Юрий Шипневский

Рассказ

1.
Городок рассыпался цветными мелками трехэтажных домиков по склонам пологого холма, на макушке которого тянулась потускневшим куполом в небо деревянная церквушка. Слева дымились трубы полуразрушенной электростанции, похожей на мрачный крейсер, потерпевший крушение в океане леса. От электростанции, через штабели брикетов торфа, убегали по широкой просеке в лесу кресты столбов электропередачи.

До войны в городке проживало тысячи полторы коренного населения. Народ трудился на электростанции, на торфоразработках и на конном дворе.
Из призванных на войну мужиков мало кто вернулся в городок. Кто-то погиб на фронтах, кто-то попал в плен, а кто-то потерялся на военных перекрестках. Те, кто выжил и вернулся, кто по разным причинам не воевал, кто возмужал за годы войны, те работали в городке на руководящих должностях – начальник милиции, заведующий конным двором, директор школы, начальник торговли, заведующий торфяным складом. А женщины трудились на восстановлении электростанции и на заготовке торфа.
В начале войны, не дождавшись немцев, оставленные райкомом подпольщики электростанцию взорвали. Но вражеская армия по каким-то причинам городок обошла стороной. То ли гитлеровцы торопились на Москву, то ли на их фашистских картах не был обозначен городок, затерявшийся в древних лесах, то ли они со своей тяжелой военной техникой боялись утонуть в здешних бездонных болотах.

Как бы там ни было, но оставшиеся без электричества обитатели городка за все четыре года войны ни единого фрица живьем не видели, хотя и оказались в глубоком тылу.

Восстановление электростанции, которую подпольщики пустили на воздух за считанные минуты, шло уже третий год. Специалисты приехали из Москвы. Строители тоже были столичные, а на подсобке работали местные женщины.
Аня Сотникова после десятилетки пришла на электростанцию. Ей бы учиться дальше, но бросить больную маму с двумя сестрами и братом, родившимся накануне войны, Аня не могла. Отец погиб под Ленинградом, а мать, страдая невыносимыми болями в ногах, работала дежурной на конном дворе.
Из-за подростковой внешности и хрупких пальчиков, какие бывают у секретарш-машинисток, Аню ни на торфозаготовку, ни в подсобницы не взяли, а поставили на проходную проверять пропуска и отмечать работников в журнале. Вместе с нею у турникета стоял в солдатской шинели и с пустой кобурой на ремне дядя Яша, изображающий кустистыми бровями и размашистыми усами строгого и бдительного охранника.

И табельщица, и охранник всех работников хорошо знали в лицо, но свои функции выполняли очень ответственно. А все работающие на электростанции отлично знали Аню и дядю Яшу, который до войны служил в пожарной части, потому на проходной подшучивали над их усердной ответственностью. Особенно преуспел в этом главный энергетик Лев Борисович Гринев. Он быстрым шагом входил в тесное помещение проходной и обращался к охраннику: «Как дела, Яков? Врагов, вредителей и расхитителей не обнаружил?». Дядя Яша вытягивался в струнку, насколько это позволяли ему возраст и хронический радикулит, прикладывал растопыренную ладонь к виску и строго говорил: «Так точно!». С серьезным выражением лица Лев Борисович продолжал: «Смотри в оба, Яков. И не болтай!». Последняя фраза повергала охранника в ступор, и он едва выдавливал из себя: «Так точно!». В довершении ко всему дядя Яша трепетал от того, что Гринев курил такие же папиросы как и товарищ Сталин – «Герцеговина флор» и носил такую же бородку как и молодой революционер Сосо Джугашвили.

К Ане Лев Борисовыч «обращался как к ребенку: «Что же ты такая худенькая, деточка?». Аня только смиренно улыбалась, зная, что главному энергетику не больше двадцатипяти лет – рассказывали те, кто работал с ним в Москве и знал его безбородым.

Дядя Яша отвечал за Аню: «Ей гулькозы не хватает, товарищ Гринев».
После этого, каждый раз появляясь на проходной, Лев Борисович протягивал девушке то ириску, то карамельку, приговаривая: «Вот тебе гулькоза».
Высокое двухэтажное здание с белыми колоннами вдоль фасада, с черным колоколом репродуктора, торчавшим из круглого чердачного окна, стояло в центре городка. Это был клуб энергетиков. Здесь и поселились командированные специалисты. В зрительном зале с наклонным полом в четыре ряда елочкой стояли скрипящие железными суставами кровати. Посреди сцены, на кирпичном постаменте, возвышалась закопченная бочка печки-буржуйки.

Директор электростанции жил в кабинете, поближе к телефону прямой связи с Москвой. Главный энергетик Гринев поселился ближе к трудовому народу – в клубе. Но обосновался он не в зрительном зале, а в узкой комнате с одним высоким окном, на втором этаже. Раньше здесь был кабинет заведующей клубом.

Худосочный, немалого роста Гринев как-то размещался на ночлег на узком и коротком диванчике. Центром его жилья был огромный двухтумбовый стол со столешницей, обтянутой такой же потертой кожей, что и диван. Здесь царил невообразимый холостяцкий беспорядок: гора окурков «Герцеговины» в глубокой общепитовской тарелке, растрепанная кипа газет и раскрытых книг, несколько мутных стаканов с недопитым чаем, замшелый ломоть хлеба, банка, из горлышка которой торчал зонтик укропа, а в сывороточной мути тонули, ворочаясь, коричнево-зеленые снаряды соленых огурцов.
Через телефонный аппарат свисал до пола полосатый галстук. То там, то здесь можно было заприметить заткнутые куда попало бутылки из-под коньяка. А в выдвинутых ящиках стола можно было обнаружить скомканные рубашки, задубевшие носки и сатиновые трусы.

На широком подоконнике, среди разбросанных коробков папирос и спичек, стоял, прислоненный к стеклу, большой фотопортрет в рамке: девушка в шляпке, тень от полей которой наискось легла на удлиненное лицо. А над столом висела огромная картина в багетовой раме цвета «старой бронзы».


