Татьяна Янковская


 1. МОНЯ

В последний четверг каждого месяца Моня брал клюку, найденную на одной из ближних прогулок, и устремлялся в дальнюю, самую любимую свою прогулку – вниз по шоссе к Мертвому морю, чтобы встряхнуть организм. Моня прибыл в Израиль, когда не уехал туда только ленивый. А ведь мог бы, между прочим, и родиться здесь: в двадцатые годы, когда государства Израиль еще не было и в помине, здесь, на родине предков, познакомились его собственные предки. Вернувшись в Россию, они отрезали от фотографий Тель-Авив, Иерусалим, Яффу, даже мамину тетю – в общем, замели все следы пребывания в Палестине.
Монины дети и бывшая жена уже давно были в Израиле. Моня же был, как говорят по-английски, late bloomer, то есть, формула «кто в двадцать не умен, в тридцать не женат, в сорок не богат…» работала по отношению к нему со сдвигом на некую константу, лет этак в десять. В аспирантуру Моня поступил почти на возрастном пределе, женился уже после сорока, а богатство – это как посмотреть: денег больших он не нажил, но благодаря своевременной купле-продаже недвижимости в Питере и правильно рассчитанному времени прибытия в Эрец Исраэль, сумел обеспечить себе скромное, но безбедное существование, а главное, осознал ценность своей жизни и тех маленьких радостей, которые давали ему неустанная работа мозга и безотказное служение мышц. Правда, последнее время его беспокоило, что он отрастил живот, – во-первых, потому, что во дворе убрали детскую площадку, а там был турник, на котором он занимался, а во-вторых… Нет, пожалуй, только во-первых.
Но главным, что заставляло по-молодому ровно жужжать его мотор, были успехи его маленьких питомцев в шахматном кружке. Какой радостью было для него, когда после успеха его команды в очередном турнире в кружок вернулся девятилетний Рафи Едидиа, покинувший его в семь лет! А когда о кружке и о нем, тренере, написали в газете! Ему всегда хотелось прочитать что-нибудь о себе, неважно, + или – . А когда дети делали успехи и не выказывали раздражения его непомерным педантизмом, в отличие от его собственных детей! Сын Мони сказал ему как-то, что не стал хорошо играть в шахматы только из-за его навязчивых наставлений. Это было ударом для Мони. С одной стороны, он не мог простить сына, потому что считал, что сын обязан любить отца, а с другой, не простить тоже не мог, потому что любил сына. Это было мучительно. Он хотел быть лучшим отцом, чем его собственный отец, хотел помочь сыну достичь всего, к чему сам стремился всю жизнь. Сын был единственным достижением в его жизни, которым он по-настоящему гордился. Люди часто говорили Моне о достоинствах его сына, но Моню больше интересовали недостатки и пути их исправления. Он ходил в библиотеку, находил интересные статьи по самоусовершенствованию, писал шпаргалки, готовясь к разговорам с сыном. Но как бы там ни было, а именно наличие сына давало ему уверенность, что он не хуже других и не зря живет на свете.
Можно сказать, что всю жизнь Моня не любил женщин, а просто пытался устроить свою жизнь. А вот Моню некоторые женщины любили, к его большому удивлению, – но только те, которых он тихо презирал. Ему доставляло удовольствие иногда их немного помучить, как бы испытывая на прочность их чувства. Для тех же, кем он восхищался, он мог быть иногда временной тихой гаванью, где они отсиживались между бурными романами с красивыми, сильными, уверенными в себе мужчинами, которыми он тоже восхищался. Ему повезло – он никогда не завидовал тем, кто обладал недоступными ему качествами.
Одна из этих восхитительных женщин даже вышла за него замуж. Дело в том, что у Ники был сын, у которого не было отца. То есть, сын, конечно, был зачат не от святого духа, но у человека, ДНК которого однозначно определяла происхождение маленького Эрика, была отдельная от Ники и Эрика жизнь с женой, детьми, квартирой, дачей и машиной, что на его шкале ценностей сильно перевешивало эфемерные Никины страстную любовь, красоту и ум. Конечно, ребенок – это серьезно, но у него уже есть двое, в которых вложено столько времени, сил и денег! Поэтому, когда Нику прибило ветром судьбы и отчаяния к Мониному берегу и она случайно забеременела, она сочла это знамением свыше и решилась бросить якорь. Моня воспринял известие о беременности со смесью восторга и страха. Ее подкупило, что он не раздумывая, хотя и очень осторожно, предложил ей жениться. Они сидели на кухне, Ника смотрела, как он методично ест яичницу с помидорами, которую она приготовила на скорую руку, и решила, что можно его пока оставить.
