Николай Довгай


Манечка вышла замуж в 19 лет и сразу же начала интенсивно хворать.

Недуги у нее были самые разнообразные, но пальму первенства, безусловно, следовало отдать чисто женской болезни – мигрени. Которой, кстати заметим, обыкновенно страдают лишь сливки общества...

С первых же дней замужества маленький домик Гапоновых наполнили страдальческие стоны всевозможных тонов и оттенков. Протяжные охи и ахи бедной Манечки иной раз достигали таких высот, что казалось, будто ее пытают каленым железом.

Домашняя аптечка непрерывно пополнялась лекарствами, существенно подрывая семейный бюджет. Разнообразные отвары и настойки разливались по баночкам, скляночкам, пузырькам и принимались строго по часам. Давление и пульс больная проверяла ежедневно и многократно. За своей мочой следила весьма скрупулезно, разливая ее в баночки из-под майонеза, тщательно взбалтывая и затем рассматривая на свету.

На супружеском ложе эта страдалица, как правило, возлежала с тряпкой на лбу, обильно смоченной уксусом. Безвольно раскинув руки по бокам, она глядела в потолок потухшими глазами великомученицы, издавая такие стенания, что и бездушный камень, наверное, мог бы исторгнуть слезы от жалости к ней.

Любящий муж в такие минуты порхал вокруг своей бедной женушки на цыпочках, как будто в доме лежал покойник. Он постоянно следил за тем, чтобы дверь в опочивальню супруги была прикрыта, а шторы на окнах – плотно задернуты. Никакие посторонние звуки или лучи солнца не должны были вторгаться в покои больной.

Телевизор в такие часы в доме не включался. А если и включался, то лишь на самую малую громкость. И, тем не менее, его звуки все-таки достигли чуткого слуха жены. И тогда Манечка восставала с супружеского ложа и появлялась перед своим супругом в дверном проеме, подобно мертвецу, поднявшемуся из гроба. В белой ночной сорочке, держась за бок – одной рукой, и за лоб, повязанный платком, пропитанным уксусом, – другой, она смотрела на Григория Семеновича такими глазами, что тот сразу же начинал чувствовать себя преступником.

- И не стыдно тебе, а? – умирающим голосом укоряла жена.

- Да я же сделал совсем тихо! – в тщетной пытке оправдаться, восклицал муж.

- Ага! Конечно! – саркастически парировала Манечка. – Так тихо, что я аж там подпрыгиваю на кровати!

Супруг уменьшал громкость, доводя ее почти до минимума, но было уже поздно.

- Ни минуты покоя! Ну, ни минуты покоя! – с тяжкими вздохами скрипела жена. - О, Боже! Боже ж ты мой! И это ж надо, а? Ох-ох! Только начала засыпать – так он врубил телевизор – аж стены трясутся! О-ох! А-ах! Ну, никакой совести у человека нет! А-аа! Совсем уже всякую совесть потеря-ал… Думает лишь только о себе одно-ом! а-ай, я-ай! Лишь только о себе одном, любимом! Ой-ей-ей! А на больную жену – о-ох! о-ох! – ему начхать!

Держась за бок – одной рукой, и за лоб, повязанной тряпкой, пропитанной уксусом – другой, жена скорбно удалялась в спальню. Там, на ночном столике, на стуле, на этажерке, на подоконнике, на крышке буфета и в других укромных местах лежали тюбики с мазями, пузырьки с каплями, коробочки с таблетками и порошками. Приняв лекарства – обезболивающие, успокаивающие, укрепляющие нервную систему – Манечка вновь валилась на постель и начинала разгадывать какой-нибудь журнальный кроссворд, ибо сон уже был перебит ее мужем окончательно.

Да, перебит этим бездушным существом – ее мужем! И причем, самым безответственным образом! Ведь он прекрасно знал, как она нуждается в покое и тишине. И, тем не менее, превысил допустимый порог громкости телевизора, доведя его до критической отметки в двадцать процентов, вместо установленных ею двенадцати! И, безусловно, Манечка была абсолютно права (а права она была всегда, во всех случаях жизни) делая выговор мужу.