На холсте был изображен товарищ Сталин с усами полководца Семена Буденого. Вождь в белом френче и с трубкой в руке возвышался на фоне панорамы здешней электростанции, густо дымящей трубами.
То, что Гринев поселился в кабинете заведующей клубом, стало поводом для домыслов досужих обитательниц городка. Бледнолицая и манерная, с крутыми линиями фигуры, завклубша Елизавета Сергеевна, пребывая в благополучном замужестве за директором школы, отличалась повышенным вниманием к мужскому полу, особенно принадлежащему к руководящему составу. Никаких явных фактов порочной связи приезжего молодого энергетика с молодящейся энергичной дамой от местной культуры, конечно, не было. Но слухи Гринев не опровергал, а только ухмылялся. А Елизавета Сергеевна таскала из дома в свой кабинет какую-то еду, брала стирать рубашки энергетика.

2.
В шесть утра обитателей городка будил перезвон кремлевских курантов, который доносился из репродуктора-колокола. И весь день он вещал новости и надрывался известными советскими песнями. Чаще всего звучала особо популярная – «Летят перелетные птицы».
По субботам в клубе обязательно был вечер танцев. Танцевали в просторном фойе под аккордеон, на котором играл местный музыкант: узкоплечий, кудрявый с залысинами, в круглых очках с толстыми зеленоватыми линзами, в вельветовом пиджачке и широких штанах на подтяжках. Музыканта звали Гришей. Он почти ничего не видел и на работу его никуда не брали. Летом Гриша ловил раков и вареными продавал у пивного ларька по копейке за штуку.
Там же он и играл на своем аккордеоне. Деньгами мало кто давал музыканту, но он не отказывался и от горбушки хлеба для себя и малой сестры, с которой они квартировали у каких-то дальних родственников. Они появились в городке еще до войны. Говорили, что жили они с родителями в Москве. И что Гриша, как будто, учился в консерватории. По слухам, родители-врачи оказались вредителями, и где они сейчас – неизвестно.
Когда Гриша играл, ничто вокруг него не существовало. Большую кудрявую голову на тонкой шее он склонял к красно-черному перламутру своего инструмента, прижимался к нему ухом и его чуткие пальцы ласкали костяного цвета клавиши. Когда коротко и длинно всхлипывали аккорды, Гриша напрягался и встряхивал кудрями.

Играл он какую-то удивительную и неизвестную обитателям городка музыку, а на танцах в клубе охотно исполнял все, что заказывали.
По воскресеньям иногда крутили трофейные и наши довоенные кинокартины. Буржуйку на сцене занавешивали белым полотнищем экрана, а зрители располагались на кроватях командированных. Обычно киносеанс несколько раз прерывался из-за того, что рвалась пленка или гасли угли проектора. Когда в зале внезапно зажигался свет, то поднимался визг, крики и смех, а на некоторых кроватях можно было увидеть парочки, расположившиеся отнюдь не для просмотра кино.

Дым папирос клубился над закопченным лепным потолком, пустые бутылки выкатывались из-под кроватей по наклонному полу, тонко звенели граненые стаканы.

В клуб Аня приходила с двумя школьными подружками. Собираясь на танцы, девушки обменивались нарядами и украшениями. Но как ни наряжались девушки, внимание на них обращали только прыщавые парни-одногодки. У командированных популярностью пользовались зрелые девушки с выпирающими формами и призывным блеском накрашенных губ. Ане с подружками, конечно. Хотелось бы привлечь к себе внимание взрослых мужчин, от которых пахнет папиросами и одеколоном «Красная Москва». Но ее только один раз приглашал на танец бригадир электриков в бостоновом костюме с ватными плечами, и тот был изрядно подвыпившим и все пытался соскользнуть рукой с ее талии вниз.

На танцах бывал и Гринев. В полосатом пуловере с выпущенным из-под горловины воротником белой рубахи, в широких брюках с манжетами. Лев Борисович, прислонившись плечом к белой колонне и скрестив руки на груди, стоял в дальнем углу фойе и наблюдал за танцующими. Иногда Елизавета Сергеевна объявляла «белый танец», когда дамы приглашают кавалеров, и сама устремлялась к Гриневу, но ее опережали более расторопные дамы. Аня не отрывала глаз от Льва Борисовича, мысленно посылая ему призыв обратить на нее внимание.
И однажды это сработало.

3.
Левой рукой Гринев едва ощутимо обнимал Аню, и она беспокоилась, чтобы его подвижные пальцы нечаянно не нащупали под тонкой тканью платья грубоватые пуговки застежки самостоятельно сшитого лифчика.
Другой рукой, чуть приобняв ее и отведя в сторону, Гринев поддерживал узкую ладошку девушки за запястье там, где сбиваясь с ритма, бьется голубоватая жилка пульса.

Растерянная Аня, чтобы не потерять равновесие в подружкиных великоватых туфлях на неустойчивых каблуках, порывисто подалась к Гриневу и уцепилась хрупкими пальчиками в его полосатый пуловер.
Приладившись к беспорядочному топанью партнера, Аня думала, что долгое ожидание того дня, когда Гринев пригласит ее на танец, было более приятным переживанием, чем этот «тур танго».
- Как всякому плохому танцору, мне коленки мешают, Аннушка,- признался Гринев.

До него ее Аннушкой никто не называл. Дома она была Нюрой, в школе ее звали Анкой, подружки называли Анютой.

«Тур танго» как-то быстро закончился и девушки просто пощадил музыкант Гриша, который весь танец пристально смотрел на нее сквозь зеленоватые стекла круглых очков. Иногда Гриша снимал очки, пальцами растирал выпуклые веки и растерянно смотрел по сторонам большими черными глазами с розоватыми прожилками на белках. Встречаясь с ним взглядом, Аня думала, что Гриша притворяется слепым.

Гринев под руку повел Аню не к ее подружкам, а к высокому окну с широким мраморным подоконником. Там стояла консервная банка с окурками и пустой граненый стакан. Гринев присел на подоконник.