Монины родители встали на дыбы: как, чтобы еврейский мальчик из хорошей семьи привел в дом женщину с нагуляным ребенком! Но более чем сорокалетний мальчик проявил благоприобретенную моржовую твердость. Да, то, что в институте он занялся скалолазанием, а позже стал «моржом», сильно изменило его характер. Например, отец был очень против его поступления в аспирантуру, как и две его рано овдовевшие тетушки, к мнению которых он с детства привык прислушиваться. Однажды они при нем обсуждали, нужно ли ему идти в аспирантуру. Моня сидел рядом и читал газету. Оторвавшись от газеты, подал голос: «Это вопрос решенный». Немая сцена, без обычного кудахтанья, свидетельствовала о его новом статусе. Раньше такого быть не могло. Вот и опять, как в случае с аспирантурой, он сказал, что это вопрос решенный. Честно говоря, его восхищало, что Ника, презрев молву, родила ребенка от любимого человека, ну а уж перспектива рождения собственного ребенка приводила его просто в экстаз! Он был счастлив, как никогда в жизни. Он был уверен, что у него будет сын. Он научит его играть в шахматы, будет брать его с собой на скалы, пристрастит к зимнему плаванию и, конечно же, приложит все усилия, чтобы сын защитил диссертацию не позже, чем в двадцать семь лет! И он будет кандидатом самых важных и престижных наук, не как Моня, который выбрал сельскохозяйственные науки, потому что это дало ему возможность получить жилье, да и требования были ниже. Перед сном он теперь подолгу мечтал, лежа в темноте, планируя будущее своего будущего сына. А пока он усыновил Эрика и начал учить его играть в шахматы.
Быт его наладился. Собственно, быт педантичного Мони всегда был налажен – он довольствовался малым и следовал раз и навсегда установленному распорядку. Теперешняя его жизнь отличалась от прежней, как праздничный стол от перекусывания на бегу на кухне. У Ники в руках все горело, она была экономной и умела создавать уют из ничего. «Что ты ешь?» – спросила она Моню, когда переехала к нему. «Вообще-то все, только подпорченное не очень», – правдиво ответил Моня. Ника отвернулась, чтобы он не видел ее улыбки: «Ну, у меня ничего не портится. И я не признаю «чем в таз, лучше в нас». Испортится – выбросим».
Когда родился Женя, Моня был на седьмом небе. Он старался помогать Нике, как мог, но, несмотря на рвение, помощником был плохим. Инициатива его была всегда невпопад, а когда его просили что-то сделать, он задавал столько вопросов, что Ника раздражалась и обращалась к нему за помощью все реже и реже. Он стал готовиться к предстоящему интеллектуальному воспитанию сына, искал подходящие книжки, заходил в игрушечные отделы магазинов, расспрашивал коллег о том, где и чем занимаются их дети, и опробовал свои идеи на Эрике, пока Ника была занята маленьким Женей. Его родители, Лия и Аба, души не чаяли в первом внуке (у старшего сына была дочка, а Эрик был не в счет) и постепенно примирились с Никой. Тетушки же его Нику обожали, на семейном совете решив, что именно такая жена и нужна Моне, которого они по инерции продолжали считать недотепой, несмотря на его запоздалые успехи.
В сыне было все, о чем Моня мечтал. Он рос красивым, веселым, никого и ничего не боялся, великолепно учился, с удовольствием занимался в кружках и спортивных секциях, и везде его хвалили. Но оказалось, что этого недостаточно: Женя разбрасывал вещи, забывал стелить постель! Он не любил критику и даже не чтил, как положено, отца своего! Да-да, он часто дерзил, раздражался, когда Моня подробно анализировал его ошибки или зачитывал с заранее заготовленных шпаргалок советы разных авторитетов по их исправлению. Ника тоже с трудом терпела Монины замечания, вопросы, подробные рассказы – то-сё, пятое-десятое – сколько можно толочь воду в ступе? Родители не замечали ухудшения их отношений, но тетушки заметили и пытались беседовать с Моней, когда встречались с ним наедине. Моня упорно отстаивал свою правоту – ведь на его стороне были авторитеты! – но в глубине души понимал, что что-то делает не так. Однако никак не мог ухватить, что именно. Он не очень расстраивался, потому что тут же погружался в доскональное изучение каждого вопроса с надеждой обязательно его разрешить. Всю свою сознательную жизнь Моня интересовался, старался, стремился, овладевал, но всегда как будто не врубался. Как будто он включал свои 220 вольт в сеть с напряжением 110.
Когда дети подросли, а подруга Ники, стюардесса, стала работать на рейсах, доставляющих цинковые гробы из Афганистана, Ника с Моней стали беспокоиться за судьбу мальчиков. С началом перестройки Ника решила уехать в Израиль, и Моня поддержал это решение. Правда, там ребятам придется служить в ИВС, но, считали они, все-таки меньше шансов быть убитыми или физически и морально покалеченными. Моня вообще был оптимистом, а Ника к тому же хотела жить рядом с сестрой. Ехать она решила без Мони, и хотя он очень переживал, но смирился с этим решением. Он всегда считал Нику более совершенным и лучше приспособленным для жизни существом, поэтому не был уверен в том, что имеет право удерживать ее. Но его волновала предстоящая разлука с сыном. Он знал, что это не навсегда, времена уже не те, но все-таки он не сможет часто его видеть. Каждую свободную минуту перед отъездом он старался быть рядом с Женей и удивлялся, что у Жени нет такого же глубокого чувства потери. Более того, сын однажды застал его врасплох, сказав, что ему не повезло с отцом. Все, что Моня смог сказать, было «родителей не выбирают». Потом пошли мысли. Через день-два он понял, что своим ответом фактически признал правоту сына. С Женей всегда нужно быть начеку! Моня отправился в библиотеку и всего лишь через час нашел нужный ответ. Все свободное время он планировал, как, если подобное повторится, он вытащит шпаргалки и проведет воспитбеседу. Он боялся, что будет смешон, если, не дожидаясь повода, заговорит об этом. Но сын уехал, так и не дав ему повода.