Ведь не секрет же, что ее супруг, Григорий Семенович, был туговат на ухо. И кто же был повинен в этом, скажите на милость? Понятно, он сам!

Никто ведь не заставлял его работать «глухарем!» Мог бы избрать себе и какую-нибудь иную, более пристойную, профессию. Так нет же, погнался за длинным рублем!

А ведь сколько раз говорила она, что работа с этим пневматическим зубилом, которым он там орудовал на своем судостроительном заводе, обрубая сварку на секциях, не пройдет для него бесследно?

Сколько раз твердила ему: «Гриша, бросай ты это дело, пока совсем не оглох». Но разве он послушал ее? Разве слово жены имело для него хоть какой-нибудь вес? Нет, жена всегда была для него на самом последнем плане!

Эта тема (тема мудрой, дальновидной жены, которая – увы! – всегда была на самом последнем плане и ее недалекого мужа) являлась в доме Гапоновых одной из центральных тем и варьировалась Манечкой на все лады каждый божий день. Однако, несмотря на все обилие вариаций, алгоритм у нее оставался всегда один и тот же.
Манечка говорила мужу что-нибудь чрезвычайно умное.
Муж легкомысленно отмахивался от ее умных слов и делал все по-своему.
В итоге выходило очень глупо.

И тогда наступал момент ее торжества.

– Ну, вот видишь, Гриша! – восклицала Манечка, помахивая пальцем у его носа. – А я ж тебе говорила…

Годы текли, унося с собой квелую молодость Манечки, и здоровье ее таяло, как осенний дым. Медицинская карточка гражданки Гапоновой пополнялась все новыми и новыми записями, свидетельствующими об ее многочисленных болезнях. Страницы, предусмотренные для простых смертных граждан, в ней очень быстро закончились, и теперь врачам приходилась вклеивать в нее дополнительные листки. Постепенно медицинская карточка Манечки распухала, как «Сага о Форсайтах».

К шестидесяти годам эта женщина уже превратилась в худенькую старушку с редкими седыми волосами, дни которой, казалось, были сочтены. Теперь она почти не показывалась в переулке и даже летом ходила в меховых ботах и толстых шерстяных чулках – старческая кровь ее почти не грела. Лицо Манечки потемнело, и голос ослаб, а спину совсем приплюснуло к земле. За все эти годы, пожалуй, не было ни одного дня, в течение которого она не принимала бы какие-либо порошки, микстуры и пилюли. Да это было и не мудрено! Грудная жаба, гипертония, стенокардия, остеохондроз, ревматизм, сахарный диабет – вот лишь малая толика болезней, с которыми приходилось бороться бедной женщине.

После шестидесяти лет, скорая помощь уже наезжала к ней едва ли не ежедневно, и санитары все чаще и чаще выносили ее на носилках из хаты. В такие минуты соседи скапливались у калитки больной, и с постными минами наблюдали за тем, как ее транспортируют в карету скорой помощи. Вернется ли Манечка назад, гадали они? Или они видят ее живой уже в последний раз?

Между тем ее муж был по-прежнему крепок, как дуб. После выхода на пенсию он устроился работать сварщиком в какой-то частной фирме, несмотря на то, что пенсия у него была немалая: ведь он проработал по вредной сетке почти сорок лет!

Одна беда: на прежней своей работе, как и предрекала ему его премудрая Манечка, он совершенно потерял слух, и теперь, чтобы посмотреть телевизор, не нарушая покоя своей дражайшей женушки, ему приходилось надевать наушники.

Если бы кто-нибудь заглянул в это время в окно к Григорию Семеновичу – он увидел бы весьма любопытную картину.

