Юрий Шипневский

 
І.
Городок рассыпался разноцветными кубиками трехэтажных домиков по склонам пологого холма, на макушке которого тянулась потускневшими куполами в небо деревянная церквушка. Слева у подножья дымились трубы полуразрушенной электростанции, похожей на мрачный крейсер, потерпевший крушение в океане леса. От электростанции, через штабели брикетов торфа, гигантскими циркулями убегали по широкой просеке в лесу раскоряченные столбы электропередачи. Вдоль просеки ухабами дыбилась кривая дорога до районного центра.
До войны в городке проживало тысячи полторы коренного населения. Все, кроме стариков и детей, трудились на электростанции, на узкоколейке, на торфоразработках и на конном дворе. Старики выращивали картошку, собирали в лесу грибы, орехи и ягоды, а детишки резвились на теплом водоканале электро-станции и удили рыбу в лесном озере.
Из призванных на войну мужиков мало кто вернулся в городок. Кто-то погиб на фронтах, кто-то попал в плен, а кто-то потерялся на военных перекрестках. Те, кто выжил и вернулся, кто по разным причинам не воевал, кто возмужал за годы войны, те работали в городке на руководящих должностях – начальник милиции, заведующий конным двором, директор школы, начальник торговли, заведующий торфяным складом. А женщины трудились на восстановлении электростанции и на заготовке торфа.
В начале войны, не дождавшись немцев, оставленные райкомом подпольщики электростанцию взорва-ли, чтобы не досталась врагу. Но вражеская армия по каким-то причинам городок обошла стороной. То ли гитлеровцы торопились на Москву, то ли на их фашистских картах не был обозначен городок, затерявшийся в древних лесах, то ли они со своей тяжелой военной техникой боялись утонуть в здешних бездонных боло-тах.
Как бы там ни было, но оставшиеся без электричества обитатели городка за все четыре года войны ни единого фрица живьем не видели, хотя и оказались в глубоком тылу.
Восстановление электростанции, которую подпольщики пустили на воздух за считанные минуты, шло уже третий год. Специалисты приехали из Москвы. Строители тоже были столичные, а на подсобке работа-ли женщины.
Аня Сотникова после десятилетки тоже пришла на электростанцию. Ей бы учиться дальше, но бросить больную маму с двумя сестрами и братом, родившимся накануне войны, Аня не могла. Отец погиб под Ле-нинградом, а мать, страдая невыносимыми болями в ногах, работала дежурной на конном дворе.
Из-за подростковой внешности и хрупких пальчиков, какие бывают у секритарш-машинисток, Аню ни на торфзаготовку, ни в подсобницы не взяли, а поставили на проходную проверять пропуска и отмечать ра-ботников в журнале. Вместе с нею у турникета стоял в солдатской шинели и с пустой кобурой на ремне дядя Яша, изображающий кустистыми бровями и размашистыми усами строгого и бдительного охранника. Должность у Ани называлась «табельщица». И табельщица, и охранник всех работников электростанции хорошо знали в лицо, но свои функции выполняли очень ответственно. А все работающие на электростан-ции отлично знали Аню и дядю Яшу, который до войны служил в пожарной части, потому на проходной подшучивали над их усердной ответственностью. Особенно преуспел в этом главный энергетик Лев Борисо-вич Гринев. Он быстрым шагом входил в тесное помещение проходной и обращался к охраннику: «Как де-ла, Яков? Врагов, вредителей и расхитителей не обнаружил?» Дядя Яша вытягивался в струнку, насколько это позволяли ему возраст и хронический радикулит, прикладывал растопыренную ладонь к виску и строго говорил: «Так точно!» С серьезным выражением лица Лев Борисович продолжал: «Смотри в оба, Яков. И не болтай!» Последняя фраза повергала охранника в ступор, и он едва выдавливал из себя: «Так точно!» В до-вершении ко всему дядя Яша трепетал от того, что Гринев курил такие же папиросы как и товарищ Сталин – «Герцеговина флор» и носил такую же бородку как и молодой революционер Сосо Джугашвили.
К Ане Лев Борисович обращался как к ребенку: «Что же ты такая худенькая, деточка?». Аня только смиренно улыбалась, зная, что самому главному энергетику не больше двадцатипяти лет – рассказывали те, кто работал с ним в Москве и знал его безбородым.
Дядя Яша отвечал за Аню: «Ей гулькозы не хватает, товарищ Гринев».
После этого, каждый раз появляясь на проходной, Лев Борисович протягивал девушке карамельку, приговаривая: «Вот тебе гулькоза, Аннушка».

ІІ.
Высокое двухэтажное здание с белыми колоннами вдоль фасада, с черным колоколом репродуктора, торчавшем из круглого чердачного окна, стояло в центре городка. Это был клуб энергетиков. Здесь и посе-лились командированные на восстановление электростанции специалисты. В зрительном зале с наклонным полом в четыре ряда елочкой стояли скрипящие железом кровати. Посреди сцены, на кирпичном постамен-те, возвышалась закопченная бочка печки-буржуйки. В былые времена клуб и все дома в городке отаплива-лись электростанцией. Теперь же люди согревали свое жилье самодельными буржуйками. Благо, лес и торф были рядом.
Директор электростанции жил в своем кабинете, поближе к телефону прямой связи с Москвой. Глав-ный энергетик Гринев поселился ближе к трудовому народу – в клубе. Но обосновался он не в зрительном зале, а в узкой комнате с одним высоким окном, на втором этаже. В мирное время здесь был кабинет заве-дующей клубом,
Худосочный, немалого роста Гринев как-то размещался на ночлег на узком и коротком диванчике. Центром его жилья был огромный двухтумбовый стол со столешницей, обтянутой такой же потертой кожей, что и диван. Здесь царил невообразимый холостяцкий беспорядок – гора окурков «Герцеговины» в глубокой общепитовской тарелке, растрепанная кипа газет и раскрытых книг, несколько мутных стаканов с недопи-тым чаем, замшелый ломоть хлеба, банка, из горлышка которой торчал зонтик укропа, а в сывороточной му-ти тонули, ворочаясь, коричнево-зеленые снаряды соленых огурцов.
Через черный телефонный аппарат свисал до пола полосатый галстук. То там, то здесь можно было за-приметить заткнутые куда попало бутылки из-под коньяка. А в выдвинутых ящиках стола можно было об-наружить скомканные рубашкиёё, разноцветные носки и сатиновые трусы.
На широком подоконнике, среди разбросанных коробок папирос и спичек, стоял, прислоненный к стеклу, большой фотопортрет в рамке: девушка в шляпке, тень которой наискось легла на удлиненное лицо. А на стене над столом висела огромная картина в багетовой раме цвета «старой бронзы».
На холсте был изображен товарищ Сталин с усами полководца Семена Буденого. Вождь в белом френ-че и с трубкой в руке возвышался на фоне панорамы здешней электростанции, густо дымящей трубами.
То, что Гринев поселился в кабинете заведующей клубом, стало поводом для домыслов досужих оби-тательниц городка. Бледнолицая и манерная, с крутыми линиями фигуры завклубша Елизавета Сергеевна, пребывая в благополучном замужестве за директором школы, отличалась повышенным вниманием к муж-скому полу, особенно принадлежащему к руководящему составу. Никаких явных фактов порочной связи приезжего молодого энергетика с молодящейся энергичной дамой от местной культуры, конечно, не было. Но намеки в мужской компании Гринев не опровергал, а только ухмылялся. А Елизавета Сергеевна таскала из дома в свой кабинет какую-то еду, брала стирать рубашки и носки энергетика.
Клуб, несмотря на то, что стал общежитием для командированных, продолжал работать как культур-ное заведение.
