослушаться хозяйку. Им, значит, придется ждать, когда она смилуется. Голод только не хочет ждать, грызет внутренности.
– Ну и дура! – стал возмущаться Бодостор. – Знал я, что женщины дуры, но не думал, что настолько. Ладно бы мы были на самом деле палачами ее мужа, но вот возьми меня, – я и близко не находился в то время в Карфагене, за что же мне теперь страдать?
«Глупец, – подумал Итобаал, – мы страдаем за все: за развязанную ими войну, за их погибших мужей, за их ожидания и мучительные ночи в одиночестве, – как не понять. Этот перечень можно продолжать до бесконечности». 
– Чего молчишь? – Бодостор, казалось, остывать и не собирался. – Знаю, что не спишь, не притворяйся. За целый день нам не принесли даже уксуса. Думаешь, она совсем решила нас сгноить?
– Не знаю. Не думаю. Лег бы поспал, ты же все время об этом только и мечтал: выспаться, – сказал Итобаал.
– Издеваешься? Тебе бы только ерничать. Здесь даже лечь нормально нельзя.
– А ты спи стоя, спят же, стоя, слоны, птицы на ветках.
– Да пошел ты! – буркнул Бодостор. Если бы нашел камень, швырнул бы в Итобаала с радостью.
– Ну, ну, – только и сказал Итобаал, потом закрыл глаза. 
Сон долго не шел, желудок продолжало стягивать, однако наступил момент, когда все провалилось во тьму. Спасительная тьма. Остаться бы в ней навсегда. Здесь нет ни  света, ни боли.
Когда в очередной раз очнулся, увидел, что вокруг та же знакомая тьма. Снаружи, может, и день, только который: второй, третий, четвертый? Бодостор так и лежит, скрючившись, на полу. Просыпался ли он вообще? Итобаал не помнит. Зато помнит, что ему снилось. Он бежал куда-то с мечом в одной руке и щитом в другой, громко кричал, рубил налево и направо, бежал дальше. Никто его остановить не мог. Нигде он не задерживался, как будто был не человеком, а монстром, мощной грудью пробивающим ряды врага. Помнит, бежал напористо, как огромная волна, которая набрасывается на крохотное суденышко в ужасающий шторм. И вдруг резко остановился и еще громче закричал, развел в разные стороны руки, позволяя крику свободно вырваться из груди. Закричал, как только может кричать разъяренный зверь, каким-то нечеловеческим, душераздирающим криком. Закричал и – проснулся. Но оказалось, что он кричал только во сне, а наяву закричал, не просыпаясь, Бодостор. И тем самым разбудил его. Только зря, наверное. Слабость такая, что не хочется даже глаз открывать. Откроешь глаза, будто окончательно проснешься. Окончательно проснешься, захочешь есть. Но еды опять не принесли…
Бодостор тихо застонал, потом громче. Итобаал протянул к нему руку, тронул за плечо, но Бодостор не отозвался. Наверное, он правильно делает, что много спит: не так хочется есть, да и время летит быстрее. Только нормальный ли это сон, когда почти каждую минуту Бодостор корчится и скорее всего не от физической боли, а от душевных мук. Они и во сне не дают ему покоя.
Последний раз, как помнит Итобаал, Бодостор сдавленно рыдал. Правда, Итобаал теперь не скажет, было то во сне или наяву. Может, ему показалось. Да и когда это было? Все давно перемешалось в голове: события, время, ощущения. Вот снова дверь со скрипом отворилась, дневной свет резко ударил в каморку. В проеме возникла Атилия. И опять темнота. Приходила она или не приходила? Или ему ее появление привиделось, приснилось? Однозначно Итобаал ответить не мог. Но при каждом проблеске света закрывал рукой глаза и умолял:
– Сжальтесь. Во имя Юпитера! Я не желал смерти вашему господину!
«Я не виноват, не виноват», – крутилось в мозгу раз за разом, не позволяя угаснуть последней искре жизни. И снова время от времени перед его глазами вставала Нэшеб, его далекая Нэшеб…
В какой–то момент яркой вспышкой блеснула надежда, что их из эргастула[12] в скором времени выпустят. 
А в один из дней снаружи отчетливо послышались шаги. Это могли идти только за ними, освободить их: они достаточно помучились, они ведь страдали невинно! 
Итобаал, не скрывая радости, забормотал:
– Бодостор, проснись… Скорее. Они идут за нами. Слышишь?
Но Бодостор ничего ему не ответил.
В темноте Итобаал нашарил руку товарища и словно ожегся о нее: она показалась ему холоднее глиняного пола.
Этого не может быть! Не может быть: взять и так просто умереть, когда тебе навстречу шествует долгожданная свобода! Но, – это были лишь чьи–то шаги...
 
...Темнота. Как быстро ней привыкаешь. Словно всегда жил в темноте. Словно рос в темноте. А свет, солнечный день, обилие красок были только во сне. Всё было сном, в который веришь, пока спишь. А просыпаешься… 
Он просыпается теперь больше в темноте, какие-то запахи недолго еще щекочут ноздри, но потом и они исчезают. Итобаалу кажется, зловоние трупа и собственных испражнений всегда окружали его. Поэтому он тоже к ним привык, как к темноте и к отсутствию звуков. 