Коротко стриженный, кряжистый, с литыми, как у борца, плечами, Григорий Семенович сидел за столом, сложив на столешнице крупные мускулистые руки, и напряженным взглядом всматривался в экран телевизора, скрытый от наблюдателя стеной. На голове у него сидели массивные черные наушники, и в них он смахивал на агента иностранной разведки, который принимал секретную радиограмму из центра: «Юстас – Страннику! Юстас – Страннику! Будьте крайне осторожны!»

Никто не слышал, чтобы этот человек жаловался на здоровье. Но как-то раз он устанавливал заказчику ворота и отлучился с объекта, чтобы докупить электроды и петли, а на обратном пути упал на улице и умер от сердечного приступа.

Все были этим очень удивлены. И кто бы мог подумать! Ведь всегда такой бодрый был, такой веселый и – нате вам, здрасьте! Вот уж воистину говорят: «пути господни неисповедимы!»

После неожиданной кончины мужа, Манечка стала совсем плоха.

Водители карет скорой помощи уже наизусть выучили ее адрес: «Переулок Овражный, дом №13». Они лихо сдавали задом к калитке Гапоновой, виртуозно объезжая телефонные колодцы с украденными крышками и торчащую из земли рельсу, так основательно забетонированную неподалеку от ее хаты, что ее не сумел бы смять и танк.

И врачи выскакивали из карет со своими чемоданчиками и привычно трусили к пациентке. И они замеряли ей давление и пульс, прощупывали живот и спину, делали уколы, выписывали рецепты и… уезжали – до следующего вызова.

А следующий вызов не заставлял себя долго ждать. И водители опять сдавали назад, к калитке Манечки, объезжая ловушки в виде зияющих ям и противотанковой рельсы. И врачи выпрыгивали из своих карет, и замеряли больной пульс и давление, и делали ей уколы, и выписывали рецепты и… – снова уезжали.

И все катилось по накатанному кругу. И Манечке с каждым днем становилось все хуже и хуже. И всем уже было абсолютно ясно: Манечка «не жилец», она «на ладан дышит», и «стоит одной ногой в могиле».

Но хотя Манечка и стояла одной ногой в могиле, другой ногой она все-таки еще продолжала стоять на этой земле!

Трудно, ох как трудно жилось на белом свете несчастной вдове!

Пенсия у нее была мизерная, ибо она нигде не проработала ни одного дня, и накопления, собранные ее «глухарем», стремительно таяли. И хата, без твердой мужской руки, приходила в упадок. И не перед кем было уже ей вздымать свой пророческий палец: «Вот видишь, Гриша! А я ж тебе говорила…»

Детей Бог ей тоже не дал, и присмотреть за ней было некому. Одинокая, беспомощная, никому не нужная, она уныло влачила дни своей безрадостной старости… И вдруг по переулку, как гром среди ясного неба, прокатился слух: Манечка ищет кого-нибудь, кто бы стал за ней ухаживать, а взамен завещает свою хату!

Предложение было, конечно, заманчивым. Ведь ясно же было, что с таким ворохом болезней Манечка долго не протянет. И, следственно, хата сама плыла в руки тому, кто возьмет на себя труд за ней присмотреть.

Хата эта была и не бог весть, какой: кособокая мазанка с камышовыми стенами, зажатая с четырех сторон высокими деревянными заборами на трех сотках тощей земли. Но все-таки эта была хата, которую в дальнейшем можно будет продать. Или впустить в нее квартирантов и получать с этого арендную плату.

И тут в наиболее выигрышном положении оказывались соседи Манечки: им-то не надо будет далеко ходить, чтобы покормить старушку, простирнуть ей немудрящее ее белье или сделать уборку. А самый большой интерес к этой теме был проявлен у семейства Булановых: ведь если разобрать забор, участок Манечки чудесно вписывался в их владения, раздвигая границы тесного дворика. В дальнейшем же эту развалюху можно будет даже снести и разбить на ее месте небольшой огород или посадить садик.