В шесть утра обитателей городка будил перезвон кремлевских курантов, который доносился из репро-дуктора-колокола. И весь день он вещал новости и надрывался известными советскими песнями. Чаще всего звучала особенно популярная – «Летят перелетные птицы».
По субботам в клубе обязательно был вечер танцев. Танцевали в просторном фойе клуба под аккорде-он, на котором играл местный музыкант – узкоплечий, кудрявый с залысинами , в круглых очках с толстыми зеленоватыми линзами, в вельветовом пиджачке и широких штанах на подтяжках. Музыканта звали Гришей. Он почти ничего не видел и на работу его никуда не брали. Летом Гриша ловил раков и вареными продавал по копейке за штуку у пивного ларька на рынке.
Там же он и играл на своем аккордеоне. Деньгами мало кто подавал музыканту, но он не отказывался и от горбушки хлеба для себя и малой сестры, с которой они квартировали у каких-то дальних родственников. Они появились в городке еще до войны. Говорили, что жили они с родителями в Москве. И что Гриша, как будто, учился в консерватории. По слухам, родители-врачи оказались вредителям, и где они сейчас – неиз-вестно.
Когда Гриша играл, ничто вокруг для него не существовало. Большую кудрявую голову на тонкой шее он склонял к красно-черному перламутру своего инструмента, прижимался к нему ухом и его чуткие пальцы ласкали темные костяного цвета клавиши. Когда коротко и длинно всхлипывали аккорды, Гриша напрягался и встряхивал кудрями.
Играл он какую-то удивительную и неизвестную обитателям городка музыку, а на танцах в клубе охотно исполнял все, что заказывали.
По воскресеньям иногда крутили трофейные и наши довоенные кинокартины. Буржуйку на сцене зана-вешивали белым полотнищем экрана, а зрители располагались на кроватях командированных. Обычно ки-носеанс несколько раз прерывался из-за того, что рвалась пленка или гасли угли проектора. Когда в зале внезапно зажигался свет, то поднимался визг, крики и смех, а на некоторых кроватях можно было увидеть парочки, расположившиеся отнюдь не для просмотра кино.
Дым папирос клубился над закопченным лепным потолком, пустые бутылки выкатывались из-под кро-ватей по наклонному полу, тонко звенели граненые стаканы и вначале тоскливо, а затем радостно поскри-пывали панцирные сетки кроватей.
В клуб Аня приходила с двумя школьными подружками. Собираясь на танцы, девушки обменивались нарядами и украшениями. Аня могла обмениваться только своим единственным нарядным платьем из лило-вого крепдешина в цветочках и единственным украшением – гранатового цвета бусами, подаренными от-цом.
Но как ни наряжались девушки, внимание на них обращали только прыщавые ребята-одногодки. У ко-мандированных популярностью пользовались зрелые девушки с везде выпирающими формами и с призыв-ным блеском накрашенных губ и глаз. Ане с подружками, конечно, хотелось бы привлечь к себе внимание взрослых мужчин, от которых пахнет папиросами и одеколоном «Красная Москва». Но Аню только один раз приглашал на танец бригадир электриков в бостоновом костюме с ватными плечами, и тот был изрядно под-выпившим и все пытался соскользнуть рукой с ее талии пониже.
На танцах бывал и Гринев. В полосатом пуловере с выпущенном из-под горловины воротником белой рубахи, в широких брюках с манжетами. Лев Борисович, прислонившись плечом к белой колонне и скрестив руки на груди, стоял в дальнем углу фойе и наблюдал за танцующими. Иногда Елизавета Сергеевна объяв-ляла «белый танец», когда дамы приглашают кавалеров, и сама устремлялась к Гриневу, но ее опережали более расторопные дамы. Аня не отрывала глаз от Льва Борисовича, мысленно посылая ему призыв обра-тить на нее внимание.
И однажды это сработало.

ІІІ.
Левой рукой Гринев едва ощутимо приобнимал Аню и девушка беспокоилась, чтобы его подвижные пальцы нечаянно не нащупали под тонкой тканью платья грубоватые пуговки застежки самостоятельно сшитого лифчика.
Другой рукой, чуть приподняв ее и отведя в сторону, Гринев поддерживал узкую ладошку Ани за запя-стье – там, где сбиваясь с ритма, бъется голубоватая жилка пульса.
– Прошу на тур танго, – иронично, с ударением на «о», произнес Гринев.
На них сразу же выстрелили взгляды из разных углов фойе. Растерянная Аня, чтобы не потерять рав-новесие в подружкиных великоватых туфлях на неустойчивых каблуках, порывисто подалась к Гриневу и уцепилась хрупкими пальчиками в его полосатый пуловер.
Ни запаха дорогих папирос, ни аромата столичного одеколона Аня не улавливала, но веяло от Гринева духом электростанции – так пахнет сырой ветер в сильную грозу.
Приладившись к беспорядочному топтанию партнера, Аня думала, что долгое ожидание того дня, ко-гда Гринев пригласит ее на танец, было более приятным переживанием, чем этот «тур танго». Да и Гриша играл вовсе не танго.
– Как всякому танцору, мне коленки мешают, Аннушка, – признался Гринев.
До него никто ее Аннушкой не называл. Дома она была Нюрой, в школе ее звали Анкой, подружки на-зывали Анютой.
– А пригласил я тебя потому, что ты этого хотела. Не так ли? –, спросил Гринев и чуть придавил ее жилку на запястье.
«Тур танго» как-то быстро закончился и девушка подумала, что ее просто пощадил музыкант Гриша, который весь танец пристально смотрел на нее сквозь зеленоватые стекла круглых очков. Иногда Гриша снимал очки, пальцами растирал выпуклые веки и растерянно смотрел по сторонам большими черными гла-зам с розоватыми прожилками на белках. Встречаясь с ним взглядом, Аня думала, что Гриша играет роль полуслепого музыканта. А он прятал глаза за толстыми линзами, хранящими его тайну, будто уходил в дру-гой мир.
Гринев под руку повел Аню не к подружкам, а к высокому окну с широким мраморным подоконником. Там стояла консервная банка с окурками и пустой граненый стакан. Гринев присел на подоконник, а Ане придвинул гнутый стул с продавленным круглым сидением.
– Как работается, Аннушка?, – спросил, прикуривая папиросу.
– Очень хорошо работается, Лев Борисович, – с облегчением сказала Аня. – Спасибо, что взяли. И дядя Яша очень хороший человек.
– Яков? Ну да, как Маяковский сказал: «Гвозди бы делать из этих людей!»…
– А я больше Симонова люблю, – радостно сообщила Аня.
– Симонов здесь ни при чем. Как, впрочем, и Маяковский, – сказал Гринев, всматриваясь в темное ок-но, где тревожным маячком вспыхивал огонек его папиросы.
Аню несколько смутил смысл и тон сказанного Львом Борисовичем и она снова почувствовала себя скованной и напряженной.
Обернувшись к девушке, окинув ее оценивающем взглядом, Гринев сказал:
– А «гулькоза» пошла тебе на пользу, прав был Яков. Женственнее становишься. Сколько лет тебе?
– Скоро восемнадцать будет,– простодушно ответила Аня.
– Надо же,– покачал головой Гринев. – Но все равно танцевать с тобой я больше не буду. Не люблю я танцев, букетов и вообще – ухаживаний.
– А вы хотели за мной поухаживать?, – лукаво спросила Аня.
– Не люблю я этого. Вообще фальши не терплю, – сказал Гринев и закурил новую папиросу.
– А что же вы любите?
– Люблю одиночество, коньяк, осень и дожди…
– И вы этим счастливы?
– Счастья, как известно, на свете нет, а есть покой и воля. И это состояние мне дает то, что я люблю…
– Вы нарочно мне это говорите? – пристально глядя в глаза Гринева, спросила Аня. – Вы что, одино-кий пьяница?