- Как работается, Аннушка?- спросил, прикуривая папиросу.
- Очень хорошо работается, Лев Борисович,- с облегчением сказала Аня.- Спасибо, что взяли. И дядя Яша очень хороший человек.
- Яков? Ну да, как поэт сказал: «Гвозди бы делать из этих людей!»…
- А я больше Симонова люблю,- радостно сообщила Аня.
- Симонов здесь ни при чем.- сказал Гринев, всматриваясь в темное окно, где тревожным маячком вспыхивал огонек его папиросы.
Аню несколько смутил тон сказанного Львом Борисовичем и она снова почувствовала себя скованной и напряженной.
Обернувшись к девушке, окинув ее оценивающим взглядом, Гринев сказал:
- А «гулькоза» пошла тебе на пользу, прав был Яков. Женственнее становишься. Сколько тебе лет?
- Скоро восемнадцать будет,- простодушно ответила Аня.
- Надо же,- покачал головой Гринев.- Но все равно танцевать с тобой я больше не буду. Не люблю я танцев, букетов и вообще – ухаживаний.
- А вы хотели за мной поухаживать?
- Не люблю я этого,- сказал Гринев и закурил новую папиросу.
- А что же вы любите?
- Люблю одиночество, коньяк, осень и дожди.- Что-то я продрог,- сказал Гринев.- Пойду согреваться в свое одиночество.
Так они и встречались на подоконнике. Их отношения казались странными для завсегдатаев танцевальных вечеров. Гринев и Аннушка не уединялись в полутемных углах, а сидели у окна на виду у всех.
Гринев больше молчал, часто курил, слушал Аню и, похоже, больше думал о чем-то своем. Иногда он рассказывал о Москве, о ее бульварах и прудах, о парках и театрах. Но это был неизвестный Ане мир. Понятны были рассказы Гринева о жизни в эвакуации на Урале и в Ташкенте, где работал на военных заводах. Там он потерял свою любимую девушку – она с каким-то военным начальником уехала на Дальний Восток, вышла замуж, родила ребенка.
- Она предала вас, изменила!- искренне сочувствовала Аня.
- Да никто никого не предавал. Просто пути наши разошлись,- спокойно говорил Гринев.
- Как это? Вы же любили ее!
- Тогда я так думал.

Ане многое было непонятно в рассуждениях Гринева. Она рассказывала ему о доме, маме, подругах, вспоминала школьные истории. А он молчаливо слушал, бесконечно курил, то пристально смотрел на нее, то отворачивался к окну.
В городке стали судачить о непонятных отношениях главного энергетика с табельщицей.

«Гляди, Нюрка, выставят со станции за аморалку, как жить будем? У меня здоровья нет, а детишки совсем малые. Нашла бы себе равного…»,- бурчала мать.

И даже вахтер дядя Яша однажды сказал напарнице: «Эти ширли-мырли, Анютка, не одного хорошего мужика сгубили. А он же партийный. Отступись».

4.
За неделю до Нового года на городок обрушился снегопад. Снег сыпался так обильно и густо, что ни горизонта, ни неба нельзя было различить в белой канители. Потом из-за леса налетели порывистые ветры и запуржило – завертелось все вокруг, будто над городом пронеслась белая конница. По-сиротски заскулили поземки, шныряя по извилистым улочкам и кривым переулкам, занесли снегом все пути-дороги. По-старчески покряхтывала пустая колокольня церквушки, а ее серебристый купол без креста унесся по снежной круговерти в небеса.

На третий день снегопад унялся, на электростанции наладился обычный режим работы, но утром Гринев не появился. Всегда приветливая и разговорчивая Аня затаилась за деревянным барьером, беспорядочно листая страницы толстой амбарной книги.

- Слышал, что Гринев на станцию поехал,- прихлебывая чай из алюминиевой кружки, как бы между прочим обмолвился дядя Яша.- Говорят, оборудование получать. Еще до метели уехал, должно, к вечеру вернется.
Зимой в этих краях ранние вечера коротки, а чернильные ночи разливаются внезапно. Работники электростанции заканчивают смену, когда в разбросанных по холму домах разноцветными прямоугольниками светятся окна.

Дядя Яша перекинув через плечо ремень офицерского планшета, ушел, не попрощавшись как обычно, а только пробурчал: «Не положено здесь оставаться. Может, он утром вернется. Шла бы домой…».

До полночи Аня неподвижно сидела у маленького оконца проходной, не отводя глаз от едва заметной дороги, убегающей в черный зев лесной просеки. А после полуночи небо потемнело и снова густо посыпались голубые хлопья. Порывы ветра поднимали снег с земли, перемешивая его с тем, что сыпался с неба, и спящие дома объяла снежная пурга. Уже нельзя было различить дороги в лохмотьях снежного кружева, брошенного ветром в оконце проходной. Уже ледяным страхом схватывало грудь от хищного завывания ветра в щелях оконной рамы.

Аня выбежала во двор, придерживая руками то вязаный берет, то ворот телогрейки. В деревянном здании конторы оранжево светилось большое окно на втором этаже.

По широкой лестнице с шаткими перилами Аня поднялась на второй этаж и заглянула в щель при открытой двери. Аня открыла ее пошире и увидела лысого мужчину в замызганной на большом животе майке и застиранных синих трусах. Он сидел на большом кожаном диване с высокой спинкой, опустив желтые с вздувшимися лиловыми венами ноги в белый таз.

- Выйди за дверь, я штаны одену,- сипло сказал он и Аня поспешно прикрыла дверь. Через минуту услышала:
- Проходи.
Ане редко приходилось бывать в конторе, а на второй этаж, где был кабинет и одновременно жилье директора, она никогда не поднималась.
- Ты кто?- натягивая на покатые плечи ремни подтяжек, которые держали широкие черные брюки-галифе, спросил директор.
- Табельщица Аня.
- Чаю хочешь?- спросил лысый и, не дожидаясь ответа, налил из чайника кипятка в тонкий стакан в металлическом подстаканнике.
- Присаживайся,- пригласил к столу, натягивая на распаренные босые ноги белые бурки, прошитые полосками красной кожи.
- Чего стоишь? Проходи. Сахара нет, но есть черничное варенье.
- А где Гринев?- оставаясь у двери, спросила Аня.
- Энергетик? А ты ему кто?- взяв Аню за локоть и подведя к столу, спросил директор.
Аня пожала плечами и робко присела на стул.
- Понятно. Вот варенье, а вот печенье.

Директор подвинул к девушке банку с торчащей в ней ложкой и печенье на блюдце. Снял со стула черный френч с красной звездой боевого ордена, набросил на себя, не застегивая золотистых пуговиц.
- А ты подумала: сбежал. Напроказничал и деру дал?
Директор взял из открытой коробки «Казбека» папироску и закурил.
- В райцентр я отправил твоего Гринева оборудование на станции получить. Вчера звонил: получили и выехали. Выходит, застряли где-то. Грузовичок у них дохляк, по снегу не ездок. Я им трактор навстречу послал, на колесах – цепи, а тут опять запуржило.