Вот потому-то Дмитрий Никонорович, и его жена, Наташка, частенько справлялись у Манечки о ее здоровье, оказывали ей всяческие мелкие услуги и, как бы невзначай, закидывали удочки: а есть ли, мол, у нее какие-нибудь родственники, которые могли бы за ней присмотреть? (Ай-яй! Ай-яй!) А кому отойдет хата после ее кончины? (Не приведи господь, конечно, и дай Бог Манечке долгих лет жизни и всяческих благ, но все мы не вечные, все там будем). И вот сейчас все козыри оказались у них на руках.

И теперь надо было лишь только грамотно распорядиться этими козырями, не остаться с носом. Действовать следовало быстро, решительно, «сыграть на опережение, как в хоккее» – не дай Бог обойдут конкуренты, падкие до чужого добра! И тогда хата Манечки, на которую они уже давно положили глаз, уплывет из-под самого носа. И, поди, знай, кому она потом достанется! А ну, как поселятся какие-нибудь наркоманы да ворюги! (Даже наверняка и поселятся, приличный человек эту хибару покупать не станет). Устроят шалман прямо у них за забором и – что тогда?

Взвесив все эти соображения, на семейном совете Булановых было принято единственно верное решение: лететь, на всех парусах, к Манечке и «брать быка за рога!»

И вот, 21 декабря 199…г, в половине одиннадцатого утра, Дмитрий Никонорович уже стучался в калитку Манечки. Рядом с ним нервно переминалась на толстых отекших ногах его жена, Наташка – пузатая, круглолицая баба невысокого роста. В глубине двора лениво затявкала облезлая дворняга. По небу ползли рыхлые темные облака, день выдался серый, промозглый; начинал накрапывать дождь.

Наконец, согнувшись в три погибели, из хаты выползла Манечка, укутанная в какое-то тряпье. Охая и ахая на все лады, она поплелась к калитке, опираясь на клюку и держась за бок.

Расстояние в пятнадцать метров сия спортсменка преодолела с крейсерской скоростью – за каких-то пятнадцать минут. И вот уже шустрая бабуля отворяет калитку.

– Здравствуйте, тетя Маня! Здравствуйте, золотая вы наша! Ну, как ваше здоровьишко? Как ваше драгоценное житиё-бытиё? – расплываясь в радостной улыбке, бодро приветствовал соседку Дмитрий Никонорович. – А мы вот решили навестить вас… гмм, гмм… и, заодно… гмм, гмм… переговорить об одном дельце, представляющем, так сказать, взаимный интерес…

Дмитрий Никанорович был человеком весьма солидным, и очень рассудительным, с округлым, как у хомяка, животиком и многозначительным мясистым лицом, носившим неизгладимые следы былых возлияний. Под широким плешивым лбом на нем краснел роскошный нос картофелиной, на которой он цеплял иной раз, для пущей важности, широкие очки. До выхода на пенсию Буланов работал плотником, и возможно поэтому, у него в доме всегда лежал под рукой остро наточенный топор. С этим топором, в дни хмельной и разгульной своей молодости, он очень любил гоняться за женой по двору, словно петух за курицей, уча ее, таким образом, уму разуму. До смертоубийства, впрочем, дело так и не дошло, но лет до сорока пяти его Наташка постоянно ходила с синяками. А затем из города Орла вдруг приехали два ее братца, два крепких орешка, и поколотили самого Дмитрия Никаноровича – да так основательно, что тот две недели провалялся в больнице. А перед отъездом пригрозили: еще раз тронет сестру хоть пальцем – вернутся, и убьют.

И с той поры Дмитрий Никанорович начал переосмысливать свою непутевую жизнь. Все чаще и чаще его стали посещать благие мысли о бренности сего мира и смысле бытия. Пить горькую он бросил, зачастил в церковь по воскресным дням, стал ставить Богу свечки во спасение своей грешной души, и главным украшением истинного христианина (к каковым уже причислял и самого себя) стал относить смиренномудрие.

Топор был заброшен им теперь куда-то очень далеко – так далеко, что сразу и не найдешь в случае хозяйственной надобности. И отныне, поучая жену уму-разуму, набожный муж стал (вместо кулаков и топора) вести с ней мирные благочестивые беседы на божественные темы.