Гринев рассмеялся и щелкнул Аню по кончику носа.
– Ты мне нравишься, Аннушка. У тебя открытое сердце и чистая душа.
– Мне просто людей жалко. Они такие беспомощные, как глаза у музыканта Гриши, когда он очки снимает…
Смутившись сказанного, Аня поднялась со стула и стала поправлять поясок платья.
Гринев затолкал в консервную банку недокуренную папиросу.
– Что-то продрог я на этом подоконнике,– сказал глухо. – Пойду согреваться в свое одиночество. Спа-сибо тебе, Аннушка. Приходи на подоконник в следующую субботу.
Так они и встречались на подоконнике. Их отношения казались странными для завсегдатаев танце-вальных вечеров. Гринев и Аннушка не уединялись в полутемных углах, а сидели у окна на виду у всех. Они не танцевали и не обращали внимания на тех, кто подходил к ним и пытался отвлечь друг от друга. Елизаве-та Сергеевна больше не объявляла «белый танец» и на вечерах долго не задерживалась.
Во время встреч на подоконнике Гринев больше молчал, часто курил, слушал Аню и, похоже, больше думал о чем-то своем. Иногда он рассказывал о Москве, о ее бульварах и прудах, о парках и театрах. Но это был неизвестный Ане мир, нереальный и недоступный. Понятны были рассказы Гринева о жизни в эвакуа-ции на Урале и в Ташкенте, где он работал на военных заводах. Там он потерял свою любимую девушку – она с каким-то военным начальником уехала на Дальний Восток, вышла замуж, родила ребенка.
– Она предала вас, изменила! – с искренне сочувствовала Аня.
– Да никто никого не предавал. Просто пути наши разошлись. Да и не был я готов жениться на ней, – спокойно говорил Гринев.
– Как это? Вы же любили ее! – восклицала Аня.
– Тогда я так думал. Прошло пять лет,– неохотно говорил Гринев.
Ане многое было непонятно и даже неприятно в рассуждениях Гринева. При встречах больше говори-ла она. Рассказывала ему о доме, маме, подругах, вспоминала школьные истории. Интересовало ли это Гринева – она не знала, но он молчаливо слушал, бесконечно курил, то пристально смотрел на нее, то отворачивался к окну.
На электростанции и в городке, конечно, стали судачить о непонятных отношениях главного энергети-ка с табельщицей.
«Гляди, Нюрка, выставят со станции за аморалку, как жить будем? У меня здоровья нет, а детишки со-всем малые. Нашла бы себе равного…» – бурчала мать. Но девушка эти замечания встречала в штыки: « В чем аморалка, мама?! В том, что мы сидим в клубе на подоконнике?..»
И даже вахтер дядя Яша однажды сказал напарнице: «Эти ширли-мырли, Анютка, не одного хорошего мужика сгубили. А он же партийный, наверно. Отступись».

ІV.
За неделю до Нового года на городок обрушился снегопад, Снег сыпался так обильно и густо, что ни горизонта, ни неба нельзя было различить в белой канители. Потом из-за леса налетели порывистые ветры и запуржило-завертелось все вокруг, будто над городком пронеслась белая конница. По-сиротски заскулили поземки, шныряя по извилистым улочкам и кривым переулкам, занесли снегом все тропы-дороги. По-старчески покряхтывала пустая колокольня церквушки и ее серебристый купол без креста унесся по снеж-ной круговерти в небеса.
На уборку снега выходили все работники электростанции. Некоторые даже не появлялись на проход-ной и не отмечались у табельщицы. Может быть, поэтому Аня и не тревожилась, когда второе утро не виде-ла Гринева.
На третий день снегопад унялся, на электростанции наладился обычный режим работы, но утром Гри-нев не появился. Всегда приветливая и разговорчивая Аня затаилась за деревянным барьером, беспорядочно листая страницы толстой амбарной книги.
– Слышал, что Гринев на станцию поехал,– прихлебывая чай из алюминиевой кружки, как бы между прочим обмолвился дядя Яша.– Говорят, оборудование получать. Еще до метели уехал, должно, к вечеру вернется.
Зимой в этих краях ранние вечера коротки, а чернильные ночи разливаются внезапно. Работники элек-тростанции заканчивают смену, когда в разбросанных по холму домах разноцветными прямоугольниками светятся окна.
Дядя Яша, перекинув через плечо кожаный ремень офицерского планшета, ушел, не попрощавшись как обычно, а только пробурчал: «Не положено здесь оставаться. Может, он утром вернется, шла бы до-мой…».
До полночи Аня неподвижно сидела у маленького оконца проходной, не отводя глаз от едва заметной дороги, убегающей в черный зев лесной просеки. А после полуночи небо потемнело и снова густо посыпа-лись голубые снежные хлопья. Порывы ветра, поднимали снег с земли, перемешивая его с тем, что сыпался с неба, и спящие дома объяла снежная пурга. Уже нельзя было различить дороги в лохмотьях снежного кружева, брошенного ветром в оконце проходной. Уже леденым страхом схватывало грудь от хищного завывания ветра в щелях оконной рамы.
Аня выбежала во двор, придерживая руками то вязаный берет, то ворот телогрейки. В деревянном зда-нии конторы оранжево светилось большое окно на втором этаже.
По широкой лестнице с шаткими перилами Аня поднялась на второй этаж и заглянула в приоткрытую дверь. Узкую на два шага в ширину комнатку с конторским столом наискось срезала полоска света, пробив-шись сквозь щель неплотно закрытой двери. Аня приоткрыла дверь пошире и увидела лысого мужчину в замызганной на большом животе майке и застиранных синих трусах. Он сидел на большом кожаном диване с высокой спинкой, опустив желтые с вздувшимися лиловыми венами ноги в белый таз.
– Выйди за дверь, я штаны одену,– сипло сказал он и Аня поспешно прикрыла дверь. Через минуту ус-лышала:
– Проходи.
Ане редко приходилось бывать в конторе, а на второй этаж, где был кабинет и одновременно жилье директора, она никогда не поднималась.
– Ты кто?– натягивая на покатые плечи ремни подтяжек, которые держали широкие черные брюки-галифе, спросил директор.
– Табельщица Аня,– назвалась девушка.
– Чаю хочешь?– спросил лысый и не дожидаясь ответа налил из чайника кипятка в тонкий стакан в ме-таллическом подстаканнике.
– Присаживайся,– пригласил к столу, натягивая на распаренные босые ноги белые бурки, прошитые полосками красной кожи.
– Чего стоишь? Проходи. Сахара нет, но есть черничное варенье.
– А где Гринев?– оставаясь у двери, спросила Аня.
– Энергетик? А ты ему кто?– взяв Аню за локоть и подведя к столу, спросил директор.
Аня пожала плечами и робко присела на стул.
– Понятно. Вот варенье, а вот печенье.
Директор подвинул к девушке банку с торчащей в ней ложкой и печенье на блюдце. Снял со стула черный френч с красной звездой боевого ордена, набросил на себя, не застегивая золотистых пуговиц.
– А ты подумала: сбежал. Напроказничал и деру дал?
Директор взял из открытой коробки «Казбека» папиросу и закурил.
– В райцентр я отправил твоего Гринева, оборудование на станции получить. Вчера звонил: получили и выехали. Выходит, застряли где-то. Грузовичок у них дохляк, по снегу не ездок. Я им трактор навстречу послал, на колесах цепи, а тут опять запуржило.
Директор сел за стол под большой картиной: Ленин у карты Страны Советов, пошарил рукой в тумбе стола, за горлышко вытащил начатую бутылку водки.