Директор сел за стол под большой картиной: Ленин у карты Страны Советов, пошарил рукой в тумбе стола, за горлышко вытащил начатую бутылку водки.
- Не обращай внимания,- махнул рукой в рыжих волосах.

Директор опрокинул в себя с полстакана водки, потрогал седую кисточку усов под мясистым в черных дырках носом и продолжил.

- Гринев, конечно, еще этот крендель, но говна в нем нет, без подлянки мужик. Этот пробьется. Два грузчика с ним, шофер, тракторист.
- А когда пробьется?- робко спросила Аня.
- Ну не знаю. Может, к вечеру,- директор встал из-за стола и подошел к окну.- Вроде, унимается. Но ты, детка, домой уже не ходи. Приляг здесь на диване, а я к дежурным энергетикам – руководить надо.
Аня так и не сомкнула глаз. Сидела на краешке дивана и тупо смотрела на Ленина у карты ГОЭЛРО.

Когда потускнел свет настольной лампы под желтым абажуром, а заметенные снегом окна посеребрил зимний рассвет, Аня на цыпочках вышла из директорского кабинета, стремглав бросилась вниз по лестнице, утопая в снегу, пробралась к домику проходной и стала ожидать работников первой смены.

День был тихим и морозным. Снег серпантином осыпался с проводов, вороны нахохлившись сидели на крышах домов поближе к трубам, от людей, входивших на проходную, валил морозный пар. Но ни днем, ни вечером Гринев так и не вернулся.

5.
Латунное сито луны, просеяв звезды, повисло посередине лазурного неба. Черные тени, надломясь, падали на голубой снег от похожей на шахматную ладью пожарной каланчи, от пушечного дула водопроводной башни, от скелета колокольни и репы купола без креста.

Тесная кухонька еще хранила тепло давно погасшей печки. Узкий прямоугольник лунного света освещал подоконник, на котором то гулко, то звонко отбивал время бочонок будильника с мутным треснутым стеклом. Узорная часовая и тонкая минутная стрелки показывали второй часночи.
Аня сидела на табурете у окна и до слез всматривалась в едва заметную в синих сугробах змейку дороги, которая растворялась в ультрамариновой полоске леса. Кружевные снежинки бились в стекло и сползали к нижнему краю рамы, образуя там пушистую гряду.

В соседней комнате тихо спали дети, да иногда посапывала и шептала что-то, будто молилась, мама. Желтые опухшие ноги уже плохо слушались ее и она, возвращаясь с дежурства, остаток дня проводила в постели. Маме было чуть больше сорока и, наблюдая за ее мучениями, Аня не желала себе дожить до таких преклонных лет.

В углу, между окном и стенкой посудного шкафа, отражала золотистый свет луны небольшая иконка под тусклым в черных точках от мух стеклом.
Аня никогда не молилась и не знала какие слова надо произносить при этом, но иногда, отрываясь от окна, она про себя повторяла: «Боженька, справедливый и милосердный, помоги ему добраться домой. Прости меня, Господи, если грешила, но, пожалуйста, помоги ему».

Аня хотела помолиться и на церковь, пустая колокольня которой мешала ей видеть дорогу, но она подумала, что там ее Боженька не услышит. В храме с сырыми стенами и отпавшей штукатуркой много лет уже находится продовольственный склад, а на колокольне живут голуби и коты.
Аня сидела у окна одетой в ватное пальтецо и обутой в подшитые резиной валенки, готовая в каждую минуту выскочить из дому. Иногда она подхватывалась, когда ей мерещились оранжевые сполохи света на синих сугробах вдоль двух темных бороздок колеи, но потом она догадывалась, что это от редких порывов ветра болтается фонарь на воротах торфяного склада.
Аня и сама не могла объяснить внезапно охватившее ее чувство, затмившее все происходящее вокруг. Оно возникло, как только она перестала видеть Гринева, и нарастало с каждым днем, доводя ее до безумия. Гринев никогда не говорил ей нежных слов, а обо всем судил с сарказмом, порою цинично. Они ни разу не целовались и даже не касались друг друга.
Ей нравились его неторопливый глуховатый голос, его неспешная уверенная походка и легкий наклон головы, движения худых пальцев, когда он прикуривал папиросу. Она привыкла к тому, что при разговоре Гринев лишь мельком смотрел в глаза собеседнику, а потом отводил взгляд в сторону и продолжал говорить, вглядываясь куда-то вдаль.

Дни без Гринева превратились для Ани в единый мучительный комок времени. Утром она приходила на проходную, машинально отмечала работников, не отрывая взгляд от окошка. Слышала как что-то бормочет дядя Яша, как причмокивая пьет чай из железной кружки, как прощаясь, уходят люди. Вечером она жарила картошку в огромной сковородке, что-то стирала детям, мыла ноги маме. Но думала только о Гриневе. Аня верила в судьбу, которую невозможно предсказать или изменить, но она уже понимала, что в этом беспощадном мире судьба наиболее жестоко распоряжается жизнью людей искренних, открытых, ранимых. Таким был Гринев и такою была она. И это главное, что связывало их. Любовь это или нет – она не знала.
За ночь Аня придумала, что будет делать утром. Она не была уверена в том, что мама позволит ей взять мерина с санями, на которых возят хлеб. Но девушка надеялась убедить конюха Семена – младшего брата дяди Яши – отправиться с нею навстречу застрявшей экспедиции Гринева.

Улетев в своих размышлениях далнко от окошка кухни, Аня возвратилась в реальность, когда стала различать две прыгающие красноватые точки на изумрудной полоске между синей землей и золотистым от лунного света небом.
Аня еще подождала секунду пока красные точки пожелтели, стали лучистыми и тогда она бросилась из дома.

6.
Ближе к утру желток луны потускнел и оплыл к горизонту. Длинные фиолетовые тени покромсали весь городок и Аня пролетела их, будто преодолевала барьеры, видя перед собою только два оранжевых искристых огонька, которые уже плясали у поворота дороги к электростанции. Ей уже слышалось тарахтение трактора и она свернула с колеи на пунктиром протоптанную в снегу стежку через школьный сад к клубу.