Через несколько лет Моня понял, что его место тоже там. Этому предшествовали смерть отца и его визит в Израиль. Эрик уже женился. Женя закончил первую ступень и служил в артиллерии. Каким красивым он был в военной форме, с вещмешком и автоматом за плечами! Казалось, все дщери иерусалимские, грациозные, как горные серны, должны быть влюблены в него. В сыне было все, чего не хватало его отцу. Правда, в нем было слишком много самодовольства, но Моня надеялся, что время, опыт, на худой конец, жена, излечат его от этого.
Ника замуж не вышла. Хотя дети выросли, заполнять вакуум кем попало она не хотела, да и не было его, вакуума: появились внуки, которые давали жизни новый смысл. Моне она сразу ясно дала понять, чтобы он не рассчитывал на возврат к прошлому, так что он оставил последнюю теплившуюся в нем надежду, едва переступив порог их квартиры. Все старые знакомые, которых он посетил во время своего разведвизита, были так или иначе устроены. Их старость казалась более обеспеченной, чем то, на что он мог рассчитывать, оставаясь в Петербурге. Ему захотелось переехать поближе к сыну, чтобы чаще видеть его, чаще звонить ему по телефону.
Моня поселился в городке в районе Иудейской пустыни, ландшафт которой напоминал ему марсианский, каким он его себе представлял. Эта земля непонятно будоражила душу, в то же время давая ощущение покоя, как от прикосновения к вечности. Отсюда было недалеко до Ники и детей. Моня купил квартиру и стал налаживать режим новой жизни. Со спортом было просто – бассейн, прогулки, занятия на спортивных снарядах были даже удобнее, чем купание в проруби или скалолазание: и заниматься этим можно было круглый год, и безопасней. С досугом тоже все устроилось легко. Моня читал полемические статьи на разные темы, делая выписки; собирал вырезки из русских газет, которых в Израиле выходило великое множество, особенно рубрики «Юмор» и «Знаете ли вы…». В мире столько поразительного! Например, знаете ли вы, что глаз устрицы больше, чем ее мозг? А то, что 97 процентов людей, которым предлагают новую ручку, первым делом напишут свое имя? А что у летучих мышей пятьдесят два зуба, но они ими никогда не пользуются? Моня купил компьютер и медленно, но верно его осваивал. Читать было легко, печатать трудно. Он находил много интересных, редких материалов в библиотеке и у знакомых. Например, поразивший его трактат об искусстве спорить, который он потом сумел отыскать в магазине старой книги во время одного из своих наездов в Питер и раз в полгода увлеченно штудировал. Он пытался следовать этим разумным правилам, но с удивлением обнаружил, что почти все вокруг следовали образцам, которые в трактате критиковались как недопустимые! Казалось бы, все так просто – изучить правила, и человечество сможет обо всем договориться. Но человечество, включая многих его знакомых, предпочитало пользоваться запрещенными приемами. Недавно Моня читал, местами, «200 лет вместе» и, хотя уже забыл впечатление, отметил, что знаменитый писатель, учивший жить не по лжи, прибегает к ложным приемам в отстаивании своей точки зрения.
С личной жизнью поначалу успехи были скромные. Его знакомили с женщинами, с одной он даже съехался ненадолго, но она порвала с ним. Однажды она сказала при Моне своей подруге: «Когда умер мой сын, я перестала верить в Бога». «Какая может быть торговля с Богом?» – вмешался Моня, и эта фраза переполнила чашу ее терпения, которая и так уже была полна до краев. Но разве он был неправ?! Нельзя купить любовь. Так же и с верой в Бога. Ты или любишь, или веришь – или нет.
А потом его познакомили с Броней. Квартиру свою он сдал и поселился у нее. Жениться Моня не собирается, но супружеские обязанности, как он их понимает, выполняет исправно, Броня довольна. Она хлопочет вокруг него, уважает, гордится. Моня считает ее простой, провинциальной, пожилой (хотя она моложе его) и слишком полной. Но стабильность и удобство все-таки перевешивают.
И все же чего-то в жизни нехватало. Моня чувствовал, что у него есть что дать людям, точнее, детям. Взрослым попробуй дай, да и что с них толку? Всем, что он не успел дать своему выросшему сыну, он хотел одарить других мальчиков. И лучшее, чему он мог их научить, были шахматы. Моня стал планомерно обходить местные школы, предлагая организовать шахматный кружок. Матнас пошел ему навстречу. И вот Моня стал регулярно заниматься с детьми, а перед каждым городским турниром проводил в школах подготовительные туры. Дети называли его «саба», т.е., дедушка, что вначале сильно ему не нравилось, но потом он смирился. А кто же он, в самом-то деле?
Его подопечные стали занимать призовые места. Одна мама, узнав о победе сына, купила кубок, и директор вручил его на линейке в школе. Теперь Моня сам закупает кубки и звонит родителям – купите? Всего 60 шекелей! Однажды купил на свои деньги медали. Но ему хотелось большего, например, провести виртуальный турнир между школьниками их города и школьниками США, добиться выделения средств на приобретение кубков. Он узнал, что американские побратимы их города давали Матнасу деньги на культуру, и теперь регулярно заходил к Хаймовичу, который ведал деньгами, и к его секретарше Яэль и испытывал их терпение, правда, без большого успеха. Он решил, что должен сам поговорить с американскими спонсорами, найти детские шахматные кружки, договориться о проведении турнира и заручиться письменной поддержкой, и тогда никто не посмеет отказать.