– Не обращай внимание, – махнул рукой в рыжих волосах.
Директор опрокинул в себя с полстакана водки, потрогал седую кисточку усов под мясистым в черных дырках носом и продолжил.
– Гринев, конечно, крендель замысловатый, но говна в нем нет, без подлянки мужик, деру не даст. Этот пробъется. Два грузчика с ним, шофер, тракторист…
– А когда пробъется? – робко спросила Аня.
– Ну, не знаю. Может, к вечеру, – директор встал из-за стола и подошел к окну. – Вроде, унимается. Но ты, детка, домой уже не ходи. Приляг здесь на диване, а я к дежурным энергетикам – руководить надо.
Аня так и не сомкнула глаз. Сидела на краешке дивана и тупо смотрела на Ленина у карты ГОЭЛРО.
Когда потускнел свет настольной лампы под желтым абажуром, а заметенные снегом окна посеребрил зимний рассвет, Аня на цыпочках вышла из директорского кабинета, стремглав бросилась вниз по лестнице, утопая в снегу, пробралась к домику проходной и стала ожидать работников первой смены.
День был тихим и морозным. Снег серпантином осыпался с проводов, вороны нахохлившись сидели на крышах домов поближе к трубам, от людей, входивших на проходную, валил морозный пар. Но ни днем, ни вечером Гринев так и не вернулся.

V.
Латунное сито луны, просеяв звезды, повисло посередине небес. Черные тени, надломясь, падали на голубой снег от похожей на шахматную ладью пожарной каланчи, от пушечного дула водопроводной баш-ни, от скелета колокольни и репы купола без креста.
Тесная кухонька еще хранила тепло давно погасшей печки. Узкий прямоугольник лунного света осве-щал подоконник, на котором то гулко, то звонко отбивал время бочонок будильника с мутным треснутым стеклом. Узорная часовая и тонкая минутная стрелки показывали второй час ночи.
Аня сидела на табурете у окна и до слез всматривалась в едва заметную в синих сугробах змейку доро-ги, которая растворялась в ультрамариновой, полоске леса. Кружевные снежинки бились в стекло и сполза-ли к нижнему краю рамы, образуя там пушистую гряду.
В соседней комнате тихо спали дети, да иногда посапывала и шептала что-то, будто молилась, мама. Лиловые опухшие ноги уже плохо слушались ее и она, возвращаясь с дежурства, остаток дня проводила в постели. Маме было чуть больше сорока лет и, наблюдая за ее мучениями, Аня не желала себе дожить до таких преклонных лет.
В углу, между окном и стенкой посудного шкафа, отражала золотистый свет луны небольшая иконка под тусклым в черных точках от мух стеклом.
Аня никогда не молилась и не знала какие слова надо произносить при этом, но иногда, отрываясь от окна, она про себя повторяла: «Боженька, справедливый и милосердный, помоги ему добраться домой. Про-сти меня, Господи, если грешила, но, пожалуйста, помоги ему».
Аня хотела помолиться и на церковь, пустая колокольня которой мешала ей видеть дорогу, но она по-думала, что там ее Боженька не услышит. В храме с сырыми стенами с отпавшей штукатуркой много лет уже находится продовольственный склад, а на колокольне живут голуби и коты.
Аня сидела у окна одетой в ватное пальтецо и обутой в подшитые резиной валенки, готовая в каждую минуту выскочить из дому. Иногда она подхватывалась, когда ей мерещились оранжевые сполохи света на синих сугробах вдоль двух темных бороздок колеи, но потом она догадывалась, что это от редких порывов ветра болтается фонарь на воротах торфяного склада.
Аня и сама себе не могла объяснить внезапно охватившее ее чувство, затмившее все происходящее во-круг. Оно возникло, как только она перестала видеть Гринева, и нарастало с каждым днем, доводя ее до бе-зумия. Если это была любовь, то она не была похожа на ту, о которой Аня знала из книг и рассказов подружек. Гринев никогда не говорил ей нежных слов, а обо всем судил с сарказмом, порою цинично. Они ни разу не целовались и даже не касались друг друга.
Ирония и сарказм Гринева, что раздражало Аню в начале их встреч, вскоре стали восприниматься как его естественный стиль выражать свои мысли. Ей нравились его неторопливый глуховатый голос, его не-спешная уверенная походка и легкий наклон головы, движения его худых пальцев, когда он прикуривал папиросу. Она привыкла к тому, что при разговоре Гринев лишь мельком смотрел в глаза собеседнику, а потом отводил взгляд в сторону и продолжал говорить, вглядываясь куда-то вдаль.
Все дни, как не стало Гринева, превратились для Ани в единый мучительный комок времени, где не было ни дня, ни ночи. Утром она приходила на проходную, машинально отмечала работников, не отрывая взгляд от окошка. Слышала как что-то бормочет дядя Яша, как причмокивая пьет чай из железной кружки, как прощаясь уходят люди. Вечером она жарила картошку в огромной сковородке, что-то стирала детям, мыла ноги маме. Но думала только о Гриневе. Предполагала, что могло случиться с ним, где он сейчас, что она может сделать, чтобы помочь ему. Аня верила в судьбу, которую невозможно предсказать или изменить, но она понимала, что в этом беспощадном мире судьба наиболее жестоко распоряжается жизнью людей ис-кренних, открытых, ранимых. Таким был Гринев и такою была она. И это главное, что связывало их. Лю-бовь это или нет – она не знала.
Но она знала, что наступающего дня ожидания она уже не переживет.
За ночь Аня придумала, что будет делать утром. Она не была уверена в том, что мама позволит ей взять мерина с санями, на котором пекари возят хлеб. Но девушка надеялась убедить конюха Семена – младшего брата дяди Яши – отправиться с нею на санях навстречу застрявшей экспедиции Гринева.
Улетев в своих размышлениях далеко от окошка кухни, Аня возвратилась в реальность, когда стала различать две прыгающие красноватые точки на изумрудной полоске между синей землей и золотистым от лунного света небом.
Аня еще подождала секунду пока красные точки пожелтели, заискрились и бросилась из дома.

VI.
Ближе к утру желток луны потускнел и оплыл к горизонту. Длинные фиолетовые тени покромсали весь городок и Аня пролетала их, будто преодолевала барьеры, видя перед собою только два оранжевых ис-кристых огонька, которые уже плясали у поворота дороги к электростанции. Ей уже слышалось тарахтение трактора и она свернула с колеи на пунктиром протоптанную в снегу стежку через школьный сад к клубу.
Аня выскочила на вытоптанную у фасада с колоннами площадку, свернула к дороге и попала под пля-шущие лучи фар похожего на паучка трактора.
Трактор остановился, продолжая недовольно рычать, из кабинки-скворечника лихо выскочил низко-рослый тракторист в толстых ватных штанах, куцей телогрейке и танкистском шлеме:
– Вот так встреча! А почему без оркестра?
Из-за трактора сквозь тарахтенье кто-то выкрикнул:
– Чего стоим, штурман?!
Аня узнала бы этот голос сквозь рев десятка тракторов. Она ринулась мимо тракториста и наткнулась на нелепую долговязую фигуру в тулупе и нахлобученной до ушей шляпе с поникшими полями. Аня уцепи-лась в рукав тулупа, свисавшего до колен, и обняла его, почти шепотом произнося одно слово:
– Миленький, миленький.
– Аннушка? Как ты здесь оказалась? – спросил Гринев, приподнимая ее под мышки. Аня не отпускала рукав тулупа и, уткнувшись в плечо, бесконечно повторяла: «Миленький, миленький…» От Гринева пахло промокшей овчиной, табаком и водкой.
– Ну что ты, Аннушка,– прижимая к себе голову девушки, говорил Гринев.