Аня выскочила на вытоптанную у фасада клуба площадку, свернула к дороге и попала под пляшущие лучи фар похожего на паучка трактора.
Трактор остановился, продолжая недовольно рычать, из кабинки-скворечника лихо выскочил низкорослый тракторист в толстых ватных штанах, куцей телогрейке и танкистском шлеме:
- Вот так встреча! А почему без оркестра?
Из-за трактора сквозь тарахтенье кто-то выкрикнул:
- Чего стоим?
Аня ринулась мимо тракториста и наткнулась на нелепую долговязую фигуру в тулупе и нахлобученной до ушей шляпе с поникшими полями. Она уцепилась в рукав тулупа, свисавшего с колен, и обняла его, почти шепотом произнося одно слово:
- Миленький, миленький.
- Аннушка? Как ты здесь оказалась?- спросил Гринев, приподнимая ее. Аня не отпускала рукав и бесконечно повторяла: «Миленький, миленький…». От Гринева пахло промокшей овчиной, табаком и водкой.

- Ну что ты, Аннушка?- прижимая к себе голову девушки, говорил Гринев.
- Все нормально. Застряли под хутором Брюховичи, сутки в избе просидели – пили-ели, спали. Хозяева хлебосольные попались. Хорошо, директор догадался трактор прислать. Да и впереди с лопатами шли.

Но Аня не слышала, что говорил ей Гринев. Сквозь овчину полушубка она ощущала его живое тело. Губы ее беззвучно повторяли: «Миленький, миленький…». Она и сама себе не смогла бы объяснить, почему именно «миленький». Это слово пришло к ней неведомо откуда, как и слова молитвы, которых она никогда ранее не знала.

- Борисыч, ну ты уже дома,- крикнул из-за своего трясущегося агрегата тракторист.- Чего тебе на электростанцию ехать? Разгружаться все равно утром будем. Я к командиру зайду, доложу, он по ночам не спит. А ты лечись, горишь весь. Водочки с перцем подогрей и хлопни, к вечеру как огурчик будешь.
- Малосольный,- ухмыльнулся Гринев.
Трактор, а за ним на прицепе и грузовик, крытый брезентом, потряслись мимо клуба в сторону светящихся огней электростанции.
- Свет не включай, от луны видно,- попросила Аня, когда Гринев по привычке потянулся к выключателю. Он сбросил тяжелый и сырой тулуп на пол у дивана и присел, обняв себя руками. Лицо Гринева пылало жаром. Волосы под шляпой сбились в мокрые космы, а голова тяжело откинулась на спинку дивана.
- Что же ты, миленький?- засуетилась Аня, укладывая Гринева на диван.
- Там где-то коньяк на подоконнике и папиросы подай,- попросил Гринев.
- Что ты, миленький! Курить не надо, а коньяк пригодится.
Аня стащила с него свитер и стала расстегивать ремень на брюках.
-Э-э, нет!- отстранил ее Гринев.- это я уж как-нибудь сам.
Аня присела на корточки и прямо из бутылки стала поливать коньяк на грудь Гринева, растирать его ладонями.
- Оставь хоть немного вовнутрь!- взмолился Гринев.

Пока он прямо из горлышка допивал остатки коньяка, девушка стащила с себя шерстяные носки и кое-как натянула ему на ноги, сняла с себя растянутую мамину кофту и накрыла грудь.
Быстренько набросала на него свое пальтецо и тулуп, и стала перед ним, как свеча, в одной сорочке. Но луна уже перестала заглядывать в узкое окно, и в синих сумерках растворился убогий интерьер с уродливым портретом Сталина.

7.
Аннушку разбудил трескучий звонок. Сразу она не поняла откуда трескотня, но, выбравшись их-под навалившегося на нее плечом Гринева, приподнялась, ударилась головой о полочку на высокой спинке дивана и поняла, что звонит телефон.

Она потрясла за плечо Гринева:
- Э-эй, звонят!
Лев Борисович подхватился и едва не свалился с дивана. Сел на край, встряхнул взлохмаченной головой, взглянул на будильник и хрипло произнес:
- Елы – палы, первый час!
- Ал-ле, Гринев у аппарата.
- У аппарата он, видите ли,- начальник,- услышал он всегда недовольный голос директора.- А почему не на электростанции? Под суд пойдешь вместе со шмакодявкой с проходной. Знаешь, сколько за прогул дают? Поедете лес шкуровать на Соловки, понял?

Гринев молчал, нащупывая на столе коробку папирос.
- Чего молчишь?- после паузы спросил директор.- Должен я строгость проявить? Должен, я тебя спрашиваю?
- Ясное дело, товарищ полковник,- ответил Гринев, прикуривая папиросу.
- Вот то-то же. Не хочется, небось, на Соловки к врагам трудового народа? Правильно, туда мы всегда успеем. Не могу же я отдавать под суд хороших людей, когда столько всякой мрази на свободе живет,- усталый голос директора сорвался, он захрипел, закашлялся, через минуту продолжил:
- Твою соратницу, как зовут?
- Аннушка.
- Разве? Кажется, она иначе назвалась.
- Наверное, Анной.
- Да-да, как я мог забыть? Мою мать Анной звали. Она умерла в голодовку,- директор снова замолчал.- Ты вот что, Гринев, выходи в ночную смену, сутки подежуришь, заодно и с оборудованием разберешься. В шесть вечера, чтобы как штык у меня был. И Аннушку с собой прихвати, ей тоже работа есть. Ты понял?
- Так точно, товарищ полковник!

Гринев присел на стул, стал натягивать на себя майку и свитер. Аннушка выбралась из-под пальто уже одетой в кофту и юбку.

Яркий солнечный свет сделал пыльную и прокуренную обитель Гринева серой и неуютной. Хозяин жилья, чувствуя себя неловко, суетился у печки и приговаривал:
- Ничего, сейчас протопим, чайку заварим, время у нас есть.
Вскоре в печке весело затрещали сосновые ветки, сипло запел чайник, тепло стало подниматься к потолку и растекаться по комнате, растворяя в запахе горящей хвои дурной дух холостяцкого жилья.