И вот возможность представилась: Женю приняли в аспирантуру в Америке, и Моня решил воспользоваться визитом к сыну для осуществления своих планов. Это оказалось непросто. Отчаявшись найти подход к американским организациям, Моня поехал на Брайтон Бич, решив, что среди своих-то он уж точно найдет понимание. И действительно, легко нашел его среди мужчин, игравшив в шахматы на скамейках возле пляжа. Его тут же познакомили с тренером детского шахматного клуба «Белый слон», попросили в соседнем ресторане листок чистой бумаги, и тренер поставил размашистую, похожую на барельеф подпись на нижней половине листа, предложив Моне напечатать сверху все, что ему нужно.
У Жени, однако, этот успех не встретил одобрения, и он не только отказался печатать текст над подписью, но и резко сказал: «Все равно у тебя ничего не выйдет». И опять, как всегда, застал врасплох. Но, очевидно, сжалившись над расстроенным отцом, сын нашел недавно открывшийся шахматный клуб для детей в Манхэттене и свел туда Моню. Там серьезно отнеслись к его желанию провести виртуальный турнир по типу телевидеоконференции и даже повели его на занятия шахматного кружка в одну из местных школ для обмена опытом. Потом Моне вручили письмо на фирменном бланке с печатью и подписью, фирменную майку с эмблемой клуба и значки, тоже с эмблемой клуба, для израильских детей. Моня не остался в долгу: он привез с собой три из купленных им медалей и передал их администратору клуба для вручения американским детям, победителям будущих турниров. Женя и к этому отнесся скептически. Вздохнув, он повел отца на прием к пожилой паре, учредителям благотворительного фонда, и те, очарованные Женей, выписали Моне чек на триста долларов на развитие детских шахмат в Израиле.
Вернувшись домой, Моня пришел со своими трофеями к Хаймовичу, и в конце концов тот обратился в еврейскую организацию из штата-побратима с просьбой выделить недостающие $400 на проведение виртуального турнира между израильскими и американскими школьниками, приложив письмо, привезенное Моней из Нью-Йорка. И вот, когда, казалось бы, турнир был у Мони в кармане, из Америки пришел отказ: побратимы из еврейской организации оплачивали молодежные программы только для еврейских школьников, а состав юных шахматистов из Манхэттена был весьма космополитическим. И это не были безродные космополиты в том смысле, который имел в виду Сталин, когда боролся с ними в последние годы жизни. Моня был несогласен, он считал, что чем больше разных детей в разных странах мира будет играть в шахматы с израильскими детьми, тем лучше, но его мнения никто не спрашивал. Так что единственным реальным результатом его поездки были те $300, которые помог ему раздобыть Женя. Если цены на кубки не подскочат, этого должно хватить на несколько лет.
16 ноября был очередной городской турнир, а 4 декабря, в День спорта, директор школы вручал кубки. Моня написал заметку «Рони – шахматный чемпион» и, слегка подредактированная, она появилась в местной газете вместе с фотографией, которую дал Моне на дискете отец чемпиона. На фото – улыбающиеся Рони и директор и серьезный Моня. Броня сказала, что он хорошо получился – никто не скажет, что ему уже за семьдесят.
Он стал даже чаще ходить к Мертвому морю – раз в три, а то и в две недели. Иногда кто-нибудь просится взять его с собой, но Моня этого не любит: они сначала убегают вперед, а потом отстают, только мешают. А это его любимое время. Вокруг Иудейская пустыня, самое интересное место на Земле, и в конце пути, как награда, синяя водная гладь, в которой отражаются скалистые берега. В дороге удобно думать: идешь – и мысли идут. Главное – недовольство собой, тема интересная, актуальная. Ему мешало, что часто он остро чувствовал свою правоту, но редко кто это признавал, и он постоянно искал доказательств, надеясь при случае представить их своим оппонентам. Но случая, как правило, не представлялось, и инцидент за инцидентом исчерпывались временем, так и не дав Моне возможности оставить за собой последнее слово.
На обратном пути, одолев последний подъем перед поворотом в город, он всегда ощущал какой-то подъем духа, т.е., вдохновение + энтузиазм, как всегда, когда у него что-то получалось.

2. АБА

Старый Аба был фигурой колоритной. У него загорелое, с крупными лепными чертами, помятое временем лицо, оживленное стереоэффектом разноцветных глаз – карий и синий, каждый из них независимо выражал свою эмоцию, что делало лицо особенно выразительным. Его любимое словечко было «немново»: покушайте немново, привезу немново, расскажу немново. На самом деле, всего было много – и его, и его историй, и угощения.
Маленькая белокурая Лия – как пугливая белка. Аба всегда был готов ее защищать. Если ему казалось, что кто-то смеет угрожать Лие, его синий глаз начинал метать грозные молнии, а карий излучал любовь к его избраннице и грусть оттого, что в мире столько хамства.