– Все нормально. Застряли под хутором Брюховичи, сутки в избе просидели – пили-ели, спали. Хозяе-ва хлобосольные попались. Хорошо, директор догадался трактор прислать. Да и то впереди с лопатами шли.
Но Аня не слышала, что говорил ей Гринев. Теперь ей было не важно, что произошло, важно, что жив. Сквозь овчину полушубка она ощущала его живое тело, движение мышц и, казалось, трепет сердца. Губы ее беззвучно повторяли: «Миленький, миленький…» Она и сама себе не смогла бы объяснить, почему именно «миленький» назвала она Гринева, как только свалился с души тяжелый камень непосильных переживаний последних дней. Это слово пришло к ней неведомо откуда, как и слова молитвы, которых она никогда ранее не знала.
– Борисыч, ну ты уже дома,– крикнул из-за своего трясущегося агрегата тракторист.– Чего тебе на электростанцию ехать? Разгружаться все равно утром будем. Я к командиру зайду – доложу, он по ночам не спит. А ты лечись, горишь весь. Водочки с солью подогрей и хлопни, к вечеру как огурчик будешь.
– Малосольный, – ухмыльнулся Гринев. – Ладно, скажи директору: я утром буду, отосплюсь маленько.
Трактор, а за ним на прицепе и грузовик, крытый брезентом, потряслись мимо клуба в сторону светя-щихся огней электростанции.
– Свет не включай, от луны видно, – попросила Аня, когда Гринев по привычке потянулся к выключа-телю у двери комнаты. Он сбросил тяжелый и сырой тулуп на пол у дивана и присел, обняв себя руками. Аня положила ему руку на плечо и почувствовала как подрагивает его тело. Лицо Гринева пылало жаром, волосы под шляпой сбились в мокрые космы, а голова тяжело откинулась на спинку дивана.
– Что же ты, миленький? – засуетилась Аня, укладывая Гринева на диван. Комната выстудилась и ост-ро пахло прокуренными вещами.
– Там где-то коньяк на подоконнике и папиросы, подай, – попросил Гринев.
– Что ты, миленький! Курить не надо, а коньяк пригодится.
Аня подхватила с пола тулуп, отбросила его в сторону, сняла свое ватное пальтецо и стала им укуты-вать Гринева, но оно было коротковатым и она подняла сырой тулуп и набросила его сверху.
Аня нашла на захламленном подоконнике начатую бутылку коньяка.
– Ну давай, миленький, раздевайся.
– Как? Все что ли?– приподнялся на локоть Гринев.
Аня стащила с него свитер и стала расстегивать ремень на брюках.
– Э-э, нет! – отстранил ее Гринев, – Это я уж как-нибудь сам, отвернись.
От мокрых свитера и брюк крепко разило старой овчиной.
Аня присела на корточки и прямо из бутылки стала поливать коньяк на грудь Гринева, растирать его ладонями.
– Оставь хоть немного вовнутрь, миленькая! – не открывая глаз, взмолился Гринев.
– Если останется, миленький, – сказала Аня и стала растирать ноги.
Пока Гринев прямо из горлышка допивал остатки коньяка, девушка стащила с себя шерстяные носки и кое-как натянула ему на ноги, сняла с себя растянутую мамину кофту и накрыла грудь разомлевшего от ос-татков коньяка Гринева.
Быстренько набросала сверху на него свое пальтецо и тулуп, и стала перед ним, как свеча, в одной ночной сорочке. Но луна уже перестала заглядывать в узкое окно и в синих сумерках растворился убогий интерьер с уродливым портретом товарища Сталина.
Горячая рука Гринева нашла в темноте холодную от коньяка ладошку Ани и притянула к себе.

VII.
Аннушку разбудил трескучий звонок. Сразу она не поняла откуда трескотня, но, выбравшись из-под навалившегося на нее плечом Гринева, приподнялась, ударилась головой о полочку на высокой спинке ди-вана и поняла, что звонит телефон.
Одной рукой подтянув к подбородку ворот своего ватного пальтеца, прикрывая им острые девичьи груди, она потрясла за плечо Гринева:
– Э-эй, звонят!
Лев Борисович подхватился и едва не свалился с узкого дивана. Сел на край, прикрывая полой тулупа ноги выше колен, встряхнул взлохмаченной головой, взглянул на будильник и хрипло произнес:
– Елы-палы, первый час!
Он сдернул брюки со спинки стула, натянул их и, придерживая за ремень, босиком направился к столу.
– Ал-ле, Гринев у аппарата.
– У аппарата он, видите ли, начальник, – услышал он всегда недовольный голос директора. – А почему не на электростанции? Под суд пойдешь вместе со шмакодявкой с проходной. Знаешь, сколько за опоздание на работу дают? А за прогул – на всю катушку! Поедете лес шкуровать на Соловки, понял?
Гринев молчал, нащупывая на столе коробку папирос.
– Чего молчишь? – после паузы спросил директор. – Должен я строгость проявить, хоть ты и специа-лист редкий и герой-мересьевец? Должен, я тебя спрашиваю?
– Ясное дело, товарищ полковник, – ответил Гринев, прикуривая папиросу и искоса посматривая на Аннушку, забившуюся к спинке дивана под ворох одежд.
– Вот то-то же. Не хочется, небось, на Соловки к врагам трудового народа? Правильно, туда мы всегда успеем. Но что мне делать прикажешь? Не могу же я отдавать под суд хороших людей, когда столько всякой мрази на свободе живет, – усталый голос директора сорвался от чрезвычайно долгого монолога, он захри-пел, закашлялся, через минуту продолжил:
– Эту, твою соратницу, как зовут?
– Аннушка, – тихо произнес Гринев.
– Разве? Кажется, она иначе назвалась.
– Наверное, Анной.
– Да-да, как я мог забыть? Мою мать Анной звали. Она умерла в голодовку, – директор снова замол-чал. – Ты вот что, Гринев, выходи в ночную смену, сутки подежуришь, заодно и с оборудованием разбе-решься. В шесть вечера, чтобы как штык у меня был. И Аннушку с собой прихвати, ей тоже работа есть. Ты понял?
– Так точно, товарищ полковник!– по– военному бойко ответил Гринев и положил трубку.
Он присел на стул , стал натягивать на себя майку и свитер. Аннушка выбралась из-под пальто уже одетой в кофту и юбку. Гринев с удивлением посмотрел на нее, отвернувшись, спросил:
– Слышала?
– Как не услышать, – ответила девушка, всовывая босые ноги в растоптанные валенки.
– У нас еще время есть чайку попить,– сказал Гринев, присев у небольшой чугунной печурки, труба которой коленом выходила наружу через дырку в забитой жестянкой форточке окна.
Яркий солнечный свет сделал пыльную и прокуренную обитель Гринева серой и неуютной. Хозяин жилья, чувствуя себя неловко, суетился у печки и приговаривал:
– Ничего, сейчас протопим, чайку заварим, время у нас есть.
Вскоре в печке весело затрещали сосновые ветки, сипло запел чайник, тепло стало подниматься к по-толку и растекаться по комнате, растворяя в запахе горящей хвои дурной дух холостяцкого жилья.
Гринев покрутил ручку в центре черной тарелки радио на стене и оттуда зарокотал голос диктора, со-общавший последние новости.
Гринев, довольный тем, что его жилище ожило, подошел к Аннушке, робко сидящей на самом краешке дивана, присел перед ней на корточки и спросил:
– Как теперь будем дальше жить, Аннушка?
Девушка пожала плечами. Гринев взял ее руки в свои, прижался к ним лицом.
– У тебя еще температура, – тихо сказала Аннушка.
Гринев поднял голову:
– Ты меня так и будешь называть "миленьким"?
– Я не знаю, как произнести твое имя.