Гринев подошел к Аннушке, робко сидящей на самом краешке дивана, присел перед ней на корточки и спросил:
- как теперь будем дальше жить, Аннушка?
- У тебя еще температура,- тихо сказала Аннушка.
Гринев поднял голову:
- Ты меня так и будешь называть «миленьким»?
- Я не знаю.
- Да, имя у меня зверское.
Гринев встал, поднимая за собой Аннушку, но в это время шумно распахнулась дверь и на пороге возникла раскрасневшаяся Елизавета Сергеевна в широкой, местами лысеющей, шубе из черного кролика.
- О, Господи! А я думала вы на станции, Лев Борисович. А вы вот. Мы елку перед клубом устанавливаем, звезда на макушку нужна. Она где-то здесь за шкафом была… Вы потом посмотрите, ладно? А я исчезаю, извините.
Елизавета Сергеевна, пятясь задом, удалилась, плотно прикрыв дверь, и нарочно громко затопала по коридору.
- Вот звезда для макушки!- язвительно сказал Гринев.
- Я, наверное, пойду. Маму надо успокоить и дети дома одни.
- Давай хоть чаю попьем,- засуетился Гринев.
Чай заварили расплавленным в ложке кусочком сахара. Новости в репродукторе закончились и стали передавать песни советских композиторов. Как обычно, концерт начался популярной – «Летят перелетные птицы…».
Аннушка согревала руки о кружку с чаем и неотрывно смотрела в окно.
- Тебе нравится эта песня?- спросил Гринев.
- Да,- ответила девушка.- Как ты думаешь, что будет с нашей страной и с нами лет через пятьдесят?
- Мы будем старыми, а страна – молодой.
- Это девушка, которую ты любил?- кивнула Аннушка на фотографию, что стояла на подоконнике.
- Это моя сестра. Она погибла.
- Ее убили на войне?
- Ее убили еще до войны. Она была художницей, училась в Строгановке. Осенью с компанией ездила на этюды в Абрамцево. Там были дачи военных начальников. Пьяные командиры Красной армии развлекались стрельбой по птичкам в кустарниках. А там писали этюды юные живописцы, одна из пуль попала в затылок самой талантливой студентке, фотография которой у меня на подоконнике. Ее звали Надеждой.
Гринев отхлебнул из кружки и закурил.
- Убийцу, конечно. Не нашли,- продолжил он.- Надя была светлым человеком. Писала и жила широко. Как сама выражалась, «без подмалевка, а сразу во всю силу цвета». Ее живопись была рельефной, размашистой, сочной. Когда кто-нибудь из ее друзей просил помочь разобраться с цветом, Надя говорила: «Сейчас я пару репинских мазков брошу и все оживет».
- Я пойду, ладно?- поднялась Аннушка.
Гринев подал ей пальто, стал застегивать его от воротника вниз.

8.
Десятиметровую ель срубили и установили перед клубом, вокруг залили каток, Елку со звездой на макушке украсили гирляндой электрических лампочек, покрашенных зеленкой, синими и красными чернилами. Лампочки светились пятнисто и походили на разноцветных лягушек. Такой же гирляндой обвили и большой портрет Сталина, который укрепили между колоннами на фасаде клуба.

Держался легкий морозец, из черной бездны неба летел прозрачный снег, бодро играл песни советских композиторов громкоговоритель, кто на коньках, а кто на подошвах катались вокруг елки.
В пустом фойе поставили буквой «П» столы, накрыли их красным сатином в прошлогодних масляных пятнах, поставили зеленые бутылки и тарелки с небогатой закуской.

Когда пробили полночь кремлевские куранты, выступил директор электростанции. Он долго перечислял всех, за кого поднял свой бокал: за вождя, за партию и правительство, за недавнюю победу, за дружбу народов, за начальство в Москве. Директор разошелся было делать доклад о проблемах с поставкой оборудования, о выполнении планов, о производственных неполадках, но кто-то из уже хвативших лишку дурашливо проголосил: «Горь-ка! Горь-ка!».

Жаждущий выпить народ дружно расхохотался, завклубша чмокнула директора в мясистый нос, стали целоваться и другие, кокетливо зазвенели бокалы и сурово звякнули граненные стаканы.

Директор, закусив солеными грибочками, тихо удалился и празднующие почувствовали себя вольнее. То и дело кто-то просил внимания, постукивая вилкой по краю тарелки, но единство застолья уже разрушилось, люди стали сбиваться в тесные компании, раздвигать столы.

- Пусть мы и коллективные существа, но вбиваться в стадо не хотим,- заметил Гринев и чуть ослабил намотанный на шее шерстяной шарф. Он надрывно кашлял и лицо покрывалось икринками пота, почти не курил и не ел, а водку пил глотками, как горячий чай.

Букву «П» окончательно разрушили, растащив столы в углы танцевального зала, куда почти не доставал свет большой люстры.
У колонны, грубовато расписанной «под мрамор», присел на шаткий табурет музыкант Гриша и стал пристраивать на колени аккордеон.
- А помнишь, как ты меня на тур танго приглашал?- спросила Аннушка.
- Не-а, это было давно,- вздохнул Гринев, взяв ее за запястье: - Ты у меня останешься?
- Мама и так подозревает,- пожала плечами Аннушка.
- А что подозревать? Завтра пойдем и распишемся.
- Ты что, мне предложение делаешь?- вскинула брови Аннушка.- Думаешь, я так сразу и соглашусь? Много вас тут таких, командированных!
- А я буду настойчивым,- тряхнул головой Гринев.- Новый год, как праздник посредине зимы, мне не нравится, но я не отношусь к нему, как к началу чего-то нового, и ничего не загадываю на будущее. Любое начало от календаря не зависит. Но если бы мы расписались завтра, то Новый год приобрел для нас смысл.
- Я не знаю,- растерялась Аннушка.- А как же мама, дети?
Мама понимает, что рано или поздно ты выйдешь замуж и начнешь самостоятельную жизнь. Мы не оставим ее с детьми. Я обо всем позабочусь. Ты будешь жить в Москве, учиться…
Аннушка прижалась к Гриневу и негромко сказала:
- Давай уйдем отсюда. Не люблю я коллективное чавканье и танцы.
А танцы были в разгаре, пары вальсировали, обвевая других запахами духов и подмышек. Гриша, прижавшись ухом к аккордеону, вдохновенно играл свою необычную музыку.

Они только уснули, когда свинцовым отливом подернулся черный глянец окна и последнее тепло «буржуйки» улетучилось под потолком. В дверь кто-то барабанил и кричал:
- Борисыч, тревога! Пожар на электростанции!
Надрывался трескучий звонок телефона. Аннушка освободилась из объятий Гринева, стала тормошить его за плечо:
- Просыпайся, миленький!
- Ты что там – умер, Борисыч!
Но Гринев не открывал глаз, обнимал Аннушку, притягивал к себе.
- Да просыпайся же, ты!- Девушка дергала Гринева за уши, за нос, пока он ни подхватился, соскочил с дивана и заюлил по комнате, не зная: к двери ли ринуться или к телефону.