Когда они, поженившись в Земле обетованной, вернулись в Россию, Аба с Лией тщательно отрезали с фотографий Палестину, оставив только себя. Вот маленькая, тоненькая Лия сидит, фигурально говоря, на чемоданах у своей тети в Тель-Авиве и ждет отъезда в Америку. А вот она снята в парке в Яффе уже вместе с Абой. Этот неотразимый гигант приехал в Палестину из Бобруйска, появился в салоне, т.е., маленькой гостиной Лииных родственников, бросил на нее орлиный синий и добрый карий взгляд, и чемоданы вместе с Лией вместо Нью-Йорка поехали в Крым, потому что Аба решил жить и работать в еврейской сельско-хозяйственной общине в Крыму. Так сказать, советский вариант кибуца.
Их старший сын Додик тоже вырос высокий и бравый, но в глазах его, карих и ласковых, никогда не сверкали молнии. Не метали молний и голубые глаза младшего сына Мони. В них была отрешенность, даже какая-то растерянность. Он иногда смеялся, а глаза его не улыбались никогда. Огненная синева Абиного глаза не досталась его сыновьям, но засверкала-засветилась в глазах его внука Жени, Мониного сына, а белокурость Лии унаследовала внучка Ира, дочь Додика.
Жизнь Абы и Лии была не сахар. Сколько усилий и изворотливости потребовалось, чтобы выжить и вырастить сыновей! Поначалу все шло хорошо. Они жили в Крыму как в раю. Что с того, что работы много? Аба любил работать на земле, любил командовать. И то и другое у него хорошо получалось. Скоро он стал председателем сельсовата, и люди его уважали. Так хорошо было приходить с работы домой, Лия подает все на стол с пылу с жару. Продукты свежие, и она так вкусно готовит! Додик растет херувимчиком, правда, баловной, так что когда появился на свет маленький Моня, Лия едва управлялась.
Вот приходит Аба с работы, Лия на стол накрывает, а сама губы поджала, на мужа не смотрит, и глаза заплаканы.
– Что случилось, Лиечка, солнышко?
– Ничего не случилось, все хорошо. – А у самой слезы наворачиваются.
– Кто тебя обидел, мамочка?
– Никто!
– Я же вижу! Я не буду есть, пока ты мне не расскажешь.
Этого Лия не могла перенести:
- Кушай, кушай, я все расскажу!
Что же оказалось? А то, что этот ангелочек Додик шалит, маму не слушает, и все чего-то требует, требует! А когда мама ему говорит: «Не могу, ты видишь, я занята, подожди», так взял моду кричать, топать ногами, а то еще на пол кинется, и ну стучать головой! И никаких слов не хочет слышать! Аба слушает, ничего не говорит, только ест да нахваливает, и на сыночка любимого старшенького поглядывает, тормошит его да смеется. Тот было примолк, пока мама не него жаловалась, а тут осмелел, разошелся, развеселился – и отец вместе с ним. Когда поели, Аба показал Додику на бутыль из-под наливки, что в углу стояла, и говорит:
– Лезь в бутылку!
Додик смеется-заливается, по комнате бегает. Аба поймал его за плечо и опять:
– Лезь в бутылку!
Малой попробовал вырваться, да не тут-то было – отец крепко держит и свое твердит:
– Лезь в бутылку! Сколько раз тебе повторять?! – А Лие говорит:
– Принеси-ка мне хлыст!
Мальчик еле говорит со страху:
– Но я же не могу! Не могу!
– Ага, ты не можешь? А когда мама тебе говорит, что не может, ты почему не слушаешь? Почему кричишь, требуешь, ногами топаешь, как дурной? Мне такой сын не нужен!
– Папочка, папочка, я больше не буду! – И слезы градом.
– Ну смотри, я тебе верю. Но если мама еще раз мне скажет, что ты не слушаешься, мешаешь ей, – загоню тебя в эту бутылку, и будешь там сидеть, пока не исправишься.
И все – как рукой сняло! Детям нельзя много воли давать. Вот так и жили.
А через пару лет приехали в деревню товарищи из района, вызвали Абу в сельсовет, показывают ему списки – вот, мол, коллективизацию начинаем, завтра раскулачивать пойдем, будь готов. Аба ничего не говорит, водки им наливает, послал человека, чтобы Лия закуски принесла. Товарищи из района такие довольные, спать легли, а Абе сказали, мол, приходи завтра утром пораньше, пойдешь с нами по дворам. А когда утром встали да глаза продрали, оказалось, что раскулачивать и в район увозить некого: все, кто был в списке, исчезли, и председатель вместе с ними.
Понимая, что его могут искать, в родной Бобруйск Аба не вернулся. Поселился под Ленинградом и устроился работать на железной дороге. Он быстро продвинулся по службе, потому что умел вовремя открыть рот, но далеко не пошел, потому что не умел его вовремя закрыть. Дали им комнату в коммунальной квартире, и стали они жить потихоньку, детей растить, добра наживать. Все хорошо, да только стал замечать Аба, что Лия молчит, когда он с работы приходит, губы поджимает, глаза отводит. А один раз пришел, а глаза у нее заплаканы. В чем дело? Оказывается, соседка Нюра, толстая злыдня, житья не дает Лие, и чем дальше, тем хуже. Лия оставит на керогазе кастрюлю на маленьком огне, сама в комнату уйдет – гладит там, шьет или носки штопает, пока у нее борщ варится или жаркое тушится, а придет на кухню – огонь потух, все недоваренное стоит и давно простыло. И случается это только когда Нюра дома. А на Лиины вопросы ехидно так отвечает, что само потухло. А с тех пор, как они купили буфет, гордость Лии, и на кухне его за дверью поставили, Нюра каждый раз, как на кухню заходит, дверью изо всех сил как шваркнет – и прямо по Лииной гордости, по буфету, так что в нем только посуда звенит, а у Лии сердце екает.