Поначалу складывалось впечатление, что он глохнет. Из-за двери постепенно перестали доноситься голоса людей, собак, домашних животных, даже шорох мышей ассоциировался больше с ночью, темнотой, чем с днем. Хотя и день от ночи он различает теперь с трудом. И больше не разговаривает с Бодостором. Теперь он знает о нем все. Его настоящее перед глазами. А прошлое… У мертвых нет больше прошлого. Одно будущее, которое в конечном счете переходит в ничто. 
Любопытно, как долго его, Итобаала, прошлое будет с ним? На месте Бодостора  мог ведь оказаться он. Кто был столь милостив, что позволил ему существовать дальше? И почему ему, а не Бодостору? Хозяйка решила отомстить, но насытится ли она местью, умертвив нескольких рабов?
Тишина успокаивает. Но пару дней назад, поняв, что Бодостор умер, Итобаал закричал. Закричал, испугавшись стать следующим. Закричал так, что подняли головы рабы на соседних участках, а к сараю сбежались служанки и привратник. 
Призывая Зевса Ксения, защитника всех чужеземцев, Итобаал кричал так громко, словно посылал свой вопль прямо на небо. Это был такой крик отчаяния и боли, что, казалось, от него задрожали листья на деревьях, склонили головы бутоны растений, легли на землю высокие травы. Так обычно кричит только животное перед закланием. Или тяжело раненый зверь в агонии. До хрипоты, до боли в висках. Он и сам от себя не ожидал такого крика. Наверное, кричал совсем не он, а какое-то другое существо. Существо, которое в темноте стало его подобием. Даже не существо, а сгусток темноты, сама ночь.
Про них давно, наверное, все забыли. Хозяйка сознательно, рабы вынуждено. Его крик скорее всего снова напомнил всем о существовании двух мучеников. Но страх стать такими же мучениками, вынуждал их по-прежнему обходить стороной злополучный сарай. Никто больше не спрашивал друг друга, кормили наказанных или нет, поили ли. 
До этого они с Бодостором были рабским орудием, живым инвентарем, теперь стали содержимым сарая, стенами, полом, разве что еще не сравнялись с землей. 
Но умирать совсем не хотелось, хотелось жить, пусть даже и так, в темноте, голым земляным червем. Жить, как живут миллионы невидимых существ, даже никогда не видя солнечного света. Жить хотя бы памятью о том, что она все-таки существует – другая, настоящая человеческая жизнь.
А потом Итобаал умолк, словно сорвал голос, выкричал все слова, проглотил язык. Рыдал, покуда не иссякли слезы, и снова, не заметив как, провалился во тьму. 
Как долго он находился в забытьи, одному Баалу известно, но в один из дней (для него – ночей) как всегда неожиданно широко распахнулась дверь сарая, кто-то оторвал его от пола и вынес на белый свет.
Сидя на земле спиной к стене, он с трудом расщепил глаза и сквозь пелену увидел перед собой нескольких людей в дорожных платьях сыновей хозяйки. И вот он уже видит себя на причале Тибра, что за Бычьим рынком, затем в Остии. Он по сходням взбирается на грузовой корабль с сотней таких же, как он, горемык, вырванных фортуной из мрачных каменоломен, оторванных от  тяжелой сохи и мельничных жерновов, руки и ноги которых до сих пор носят на себе кроваво-синие печати железных кандалов. 
Бывшие невольники настолько забиты и потеряны, что даже собранные вместе на верхней палубе, сидящие спина к спине, плечо к плечу, они разъединены, каждый сам по себе, каждый в себе. Ни тени улыбки на лице, ни светлого пятна на челе, как будто они плывут не к свободе, а к новой кабале – так в тупом нечеловеческом рабстве почернели их души. Им не о чем говорить, не по кому лить слезы. Они не проявляют сочувствия друг к другу, потому что каждый из них знает не хуже другого цену унижения, бесправия и рабства. Никаких мыслей, в голове одна пустота и доходящее до удивления равнодушие как к окружающим, так и к собственной судьбе. Палуба бездушных существ, плывущих все равно куда. Отсыпающиеся бывшие узники. Обветренные лица, опущенные плечи, вытянутые ноги. 
Ни капитан, ни матросы не решаются даже спросить, тяжело ли им было в неволе, рады ли они предстоящему освобождению.
Спускаясь с трапа римской либурны на сицилийскую землю, проходя мимо римских солдат, бывшие пленники скользят по всему таким безразличным взглядом, словно у них отняли чувство радости быть свободным, словно из памяти навсегда стерли само понятие свободы.
Меняли их под Лилибеем. Сотня на сотню. Истощенных от длительного пребывания в рабстве карфагенян на не успевших исхудать в плену римских солдат. 