Дверь размашисто распахнулась, в комнату влетел мужик с ошалелыми глазами, в телогрейке на голое тело.
- Борисыч, торф горит на складе,- с запалом начал он, но Гринев махнул рукой и поднял трубку телефона:
- Да-да, Гринев. Слушаю. Хорошо.
Гринев стал натягивать на себя одежду, разбросанную где попало по комнате.
- Что случилось?- Аннушка высунула голову из-под одеяла.
- Торф горит!- снова заорал мужик в телогрейке, ничуть не удивившись появившейся из-под одеяла девичьей головке.- Ты представляешь, что это такое?! Это же пороховая бочка под боком электростанции!
Мужик хлопнул себя по голым ногам и исчез. У двери уже нахлобучивал шляпу Гринев.
- Не оставляй меня здесь, миленький!- воскликнула Аннушка. Она выскочила из-под одеяла и прильнула к Гриневу.
- Дождись меня здесь, пожалуйста.
- Мне так тревожно, миленький! Я с ума сойду!- Аннушка вцепилась в его свитер и он с усилием оторвал ее от себя.
- Мне надо быть там. Я позвоню…
Но Гринев не позвонил и не вернулся ни в этот день, ни на следующий.

9.
Новогодняя ночь задержалась над городом почти на двое суток и чистое небо люди увидели только вечером второго января.

Черно-сизые облака клубились над лесом, пористый бурый снег лежал на крышах домов и у дорог.

Вначале с пожаром на торфяном складе пытались справиться собственными силами, но первый день нового года выдался ветренным и бушующие над штабелями брикетированного торфа огненные языки стали жадно лизать крышам построек электростанции. Со звуком артиллерийских залпов лопалась черепица. Огненные сосульки свисали с оплавившихся электрических кабелей. Стены деревянных построек в мгновенье превращались в обугленные скелеты. Все вокруг взрывалось, бурлило, стонало и завывало. Черный снегопад обрушился на землю. Порывы раскаленного, пропитанного запахом гари воздуха вынуждали отступать суетившихся от беспомощной растерянности людей в обледенелых одеждах.
Уже некоторых не досчитались, а некоторых, завернутых в полосатые одеяла, грузили на сани и отправляли в больницу. Кто-то, уже махнув рукой на бушующий пожар, бросился на поиски пропавших.

Единственная в городке пожарная машина, вся схваченная ледяной коркой, стояла у ворот и с десяток пожарных в громоздких робах и рыцарских шлемах, путаясь в скользких кольцах шланга, толпились вокруг кабины, понимая свою абсолютную бесполезность.

К полудню в городке появились крытые брезентом грузовики с военными и милиционерами, несколько пожарных машин. На площади у клуба в свете автомобильных фар замельтешили грузные фигуры военных командиров в серых каракулевых папахах, энкэвэдэшников в синих фуражках с красным околышем.

Всех работников удалили за территорию электростанции и оцепили ее солдатами и милиционерами.

Аннушка металась по кучугурам снежного месива, бросалась к торопливо идущим людям, спрашивая: «Гринева не видели?». Кто-то неопределенно пожимал плечами, кто-то видел энергетика с багром у горящего склада, кто-то видел, как он укладывал обгоревших людей на сани.

В больнице Гринева не оказалось. У проходной стоял молоденький солдат с большим для его тощей шеи воротом шинели, в шапке-ушанке, натянутой до бровей. Аннушке он заградил путь: «А ну иди отсюда, а то как стрельну!».
У входа в клуб тоже стоял постовой. Через окно Аннушка видела тускло освещенное керосиновыми лампами фойе, набитое военными и милиционерами. За новогодними столами сидели какие-то военные чины в шинелях и кожаных пальто, пили чай и дымили папиросами.

Уже вечерело, когда над электростанцией взметнулся в светлеющее небо последний сноп искр.

Еще сыпались редкие хлопья пепла, повлажневший снег разъезжался под ногами, мрачными стояли дома без света в окнах и подрагивали деревья, осыпая с ветвей черный иней.

На следующий день запустили аварийный генератор, и в городке появилось электричество. Командированных из клуба под конвоем повели на электростанцию.

На проходной Аннушку встретил все тот же солдат с худой в лиловых крапинках шеей. Сказал то же, что и накануне: «»Иди отсюда, а то как стрельну!».

Каждое утро Аннушка приходила на электростанцию, но на проходную ее не допускали. Она стояла у ворот в ожидании работников первой смены, расспрашивала у них о Гриневе, но командированные только разводили руками. Одни говорили, что энергетик с начальством уехал в райцентр, где выясняют причины пожара, другие предполагали, что все руководство вызвали в Москву.

Дядя Яша после пожара оказался в больнице с сердечным приступом и чувствовал себя худо. На работу он возвращаться не собирался.
Разговора о Гриневе он избегал, все хватался за сердце и отворачивался к стенке: «Погано мне, Анютка. Ты ступай себе домой…».

Однажды, отстояв у ворот электростанции до сумерек, Аннушка, подойдя к клубу, обратила внимание на светящееся знакомое окно. Она бросилась на второй этаж, толкнула дверь и застыла на пороге – за столом сидела раскрасневшаяся Елизавета Сергеевна в зеленом из какой-то тяжелой ткани платье с отливом, в вязаной шали на голых плечах, грудь ее двумя дынями лежала в глубоком декольте.

Рядом с завклубшей сидел мужчина с вытянутой бритой головой, в нижней рубашке и подтяжками поверх нее. На столе поблескивала бутылка коньяка, рядышком стояли налитые до половины рюмки на тонких ножках, маслянилась какая-то закуска.

- Драсьте,- сказала Аннушка.- А где Гринев?
Елизавета Сергеевна что-то прошептала на ухо лысому.
- Присаживайтесь, барышня,- жестом пригласил незнакомец и она обратила внимание на его руку, усеянную гречкой родимых пятен.- Кто такой Гринев?
- Лев Борисович, энергетик.
- Не знаю такого,- сказал лысый.
- А вы кто?- с вызовом спросила Аннушка.
- А я, милочка, заместитель директора по хозяйственной части,- протяжно произнес заместитель и растянул тонкие губы в улыбке.- Да вы присаживайтесь к столу, угощайтесь.
- Можно я портрет заберу?- кивнула Аннушка на фото на подоконнике.
Заместитель вскинул рыжие брови на лысый лоб.
- Да ради Бога, милочка. А чей это портрет?
- Да это артистка какая-то, я ее фамилию забыла,- сказала Елизавета Сергеевна.