Аба ничего не сказал, поцеловал Лиечку, успокоил свою милую и сел к столу. А через два дня ее спрашивает:
– Ну, как Нюра? Все также дверью по буфету шваркает?
– Да нет, ты знаешь, когда она сегодня на кухню вышла да дверь, как всегда, изо всех сил распахнула, так дверь о буфет ударилась и обратно как отскочит! Нюре прямо по морде. Она завыла и к себе ушла. – Лия рассказывает, а сама хитро так смотрит.
– А чего ж это дверь, интересно, так отскочила?
– А кто-то внизу к буфету толстый кусок резины прибил, вот и отскочила.
– Откуда же этот кусок резины там взялся, хотел бы я знать? – А сам вот-вот засмеется. Посадил Лию к себе на колени, обнял и поцеловал.
– Если эта злыдня тебя опять донимать будет, ты не молчи, миленькая, сразу мне говори, – сказал Аба.
Нюра стала как шелковая. Дверь в кухню тихохонько так открывает, да для профилактики и с керогазом шутки шутить перестала. Вот так и жили.
Во время войны Абу с семьей отправили в эвакуацию: без железных дорог не выжить ни на фронте, ни в тылу. Аба много работал, и Лия с Додиком на завод пошли. Паек у Абы хороший, да еще стахановские обеды в столовой получает, а Лие с Додиком не хватает, и малой вечно голодный. Аба договорился в столовой: я сам есть эти обеды не буду, мне и так довольно, а буду свою семью приводить, они за меня питаться будут. Ему разрешили. Душа радовалась, когда он смотрел, как Лиечка и мальчики кушают. Сам скоро доходягой стал. Но грех жаловаться: что делать, время было такое – все страдали. Главное, живы остались. Младшенький, Моня, ослаб, стал часто болеть. Когда блокаду сняли, они сразу вернулись в Ленобласть, и Аба пошел котельщиком на нефтебазу работать. Работа никакая человека не срамит, это человек может осрамить любую работу. Главное, работать честно. Жилье получили – маленький домик, комнатка и кухня. Зато был клочок своей земли, и Аба снова с удовольствием на ней работал. Появилась своя малина, сморода, крыжовник, овощи, зелень, да и грибы в лесу и на их долю росли. Потом кур завели, гусей, пару поросят, а там и корову купили. Корова хорошая, дай ей бог здоровья, стали излишки молока по соседству в дом отдыха продавать. Появились лишние деньги. Да что говорить-то, лишние деньги никогда не лишние. Додик вырос, поступил в техникум, женихом стал. Ростом с отца, так что стали ему все новое шить да покупать – костюмы, рубашки, пальто, а Аба его недоноски донашивал. И карманные деньги молодому человеку нужны. Смотрит Аба на сыночка своего старшенького, какой он красивый и хороший, и говорит Лие: «Пусть у него все будет, пока молодой, нам на старости лет это все сторицей окупится». Моня еще малец, школьник. Вырос, окреп, откормили его хорошей домашней едой, все свежее с огорода, и два раза Аба его с Лией в Евпаторию отправлял на поправку. А для чего же жить, как не для детей?
Додик веселый, ласковый, а Моня больше молчит, книжки читает, но слишком много воли забирать стал: в кружки разные ходит, после школы задерживается, говорит, в шахматы играет. Фотоаппарат купить просит. Баловство одно! Как-то пришел домой совсем поздно, Аба с Лией уже спать легли.
– Где ты был? – окликнул Аба с кровати.
– В школе.
– Почему так долго?
– Были соревнования по шахматам. Я занял первое место!
– Принеси-ка мне хлыст!
Моня принес хлыст, стоявший в углу, и отец его несколько раз ударил.
Так и жили. Додик женился, Моня в институт поступил. Корову продали. Аба и тому, и другому сыночку рюкзаки возит – круп всяких, шпику, фрукты, овощи, грибы, компоты, что Лия закатывала. Четверть туши на зиму покупает, чтоб дети кушали натуральное мясо. И денег обоим давали – Моне на обеды, а Додик, хоть и семейный человек, но зарабатывает мало, жена Кира студентка, и ребеночек уже родился, Ирочка, внученька ненаглядная. Вот только сыночек младшенький с лица спал, худой стал – видно, тяжелы они, науки эти! Как-то приходит Аба домой, а на Лие лица нет.
– Что случилось, Лиечка?
А она бледная такая, руки трясутся:
– Ты посмотри, Аба, что я нашла!
И показывает ему кучу денег, рублей 800 старыми деньгами! Тут и Абе не по себе стало:
– Откуда эти деньги?
И что же оказалось? Приехал меньшой сынок из института, сам в кино пошел, а пиджак на стуле оставил. Лия взяла его почистить, вывернула карманы, а оттуда деньги так и посыпались!
– Мы ему и продукты, и деньги, а он не кушает, деньги копит, в доходягу превратился. И зачем он их копит? – причитает Лия. Такая всегда спокойная, слова не скажет, а тут категорически так заявляет:
– Вот придет из кино, я ему задам!
Аба ее успокоил и говорит:
– Давай, я с ним сам по душам поговорю, когда он домой придет. А ты добавишь потом, если захочешь.