С высокого римского вала перед Лилибеем, освобожденные карфагеняне спускались, едва перебирая ноги. Потухшие, молчаливые. Радость избавления от плена и рабства погасла где-то на середине пути между Римом и Лилибеем. Никто ничего больше не хотел, словно Эшмун[13] разом отнял у них все желания. 
Со стороны Лилибея навстречу шла такая же цепочка римских пленных. Они мало чем отличались от них, разве только чуть светлее кожа, да чуть ярче глаза. А в остальном такие же бронзовые от загара тела, густобородые лица, вылинявшие истерханные туники или набедренные повязки – не всем повезло с одеждой. 
Проходя мимо, смотрели друг на друга, как на собственное отражение. Но не было в этих взглядах ни злобы, ни презрения, – одна усталость и желание, чтобы поскорее все закончилось. 
На подступах к крепостным стенам они попадали в объятья пышущих радостью соотечественников, но в себе вызвать им радость никак не удавалось. Только когда с крепостных стен, приветствуя их, замахали руками жители Лилибея, а за городскими воротами их окружила толпа с музыкой, вином, улыбками, дружескими пожатиями рук, что-то светлое постепенно стало наполнять грудь и растапливать замороженное сердце. И вот уже кто-то из бывших пленных пустился в пляс, кто-то опустился в пыль, целовал землю и все еще не верил, что завтра не будет ни бесконечного поля под палящим солнцем, ни тяжелых мельничных жерновов, которые постоянно крутились перед глазами, ни цепей, которые сковывали движение и звякали при ходьбе.
Замерли только, когда навстречу им, истощенным, осунувшимся, изнуренным, приблизилась колонна всадников в сверкающих металлом нагрудниках, ярких, блестящих шлемах с высокими алыми плюмажами. Колонну возглавлял величественно восседающий на гнедом жеребце молодой человек с обнаженной головой, темными курчавыми волосами и такой же небольшой курчавой бородой. 
Острый взгляд его, надолго не задерживаясь, быстро перебегал с одного лица освобожденных на другое, но на лице Итобаала неожиданно остановился. Человек без шлема словно уловил в нем отражение всего, что с ним произошло, прочитал в его глазах всю его прошедшую жизнь и тем самым будто околдовал. 
Итобаал не понимал, но почему-то ему показалось, что этот военачальник не простой человек, раз так сумел одним только взглядом проникнуть в его душу, что он, Итобаал, готов пойти за таким человеком куда угодно: хоть в самую гущу боя, хоть на край света, потому что наверняка этот человек знает что-то такое, чего не знает он, Итобаал, хотя прожил немалых лишений жизнь и даже соприкоснулся со смертью. Но колонна спешно прошла мимо, и чары с глаз Итобаала спали. 
Итобаал осмотрелся и увидел, что многие его товарищи по несчастью тоже были под впечатлением от всадника без шлема. Значит, не одному ему на мгновение открылась его сила, его железная воля, твердая убежденность в собственном предназначении. И он уверен, если бы не усталость плена, не Нэшеб, которая ожидала его дома, он присоединился бы к эскорту этого человека не задумываясь. Но хотелось поскорее в Карфаген, в родные стены, к семье…
 
Перед тем как выяснить все обстоятельства нахождения в плену, установить личности каждого, освобожденных поселили в солдатских казармах, предварительно накормили и напоили. Затем, выкликая каждого по списку, стали уводить куда-то для расспроса. 
Не услышав своего имени, Итобаал, не вступая ни с кем в разговоры, прилег на один из свободных топчанов. 
Он глядел на все и всех и старался не закрывать глаза, боялся, что, если он их закроет, то снова наступит тьма и он опять окажется в мрачном сарае Атилии. 
С трудом верилось, несмотря на Остию, долгое плавание, нынешнее пребывание здесь, что все худшее позади.
Когда назвали его имя, он поднялся, неторопливо проследовал за солдатом, тупо упершись взглядом в задники его сандалий. 
В палатке, куда его провели, он кратко рассказал офицеру о своей прошлой жизни, об участии в сражениях под командованием Карталона[14], в том числе и против Юния[15], о пленении и, наконец, о пребывании у римлян.
– Не хочу лезть в душу, – внимательно выслушав, сказал напоследок офицер, – но просто из любопытства: чем думаешь заняться дальше? Не хотел бы вернуться обратно в армию? Как опытному воину тебе, как мне кажется, проще будет восстановиться.
Итобаал поднял на офицера глаза, не понимая, шутит тот после всего услышанного или нет. Но офицер, видно, не шутил. Тогда Итобаал сказал ему:
– Простите, но я еще не готов. Пока не готов. 
– Как знаешь. Тогда всего доброго. Возвращайся к семье, – не стал больше мытарить его офицер и подал рукой знак солдату, чтобы тот вывел Итобаала и позвал следующего.
Итобаал вышел из палатки, остановился неподалеку и глубоко вдохнул. Чистый свежий воздух наполнил грудь. Легкие вытянутые облака безмятежно плыли над крепостной стеной. Не было минуты прекраснее, не было ощущения выше этого: наконец-то он свободен!