Аннушка сунула портрет за пазуху и удалилась. Каждое утро торопилась она на электростанцию. Занимала там место под старой сосной слева от проходной и стояла там до темноты.

Как только она появлялась, выходил постовой солдат и покрикивал:
- Опять явилась, чокнутая? Сказано тебе: не ходи.
Но Аннушка не обращала внимания на меняющихся постовых и уже ни о чем не спрашивала торопящихся на электростанцию работников. Некоторые сами подходили к девушке и сочувственно говорили:
- Шла бы ты домой, Аня. Мама у тебя болеет, дети одни. Всякое бывает, надо терпеть.
Но она не слышала, что ей говорят, а только крепче сжимала ворот своего пальтеца.

Рано утром к электростанции подъезжал черный трофейный автомобиль, из проходной выскакивал постовой, отдавал честь и торопливо открывал ворота. Это приезжал на работу новый директор – высокий широкоплечий мужчина в кожаном пальто и военной фуражке.

Однажды его черное авто остановилось в двух шагах от Аннушки. Директор грузно выбрался из тесной для его комплекции машины, и прихрамывая подошел к девушке.

- Ты не ходи сюда, ладно?- мягко сказал директор.- Гринев в Москву уехал.
- Дайте мне его адрес, пожалуйста,- быстро проговорила Аннушка. Директор взял ее под руку и увлек за сосну:
- какой адрес?! Осудили его, понимаешь, в тюрьме он сидит. Забудь! И не ходи сюда, а то доходишься.
Утром следующего дня Аннушка снова стояла под сосной.

10.
По субботам Аннушка приходила в клуб на танцы. Первое время она просто молча стояла у колонны, замызганной спинами завсегдатаев. Гриша никогда не начинал играть, если не видел Аннушку. Обменявшись с нею взглядом, он припадал щекой к инструменту и начинал «В лесу прифронтовом».

Аннушка стояла, напряженно вытянув по швам худенькие руки, отрешенно глядя поверх голов танцующих.

В перерывах, когда кавалеры выходили покурить или набраться мужества из запасенной впрок поллитровки, а дамы сбивались в стайки, чтобы поделиться впечатлениями об ухажерах и подтянуть резинки на чулках, Гриша лихо наигрывал импровизации из мелодий популярных песен.

Как-то он стал наигрывать «Летят перелетные птицы» и Аннушка тонким подрагивающим голоском затянула:
Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой…
Как только Аннушка запела, в фойе воцарилась оторопелая тишина. На шумно входящих парней шикали притихшие девушки. Некоторые доставали из рукавов платочки и прикладывали их к повлажневшим глазам, когда Аннушка особенно жалостливо выводила «остаюся».
Летят перелетные птицы
Ушедшее лето искать.
Летят они в жаркие страны,
А я не хочу улетать.
А я остаюся с тобою,
Родная моя сторона,
Не нужно мне солнце чужое,
Чужая земля не нужна.
С того вечера Аннушка всегда пела, но это уже не производило того впечатления, только завклубша Елизавета Сергеевна, поднимаясь по лестнице, приостанавливалась, вздыхала и говорила, покачивая головой: «Совсем тронулась девка».

К странностям Аннушки в городке стали привыкать.
Случившееся с дочерью горе привело больную мать к новому директору. Она просила его взять Аннушку хотя бы на какую-нибудь работу.
- Ну куда я ее возьму?- разводил руками директор.- Ее лечить надо, пока не поздно, а ты о работе хлопочешь.

Директор распорядился выписать со склада картошки, муки и купы, но женщину это не обрадовало, и она поковыляла домой, причитая и всхлипывая.

Вскоре ноги у нее совсем отказались ходить, с неделю она пролежала в постели и тихо умерла. За детьми приехали две рослые мужеподобные дамы из райцентра и увезли их в детский дом. Аннушку забрали в машину с желтой обшарпанной будкой прямо у ворот электростанции.

Весна в тот год объявилась раньше обычного срока. К середине марта набиравшее обороты солнце растопила последние узловатые сосульки, а по просыхающим, но еще липким тропинкам детвора уже вовсю гоняла ржавые обручи с прогнивших кадушек и каталась на дребезжащих самодельных самокатах с колесами из подшипников.

Электростанцию запустили в эксплуатацию накануне дня рождения Сталина и присвоили ей имя Вождя. На открытие приезжало начальство из столицы и из райцентра. Весь день у клуба бодро играл духовой оркестр и трубы отбрасывали золотые «зайчики» на лица прохожих. Обновленный зрительный зал от потолка до пола был увешан кумачовыми полотнищами и портретами вождей пролетариата. Директора наградили каким-то орденом. Других начальников – грамотами и отрезами на костюмы, а работягам выписали премию облигациями.

После затянувшегося собрания показали концерт приезжие артисты. Больше других народу понравились лилипуты-циркачи с голубями и собачками.
Командированные уехали, электростанция стала работать как и до войны, а городок зажил своей привычной жизнью. Люди, как это обычно бывает, погрузились в свои заботы и стали помалу забывать пережитое минувшей зимой. Все реже вспоминали и историю с Аннушкой. Некоторые говорили, что ее определили в психбольницу, но она там то ли выбросилась из окна, то ли повесилась. Другие слышали, что в психушке Аннушка родила ребенка и скончалась при родах. Но доподлинно о судьбе Ани Сотниковой никто ничего не знал. А со временем она уже никого не интересовала.

11.
Года через три после кончина Сталина, поздней осенью, в городке объявился незнакомец – высокий сутулый мужчина в кепке с большим сломанным козырьком, в длиннополом плаще болотного цвета и в кирзовых сапогах с рыжими залысинами на носках. Мужчина полдня просидел в пивнушке на базаре с музыкантом Гришей, зашел в клуб и уехал на попутке. Больше в городке он не появлялся. Говорили, что это был Лев Борисович Гринев, а может быть, и не он. Его уже мало кто помнил.

2010г.