На том и порешили. Пришел Моня из кино, накормили его ужином, а когда он спать ложиться собрался, Аба у него, как бы между прочим, спрашивает:
– А скажи-ка, сынок, проходил ты у себя в институте про помещиков и феодалов?
– А что тебя интересует?
– А то меня интересует, что посылали они своих сыночков учиться в Москву и в Петербург, и одни учились, а другие играли в карты, вели разгульную жизнь, и только телеграммы слали родителям: высылайте деньги.
Моня ему отвечает, что не пьет, не гуляет и денег не просит, отец сам ему дает.
– А зачем ты деньги копишь? Я тебе даю на пропитание, а ты копилку завел.
– Я фотоаппарат хочу купить.
– Мог бы сказать, купили бы как-нибудь и без накоплений, а раз так, никакого тебе аппарата не будет.
И забрал все деньги. И успокоились Аба с Лией, видя, что сыночек снова стал поправляться.
Тем временем Кира вернулась в институт доучиваться, а Ирочку, крошку, бабушке привезли смотреть. Молоко Кира сцеживает, на целый день оставляет. Не нравится это Лие: молоко скисает, у ребеночка понос начинается. Что делать? Коровы уже нет, так договорились с соседями, чтобы те молоко доили прямо в детский роток, а грудное Лия в снег выливала. Так и выкормила бабуленька деточку ненаглядную. Растет куколка, хорошеет на радость дедушке с бабушкой. Аба даже Кире сказал: не та мать, что на свет произвела, а та, что выкормила-выходила. Кира шутки на поняла, надулась.
Пришло время, Кира работать пошла, а Ирочку в детский садик отдали. Была румяная, пухленькая – любо посмотреть! – а теперь из болезней не вылезает. Однажды зимой Аба никому ничего не сказал, а поехал с утра пораньше разведать, что же это за садик такой? Разыскал его, заходит в темную прихожую, и что же он видит? На мраморных ступеньках сидит его кровиночка, одна-одинешенька, как в лесу! Садик круглосуточный, и Ирочку в группу не пускали, пока другие дети утром не встанут. Аба схватил свое сокровище в охапку, предупредить было некого – и домой! Бабуленька рада-радешенька, плачет и смеется, наглядеться на может на свою родненькую. Детям звонить не стали – сами позвонят. И вечером звонят они в панике: сын приехал, как обычно, за Ирочкой в садик, а ее там нет, и все поиски безрезультатны! Тут им Аба все и рассказал. Ну, все тогда успокоились, Додик с Кирой примчались, девочку свою обнимают. И стала она опять у Абы с Лией жить.
На чужих руках, говорят, дети быстро растут, да и на своих тоже. Незаметно внучка выросла, в школу пошла, стала с родителями жить. Меньшой сын, что, думали, вечным студентом будет, аспирантуру кончил, живет самостоятельно, каждый месяц родителям деньги высылает. А на нефтебазе у Абы этиловый бензин пошел, очень вредный для организма, хворать он стал, да и без того уже тяжело работать, давно на пенсию пора. И стали дед да баба в своем хозяйстве работать, друг дружке помогать. На праздники, а когда и на выходные, сыновья приезжают с невестками, у Мони уже сынок появился, красавчик Женечка, шустрый такой, в деда. И Никин Эрик, которого Моня усыновил, тоже хороший мальчик. Стол ломится: Аба припасет, Лия наготовит. «Кушайте, кушайте! – уговоривает Аба. – Ирочка, грибочков бабушкиных немново! Ника, доченька, давай гуся кусочек тебе положу! Лия, Женечке бульончику еще немново! Додик, возьми шпику к водочке!» Но тяжело уже старикам одним жить – сердце пошаливает, к врачам стали чаще ходить, а дети из города часто ездить не могут, и решили Аба с Лией свой домик на комнату в Ленинграде сменять, к детям поближе. Воли той нет, что на своей земле, но есть газ и вода горячая, туалет, ванная – все легче, чем в пригороде. Переехали и живут себе.
Все хорошо, но годы берут свое. Занедужил Аба, и нашли у него аденому, сказали, нужно срочно оперировать. Увезли его в больницу, а после операции, когда ему получше стало, сказали ему, что через два дня после него Лию в другую больницу увезли – сердце. Заторопился он, стал просить его выписать, но врачи не пускают. И правда, очень слаб он был, какая выписка! А когда немного окреп, наконец, приходят к нему оба сыночка и говорят, что мама умерла. Так она и не оправилась после инфаркта, осиротила своего Абу! Померкла его звездочка путеводная, закатилось ясное солнышко... Вся поправка пошла насмарку. Уж и не чает Аба, что живым из больницы выйдет. Внучка раз пришла его вместе с женихом проведать, порадовала – хороший парень. А в другой раз Додик с Кирой пришли, говорят, папа, давай сделаем внутрисемейный обмен: Ирочку в твою комнату пропишем, а тебя – к нам. А ты будешь жить, где захочешь, но лучше у нас, чтобы мы за тобой ухаживать могли. И то правда! Принесли бумаги, Аба все подписал.
Вышел Аба из больницы, хотел его Додик сразу к себе отвезти, но он попросил заехать сначала к себе в комнату, где он в последний раз видел свою милую. Приехали – и что он увидел? Голые стены! Где же все?
– А мы уже все в твою комнату перевезли, ты же теперь с нами жить будешь!