– Да, имя у меня зверское. Так звали моего деда, а в нашей семье традиция.
Аннушка освободила свои руки, обняла голову Гринева, прижала к себе:
– Миленький, я так ждала тебя. Пока тебя не было, для меня все потеряло смысл.
– Знай, Аннушка, я никогда не брошу тебя, никогда!
Гринев встал, поднимая за собой и Аннушку, но в это время шумно распахнулась дверь и на пороге возникла раскрасневшая завклубша Елизавета Сергеевна в широкой, местами лысеющей, шубе из черного кролика.
– О, Господи, – всуе помянула она Создателя и залопотала: – А я думала вы на станции, Лев Борисо-вич. А вы вот. Мы елку перед клубом устанавливаем, звезда на мукушку нужна. Она где-то здесь за шкафом была... Вы потом посмотрите, ладно? А я исчезаю, извините.
Елизавета Сергеевна, пятясь задом, удалилась, плотно прикрыв дверь, и нарочно громко затопала по коридору.
– Вот звезда для макушки! – язвительно сказал Гринев.
– Я, наверное, пойду. Маму надо успокоить и дети дома одни.
– Ты можешь позвонить маме на конный двор.
– Ты думаешь она успокоится, когда узнает откуда я звоню?
– Давай хоть чаю попьем, – засуетился Гринев.
Чай заварили расплавленным в ложке кусочком сахара. Новости в репродукторе закончились и стали передавать песни советских композиторов. Как обычно, концерт начался популярной – "Летят перелетные птицы..."
Аннушка согревала руки о кружку с чаем и неотрывно смотрела в окно.
– Тебе нравится эта песня?– спросил Гринев.
– Да, она близка состоянию моей души, – ответила девушка. – Как ты думаешь, что будет с нашей страной и с нами лет через пятьдесят?
– Мы будем старыми, а страна – молодой. В мелодии этой песни есть что-то тревожное. Я думаю, ее будут петь и через полвека, но слова будут иметь другой смысл.
– Это девушка, которую ты любил?– кивнула Аннушка на фотографию, что стояла на подоконнике.
– Я буду любить ее всегда. Это моя сестра. Она погибла, не дожив до двадцатилетия.
– Ее убили на войне?
– Ее убил военный еще до войны. Она была художницей и училась в Строгановке. Осенью компанией они ездили на этюды в Абрамцево. Там были дачи военных начальников. Пьяные командиры Красной армии развлекались стрельбой из револьверов по птичкам в кустарниках над рекой. А там писали этюды юные жи-вописцы, одна из пуль попала в затылок самой талантливой студентке, фотография которой у меня на подо-коннике. Ее звали Надеждой– это моя сестра.
Гринев отхлебнул чая из кружки и закурил.
– Убийцу, конечно, не нашли, – продолжил он. – Надя была светлым человеком. Писала и жила широ-ко. Как сама выражалась, "без подмалевка, а сразу во всю силу цвета". Ее живопись была рельефной, разма-шистой, сочной. Когда кто-нибудь из ее друзей просил помочь разобраться с цветом, Надя говорила: "Сей-час я пару репинских мазков брошу и все оживет."
Аннушка коснулась руки Гринева:
– Ты прости меня, ладно?
– За что?
– Просто прости и все. У меня сегодня каша в голове. Я не о том говорю, не то спрашиваю! То, что случилось надо пережить. Хорошо, миленький?
Гринев взял обеими руками ее теплую, чуть подрагивающую ладонь обхватил пальцами запястье, где билась жилка пульса.
– Я пойду, ладно? – поднялась Аннушка. – Надо на конный двор к маме сходить и детей успеть покор-мить до шести часов.
Гринев подал ей пальто, стал застегивать его от воротника вниз. У двери Аннушка поцеловала его ку-да- то в бороду.

VІІІ.
Торфяной склад загорелся в новогоднюю ночь, ближе к утру.
Почти десятиметровую ель срубили в лесу и установили перед клубом, вокруг залили каток. Елку со звездой на макушке украсили гирляндой электрических лампочек, покрашенных зеленкой, синими и крас-ными чернилами. Лампочки светились пятнисто и походили на чудовищных разноцветных лягушек. Такой же гирляндой обвили и большой портрет товарища Сталина, который укрепили между колоннами на фасаде клуба.
Держался легкий морозец, из черной бездны неба летел прозрачный снег, бодро играл песни советских композиторов громкоговоритель, кто на коньках, а кто на подошвах катались вокруг елки. Все напряженно изображали праздничное веселье, ожидая полуночи, когда за столом настроение поднимется естественным путем.
В пустом фойе клуба поставили буквой «П» столы, накрыли их красным сатином в прошлогодних мас-ляных пятнах, поставили запотевшие бутылки и тарелки с небогатой закуской. Фойе наполнилось запахом одежды с мороза, свежей хвои и настоявшегося винегрета.
Когда пробили полночь кремлевские куранты, выступил директор электростанции. Он долго перечис-лял всех, за кого поднял свой бокал: за вождя, за партию и правительство, за недавнюю победу, за дружбу народов, за начальство в Москве. Директор разошелся было делать доклад о проблемах с поставкой обору-дования, о выполнении планов, о производственных неполадках, но кто-то из уже хвативших лишку до по-луночи дурашливо проголосил, как петух прокукарекал: «Горь-ка! Горь-ка!».
Жаждущий выпить народ дружно расхохотался, завклубша чмокнула директора в мясистый нос, стали целоваться и другие, кокетливо зазвенели бокалы и по-мужки звякнули граненные стаканы.
Директор, закусив солеными грибочками, тихо удалился и празднующие почувствовали себя вольнее. То и дело кто-то просил внимания, постукивая вилкой по краю тарелки, но единство застолья уже разруши-лось, люди стали сбиваться в тесные компании, раздвигать столы…
– Пусть мы и коллективные существа, но сбиваться в стадо не хотим, – заметил Гринев и чуть ослабил намотанный на шее шерстяной шарф. Температура не падала, он надрывно кашлял и лицо покрывалось ик-ринками пота, почти не курил и не ел, а водку пил глотками, как горячий чай.
– Тебе бы полежать надо, – тихо сказала Аннушка. Гринев кивнул головой и отхлебнул из граненного стакана.
Букву «П» окончательно разрушили, растащив столы в углы танцевального зала, куда почти не доста-вал свет большой люстры.
У колонны, грубовато расписанной малярами «под мрамор», присел на шаткий табурет музыкант Гри-ша и стал пристраивать на колени аккордеон.
– А помнишь, как ты меня на тур танго приглашал? – спросила Аннушка.
– Не-а, это было так давно,– вздохнул Гринев, взял ее за запястье: – Ты у меня останешься?
– Мама и так подозревает,– пожала плечами Аннушка.
– А что подозревать? Завтра пойдем и распишемся.
– Ты что, мне предложение делаешь? – вскинула брови Аннушка. – Думаешь, я так сразу и соглашусь? Много вас тут таких, командированных!
– А я буду настойчивым, – тряхнул головой Гринев. – Новый год, как праздник посредине зимы, мне нравится, но я не отношусь к нему, как к началу чего-то нового, и ничего не загадываю на будущее. Любое начало от календаря не зависит. Но если бы мы расписались завтра, то Новый год приобрел для нас смысл.
– Я не знаю, – растерялась Аннушка. – А как же мама, дети?
– Мама понимает, что рано или поздно ты выйдешь замуж и начнешь самостоятельную жизнь. Мы не оставим ее с детьми. Я обо всем позабочусь. Ты будешь жить в Москве, учиться…
Аннушка прижалась к Гриневу и негромко сказала:
– Давай уйдем отсюда. Не люблю я коллективное чавканье и танцы.