Очень скоро словарный запас Дмитрия Никоноровича обогатился различными изречениями из святого писания и поучений отцов церкви, а в его облике начало проступать нечто пасторское, благообразное. Злые языки утверждали даже, что как-то темным вечером они наблюдали светящийся нимб над его головой! Так это, или нет, нам доподлинно неизвестно, однако с некоторых пор за этим человеком закрепилось прозвище: Святоша.

И сейчас этот Святоша стоял перед Манечкой, источая ангельскую кротость, смирение и дружелюбие.

– Ну, так что, тетя Маня, так и будем стоять у калитки? – с какими-то даже игривыми нотками в голосе произнес Святоша. – Или, может быть, пройдем в хату и там переговорим о наших делах?

Кряхтя и постанывая, несчастная вдова пустилась в обратный путь – к своей хате. За ней, со скоростью сонных улиток, почтительно двигалась чета Булановых.

В полутемной коморке, заставленной старой громоздкой мебелью, стоял острый запах мочи и пота. На массивном буфете, на древней тумбочке, на раздвижном столе «времен Очаковских и покорений Крыма» – везде, везде лежали какие-то пузырьки, таблетки, тюбики, а облупленный подоконник, вместо вазы с цветами, украшала нехитрая композиция из трех баночек из-под майонеза, наполненных до половины вонючей мочой. Полы были застелены жалкой какой-то дерюгой и, очевидно, не мылись уже тысячу лет.

Кряхтя и постанывая, вдова присела на тахту, а Святоша укоренил свой толстый благочестивый зад на одном из кособоких стульев. Наташка осталась стоять сбоку от него, почему-то не решаясь сесть.

Прикрыв колено фетровой шляпой, Святоша приступил к делу:

– Тетя Маня! Мы с вами живем, душа в душу вот уже больше пятидесяти лет! И всегда уважали и понимали друг друга. Верно? И вы знаете,– тут Святоша приложил руку к сердцу, и его голос задрожал от переизбытка чувств,– вы знаете, как я всегда уважал вашего покойного мужа, Григория Семеновича, царство ему небесное и вечный покой! (Святоша набожно перекрестился) Да что там толковать! Вы знаете нашу семью, тетя Маня, а мы знаем вас! И я, и Наташа – мы всегда готовы придти к вам на помощь! Последнее с себя снять – и Вам, тетя Маня, отдать! Потому что материальное для нас с Наташей – это не самое главное! Деньги, мирская слава – это все тлен, это все прах в глазах божьих, не так ли? А для нас самое главное – это Человек! Понимаете, тетя Маня? Че-ло-век!

Палец святоши взмыл вверх, на уровень мутного глаза, хитро поблескивающего за линзой очков.

– Ой-ёй! – откликнулась старушка. – Ой-ёй! Тут колет! Здесь болит! Моча – ох-ох! – уже совсем синяя стала! Видно, приходит мой конец…

– Так вот,– пел свою песенку Святоша. – Иисус Христос служил людям – и нам завещал. Вспомните, тетя Маня, как он мыл ноги своим ученикам… А что говорил о любви святой апостол Павел? Вы помните его слова, тетя Маня?

– Батюшки-светы! И за что же это мне наказание такое? Это ж никто на свете даже и не знает, и понятия такого не имеет, как я, бедная, мучаюсь… Вот так вот доживать до старости лет! ох-ох! ах-ах! Каждый день Бога молю, чтобы он меня к себе поскорее прибрал…

– Медь звенящая, и кимвал бренчащий… – внушительно произнес Дмитрий Никонорович.

– Хата не топлена, белье не стирано… – слезливо захныкала вдова. – Уже сама себе противной стала: вся провонялась, вся грязью заросла, забыла, когда в последний раз и в ванной мылась; а спина ж так болит, так болит, что и повернуться уже не могу, как будто кол в нее забили! А ноги! ах-ах! Бедные вы мои ноженьки! Кажется, на каждую ступню по пудовой гире повесили! Ну, точно свинцом налиты, уже совсем не носят.