– А что это на стульях лежит?
– Это набор столового серебра, который мы вам с мамой на золотую свадьбу подарили. Мама сказала, чтобы он Ирочке остался. А это шапка меховая и шуба, она тоже внучке хотела оставить.
У Абы потемнело в глазах. Как, он уже не хозяин у себя в доме! Перевезли, не спросив у него!
– Но папа, вам было плохо, – сказала Кира, – а у Ирочки скоро свадьба, им нужно мебель покупать. Мы решили и вас перевезти, все у себя подготовить, и чтобы молодым было легче.
Они решили! Командиры! А тут Иришка заходит, целует дедулю, пальто снимает. Ахнул Аба, увидев на своей куколке Лиину любимую теплую кофту. Сердце у него оборвалось, плохо стало деду, пришлось скорую вызывать. Впервые в жизни Аба растерялся. Желание оградить жену от обидчиков, хоть и не имело уже смысла, стало даже острее, чем раньше, не находя выхода. Любовь к внучке мгновенно была вытеснена обидой и возмущением. Аба привычно горой встал на защиту Лииных интересов, не понимая, что раз Лии нет, то и интересы ее уже другие, и, может быть, если иной мир все-таки существовует, она с радостью смотрит оттуда на любимую внучечку, кровиночку свою ненаглядную, в любимой своей кофте.
Поправившись немного в больнице, Аба стал обдумывать, как добиться правды, наказать обидчиков. Додик уехал отдыхать по горящей путевке, оставив отца на попечение семьи, и Аба тут же сочинил письмо директору дома отдыха, в котором просил его поставить в известность отдыхающих, что находящийся среди них Д.А. Курбацкий выгнал отца, голого и босого, из дома, присвоил его имущество и что он, отец, просит тов. директора создать тов. Курбацкому все условия для полноценного отдыха, чтобы тот набрался сил, которые ему понадобятся, чтобы продолжать сживать отца со света. Потом он решил, что этого недостаточно – лучше подать на внучку в суд. И стал трудиться над письмом в горсуд своего района. Однако, поразмыслив, решил, что и это не лучший вариант, а что лучше всего написать в партком завода, где Додик работал начальником цеха. Аба написал заявление, требуя содействия в осуществлении обратного обмена жилплощади, и составил список вещей, которые должен был ему вернуть бывший сын, Курбацкий Д.А. Опись на полутора страницах включала все, от кушетки и телевизора до ватного одеяла и пяти трехлитровых банок компота черной смороды. Не выжил он еще из ума, рано они решили, что можно с отцом не считаться!
Когда Додик вернулся из дома отдыха и забрал отца из больницы, Аба злорадно ему сообщил, что подал на него жалобу в партком. Додик, обычно спокойный, взорвался. Кира была в истерике. Аба позвонил Моне и попросил увезти его к себе. В дороге Моня молчал, а Аба возмущался: много воли взяли, мне командующие не нужны! «Плохо я вас учил, мало бил». Моня задохнулся от возмущения, хотел вспылить, но подавил в себе это желание. Они отвели Абе отдельную комнату. Ника ухаживала за ним, как и родная дочь, будь она у него, не ухаживала бы. А ведь когда-то они с Лией задирали на Нику носы!
В парткоме перепечатали на машинке Абино заявление и опись и выдали ему копии. Создали комиссию, приезжали к нему беседовать, а потом он получил ответ за подписью секретаря. Партком считал, что ситуация возникла в результате его претензий и необъяснимого недовольства сыном в чисто семейном плане и взаимонедопонимания с обеих сторон. Они писали, что разъяснили тов. Курбацкому Д.А. его ошибки и обязали сделать первый шаг к примирению.
Состоялся новый обмен жилплощади, более сложный, так как в его бывшей комнате был уже прописан муж внучки, и молодые ждали ребенка, и Аба получил комнату в другом районе. Вещи, включая столовое серебро и бабушкину кофту, согласно описи были погружены в присутствии Мони и представителя парткома и перевезены за счет бывшего сына на новое место. Однако Аба продолжал жить у Мони, прихватив пододеяльник, компоты и кое-что из одежды. Братья перестали разговаривать. Ира с Женей друг с другом не виделись. Ника с Кирой иногда тайком перезванивались о состоянии здоровья Абы, но с отъездом Ники с детьми в Израиль и эта связь оборвалась. Через пару лет Аба умер, так и не увидев своего правнука. Додик с семьей не был на его похоронах. Комната Абы пропала, так как ни он, ни Моня вопрос о прописке не поднимали.
В этот период угасания в нем жизни постепенно поблекла яркость Абиной натуры, и самой живучей его чертой оказалось упрямство. Он пронес его через жизнь, как знамя, не уступая ни пяди облюбованной территории, вставая на дыбы, когда его пытались склонить к компромиссу. Но все чаще, когда он оставался один и молча, тайком давал своим чувствам выйти на волю, он испытывал такую любовь и к покинувшей его Лие, и к обоим сыновьям, к невесткам, внукам! Аба вспоминал, как все они сидели у него за столом, дом был полная чаша, и он подолгу смотрел в глаза своих дорогих, любуясь ими. Он догадывался, что что-то, наверно, делал не так, но по-другому он не умел. В потаенной глубине своего уже медленно и неровно бившегося сердца он знал, что неправ.

Июнь 2005 г.
 Нью-Йорк