А танцы были в разгаре, пары вальсировали, обвевая других запахами духов, закусок и первого пере-гарца. Гриша, прижавшись ухом к перламутру аккордеона, вдохновенно играл свою необычную музыку.
Когда Гринев с Аннушкой поднимались по лестнице на второй этаж, Гриша поверх очков провожал их печальным взглядом пронзительно черных глаз с фарфоровыми белками.
...Они едва уснули, когда свинцовым отливом подернулся черный глянец окна и последнее тепло «бур-жуйки» улетучилось под потолком. В дверь кто-то барабанил и кричал:
– Борисыч, тревога! Пожар на электростанции!
Надрывался трескучий звонок телефона. Аннушка освободилась из объятий Гринева, стала тормошить его за плечо:
– Просыпайся, миленький!
– Ты что там – умер, Борисыч! Выходи! – хрипло орал кто-то за дверью.
Но Гринев, не открывая глаз, обнимал Аннушку, притягивал к себе.
– Да просыпайся же, ты! – Девушка дергала Гринева за уши, за нос, пока он всполошенно ни подхва-тился, соскочил с дивана и заюлил по комнате, не зная: к двери ли ринуться или к телефону.
Он повернул ключ и дверь размашисто распахнулась, в комнату влетел мужик с ошалелыми глазами, в телогрейке на голое тело и в широких сатиновых трусах:
– Борисыч, торф горит на складе, – с запалом начал он, но Гринев махнул рукой и поднял трубку теле-фона:
– Да-да, Гринев. Наверное, со связью что-то. Слушаю. Хорошо.
Гринев стал натягивать на себя одежду, разбросанную где попало по комнате.
– Что случилось? – подала голос Аннушка, высунув голову из-под одеяла.
– Торф горит! – снова заорал мужик в телогрейке, ничуть не удивившись появившейся из-под одеяла девичьей головке. – Ты представляешь, что это такое?! Это же пороховая бочка под боком электростанции!
Мужик хлопнул себя по голым ногам и исчез. У двери уже нахлобучивал шляпу Гринев.
– Я тебе позвоню, не уходи, дождись меня.
– Не оставляй меня здесь, миленький! – воскликнула Аннушка. Она выскочила из-под одеяла и приль-нула к Гриневу. Он прикрыл полами полушубка ее тонкую обнаженную фигурку девочки-подростка.
– Дождись меня здесь, пожалуйста. Я буду звонить.
– Мне так тревожно, миленький! Я с ума здесь сойду! – Аннушка вцепилась в его свитер и он с усили-ем оторвал ее от себя.
– Мне надо быть там, меня ждут. Я позвоню и скоро вернусь...
Но Гринев не позвонил и не вернулся ни в этот день, ни на следующий.

ІХ.
Новогодняя ночь задержалась над городом почти на двое суток и чистое небо люди увидели только ве-чером второго января.
Черно-сизые облака клубились над городком, пористый бурый снег лежал на крышах домов и у дорог. Рассвет первого января так и не наступил. И света не стало в домах.
Вначале с пожаром на торфяном складе пытались справиться собственными силами, но первый день нового года выдался ветреным и бушующие над штабелями брикетированного торфа огненные языки стали жадно лизать крыши построек электростанции. Со звуком артиллерийских залпов лопалась черепица. Ог-ненные сосульки свисали с оплавившихся электрических кабелей. Стены деревянных построек в мгновенье превращались в обугленные скелеты каких-то гигантских животных. Все вокруг взрывалось, бурлило, сто-нало и завывало. Черный снегопад обрушился на землю. Порывы раскаленного, пропитанного запахом гари воздуха вынуждали отступать суетящихся от беспомощной растерянности людей в обледенелых одеждах.
Уже некоторых не досчитались, а некоторых, завернутых в полосатые одеяла, грузили на сани и от-правляли в больницу. Кто-то, уже махнув рукой на бушующий пожар, бросился на поиски пропавших.
Единственная в городке пожарная машина, вся схваченная ледяной коркой, стояла у ворот и с десяток пожарных в громоздких робах и рыцарских шлемах, путаясь в скользких кольцах шланга, толпилось вокруг кабины, понимая свою абсолютную бесполезность.
К полудню в городке появились крытые брезентом грузовики с военными и милиционерами, несколько пожарных машин. На площади у клуба в свете автомобильных фар замельтишили грузные фигуры военных командиров в серых каракулевых папахах, энкэвдэшников в синих фуражках с красным околышем.
Всех работников удалили за территорию электростанции и оцепили ее солдатами и милиционерами.
Аннушка металась по кучугурам снежного месива, бросалась к торопливо идущим людям, спрашивая: «Гринева не видели?». Кто-то неопределенно пожимал плечами, кто-то видел энергетика с багром у горяще-го склада, кто-то видел, как он укладывал обгоревших людей на сани.
В больнице Гринева не оказалось. У проходной стоял молоденький солдат с большим для его тощей шеи воротом шинели, в шапке-ушанке, натянутой до бровей. Аннушке он заградил путь: « А ну иди отсюда, а то как стрельну!».
У входа в клуб тоже стоял постовой. Через окно Аннушка видела тускло освещенное керосиновыми лампами фойе, набитое военными и милиционерами. За новогодними столами сидели какие-то военные чи-ны в шинелях и кожаных пальто, пили чай и дымили папиросами. Солдаты настраивали рацию и расстилали по полу плащ-палатки.
Уже вечерело, когда над электростанцией взметнулся в светлеющее небо последний сноп искр.
Еще сыпались редкие хлопья пепла, повлажневший снег разъезжался под ногами, мрачными стояли дома без света в окнах и подрагивали деревья, осыпая с ветвей черный иней.
На следующий день запустили аварийный генератор и в городке появилось электричество. Командиро-ванных из клуба под конвоем повели на электростанцию. Некоторых местных работников тоже пропустили, выписав им специальные пропуска.
На проходной Аннушку встретил тот же солдат с худой малиновой в лиловых крапинках шеей. Сказал то же, что и накануне: «Иди отсюда, а то как стрельну!». Дядя Яша на проходной не появился.
Каждое утро Аннушка приходила на электростанцию, но на проходную ее не пропускали. Она стояла у ворот в ожидании работников первой смены, расспрашивала у них о Гриневе, но командированные только разводили руками. Одни говорили, что энергетик с начальством уехал в райцентр, где выясняют причины пожара. Другие предполагали, что все руководство вызвали в Москву.
Дядя Яша после пожара оказался в больнице с сердечным приступом и чувствовал себя худо. На рабо-ту он уже возвращаться не собирался.
Разговора о Гриневе он избегал, все хватался за сердце и отворачивался к стенке: «Погано мне, Анют-ка. Ты ступай себе домой…»
Однажды, отстояв у ворот электростанции до сумерек, Аннушка, подойдя к клубу, обратила внимание на светящееся на втором этаже знакомое окно. Она бросилась на второй этаж, толкнула дверь и застыла на пороге – за столом сидела раскрасневшаяся Елизавета Сергеевна в лиловом из какой-то тяжелой ткани пла-тье с отливом, в вязаной шали на голых плечах, грудь ее двумя дынями лежала в глубоком декольте.
Рядом с завклубшей сидел мужчина с вытянутой бритой головой, с морщинистой шеей в нижней ру-башке и подтяжками поверх нее. На столе поблескивала бутылка коньяка, рядышком стояли налитые до по-ловины рюмки на тонких ножках, маслянилась какая-то закуска...
– Драсьте, – оторопело произнесла Аннушка и прикрыла за спиной дверь.– А где Гринев?
Елизавета Сергеевна что-то прошептала на ухо лысому и расплылась в улыбке.
– Присаживайтесь, барышня, – жестом пригласил к столу незнакомец и она обратила внимание на его руку, усеянную гречкой родимых пятен. – Кто такой Гринев?
– Лев Борисович, энергетик.
– Не знаю такого. – сказал лысый и многозначительно посмотрел на Елизавету Сергеевну. Та снова что-то шепнула ему в ухо.
– А вы кто?– с вызовом спросила Аннушка.
– А я, милочка, заместитель директора электростанции по хозяйственной части, – протяжно произнес заместитель и растянул тонкие губы в улыбке. – Да вы присаживайтесь к столу, угощайтесь.
– Можно я портрет заберу? – кивнула Аннушка на фото на подоконнике.
Заместитель вскинул рыжие брови на лысый лоб.
– Да ради Бога, милочка. А чей это портрет?
– Да это артистка какая-то, я ее фамилию забыла, – сказала Елизавета Сергеевна, манерно вздернув подбородок к плечу.
Аннушка взяла портрет, сунула его за пазуху и, не закрыв дверь, удалилась.
Каждое утро торопилась она на электростанцию. Занимала место под старой сосной слева от проход-ной и стояла там до тех пор, пока не уходили последние работники второй смены и приходила дежурить бригада электриков.
Как только она появлялась под сосной, выходил постовой солдат и покрикивал:
– Опять явилась, чокнутая? Сказано тебе: не ходи. Щас как стрельну!
Но Аннушка не обращала внимания на меняющихся постовых и уже ни о чем не спрашивала торопящихся на электростанцию работников. Некоторые сами подходили к девушке и сочувственно говорили:
– Шла бы ты домой, Аня. Мама у тебя болеет, дети одни. А ты здесь с утра до вечера стоишь. Всякое бывает, надо терпеть.
Но она не слышала, что ей говорят, а только крепче сжимала ворот своего пальтеца и отрешенно смотрела вдаль.
Рано утром к электростанции подъезжал черный трофейный автомобиль, из проходной выскакивал постовой, отдавал честь и торопливо открывал ворота. Это приезжал на работу новый директор – высокий широкоплечий мужчина в кожаном пальто и военной фуражке.
Однажды его черное авто остановилось в двух шагах от Аннушки. Директор грузно выбрался из тес-ной для его комплекции машины и прихрамывая подошел к девушке.
– Ты не приходи сюда, ладно? – положив руку на плечо Аннушке, мягко сказал директор. – Гринев в Москву уехал.
– Дайте мне его адрес, пожалуйста, – быстро проговорила Аннушка. Директор взял ее под руку и увлек за сосну:
– Какой адрес?! Осудили его, понимаешь, в тюрьме он сидит. Забудь! И не ходи сюда, а то доходишь-я…
Утром следующего дня Аннушка снова стояла под сосной.

Х.
По субботам Аннушка приходила в клуб на танцы. Первое время она просто молча стояла у фальшиво-го мрамора колонны, замызганной спинами завсегдатаев, рядом с музыкантом Гришей. Он никогда не начинал играть, если не видел рядом Аннушку. Обменявшись с нею взглядом, Гриша припадал щекой к инструменту и начинал вечер с «В прифронтовом лесу», эту мелодию еще называли «офицерским вальсом».
Аннушка стояла, напряженно вытянув по швам худенькие руки, отрешенно глядя поверх голов танцующих.
В перерывах, когда кавалеры выходили покурить или набраться мужества из запасенной впрок пол-литровки, а дамы сбивались в стайки, чтобы поделиться впечатлениями об ухажерах и подтянуть резинки на чулках, Гриша лихо наигрывал импровизации из мелодий популярных песен.
Как-то он стал наигрывать «Летят перелетные птицы» и Аннушка, опустила руку на плечо Гриши и тонким подрагивающим голоском затянула:
Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой.
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой...
Как только Аннушка запела, в фойе воцарилась оторопелая тишина. На шумно входящих парней ши-кали притихшие девушки. Некоторые доставали из рукавов платочки и прикладывали их к повлажневшим глазам, когда Аннушка особенно жалостливо выводила "остаюся".
Летят перелетные птицы
Ушедшее лето искать.
Летят они в жаркие- страны,
А я не хочу улетать.
А я остаюся с тобою,
Родная моя сторона.
Не нужно мне солнце чужое,
Чужая земля не нужна.
С того вечера в перерывах танцев Аннушка всегда пела, но это уже не производило того впечатления, что первый раз. Только завклубша Елизавета Сергеевна, поднимаясь по лестнице на второй этаж, приостанавливалась, вздыхала и говорила, покачивая головой: «Совсем умом тронулась девка».
К странностям Аннушки в городке стали привыкать и сочувствовали уже не ей, а ее матери.
Случившееся с дочерью горе привело женщину к новому директору. Она просила его только об одном: взять дочь хотя бы на какую-нибудь работу.
– Ну куда я ее возьму? – разводил руками директор. – Ее ни уговорами, ни силой с места не сдвинешь у ворот. Ее лечить надо, пока не поздно, а ты о работе хлопочешь.
Директор распорядился выписать со склада столовой картошки, муки и крупы, но женщину это не об-радовало, и она поковыляла домой, причитая и всхлипывая.
Вскоре ноги у нее совсем отказались ходить, с неделю она полежала в постели и тихо умерла во сне. За детьми приехали две рослые мужеподобные дамы из райцентра и увезли их в детский дом. Аннушку забрали в машину с желтой обшарпанной будкой прямо у ворот электростанции.

* * *
Весна в тот год объявилась раньше обычного срока. К середине марта набиравшее обороты солнце растопило последние узловатые сосульки, а по просыхающим, но еще липким тропинкам детвора уже вовсю гоняла ржавые обручи с прогнивших кадушек и каталась на дребезжащих самодельных самокатах с колеса-ми из подшипников.
После мрачной зимы городок повеселел и людей добавилось на улицах и во дворах. Наряднее стали фасады домов и клуба, выбеленные известкой.
Электростанцию запустили в эксплуатацию накануне дня рождения Сталина и присвоили ей имя вождя. На открытие приезжало начальство из столицы и из райцентра. Весь день у клуба бодро играл духовой оркестр и трубы отбрасывали золотые «зайчики» на лица прохожих. Обновленный зрительный зал от потолка до пола был увешан кумачовыми полотнищами и портретами вождей пролетариата. Директора наградили каким-то орденом, других начальников – грамотами и отрезами на костюмы, а работягам выписали премию облигациями.
После затянувшегося собрания показали концерт приезжие артисты. Больше других народу понрави-лись лилипуты-циркачи с голубями и собачками.
Командированные уехали, электростанция стала работать как и до войны, а городок зажил своей при-вычной жизнью. Люди, как это обычно бывает, погрузились в свои заботы и стали помалу забывать пережи-тое минувшей зимой. Все реже вспоминали и историю с Аннушкой. Некоторые говорили, что ее определили в психбольницу где-то в лесу на окраине области, но она там покончила с собой то ли выбросившись из ок-на, то ли повесившись. Другие слышали от кого-то в райцентре, что в психушке Аннушка родила ребенка и скончалась при родах. Но доподлинно о судьбе Ани Сотниковой никто ничего не знал. А со временем она уже никого не интересовала.

ХI.
Года через три после кончины Сталина, поздней осенью, в городке объявился незнакомец – высокий сутулый мужчина в кепке с большим сломанным козырьком, в длиннополом плаще болотного цвета и в кир-зовых сапогах с рыжими залысинами на носках. Мужчина полдня просидел в пивнушке на базаре с музы-кантом Гришей, зашел в клуб, покурил на подоконнике и уехал на попутке. Больше в городке он не появлялся. Говорили, что это был Лев Борисович Гринев, а, может быть, и не он. Его уже мало кто помнил.