Святоша сделал еще один заход:

– Если человек не имеет в своем сердце любви…

– Ой-ёй, какая там любовь, оссподи! В магазин за продуктами и то сходить не могу-у! – с какими-то уже даже подвываниями заклокотала вдова. – В доме хоть шаром покати-и! есть нечего, тарелку супа – и ту сварить некому-у! Так и умру, как собака, в холоде и голоде…

– Вот потому-то мы с Наташей к вам и пришли…

– Это ж я только одна знаю, как я мучаюсь! То в жар бросает всю, то в холод; а голова ж так крутится, так крутится – прямо все перед глазами плывет, ой-ёй! И сердце так колотится, ну, так колотится! Вот сейчас прямо из груди выпрыгнет, как лягушка! И никто ж меня, бедную, не пожалеет; и никому же я, несчастная, не нужная-а; и никто же мине, убогой, не посочувствует на старости ле-ет, ах-ах! Вот так вот доживать – одинокой и никому не нужной, ой-ёй-ёй, не приведи господь, и врагу своему такого не пожела-аешь; и за что же это мне наказание тако-ое, ах-ах, да за какие грехи мои тяжкие, ох-ох; и чем же это я так прогневила господа Бога-а, ой-ёй-ёй!

– Ничего, тетя Маня, поможем! И печку натопим, и накормим, и обмоем: будете у нас еще на танцульки бегать!

– Ой-ёй! Ой-ёй! Это ж кому рассказать – и не поверят! Вот уже третью ночь подряд ко мне мой Гришенька приходит… Слышу во сне, как меня трясут за плечо. Открываю глаза – а передо мной мой ненаглядный Гришуля стоит. Красивый такой, молодой, в белой рубашке, и зовет меня за собой. А я, значит, поднимаюсь с кровати и иду за ним. И вдруг вижу перед собой пропасть, глубокую такую, а в ней змеи кишат. А Гриша-то мой уже на другом краю стоит. Не к добру все это, ох-ох, не к добру! Видно, настал мой конец. Если даст Бог прожить еще хотя бы неделю...

– В общем, так, тетя Маня! Отставить все эти похоронные настроения! За дело беремся МЫ! И все! Ничего не хотим больше знать! И хватит тут нюни распускать! Будете жить у нас – как у Бога за пазухой: и накормленные, и напоенные. И в хате порядок наведем, и что там надо – подремонтируем, и еще жениха вам найдем, молодого, красивого, чтоб не скучали, бляха-муха!

– Господь с тобой, какой жених? На том свете все мои женихи остались, одна я тут, горемычная, маюсь…

– …Но только… только сами понимаете, тетя Маня: жизнь есть жизнь, в ней всякое бывает,– посуровел Святоша. – Так что наше соглашение насчет вашей хаты надо бы оформить официально, через нотариуса. А то объявятся потом какие-нибудь шаромыжники, ваши далекие родственнички, которые вас сейчас и знать не хотят, и начнут предъявлять свои претензии…

– Да делайте, делайте что хотите! – замахала руками вдова. – Вызывайте нотариуса, пишите какие там надо бумаги, я все, все подпишу! Только досмотрите меня, Христа ради, не дайте, бедной, умереть в этой конуре, как собаке. А хата? Зачем мне эта хата? Что я, в могилу ее с собой унесу? И сколько ж мне там уже жить осталось, ой-ёй-ёй? Неделю? Месяц, ой-ёй-ёй? Хорошо, если дотяну до весны, ох-ох,– и пойду, пойду к своему ненаглядному Гришеньке…



Выписываясь из больницы после избиения орловскими шуринами, Дмитрий Никонорович решил посоветоваться с лечащим врачом на одну весьма актуальную для него тему.

– Скажите, доктор…– спросил он, несколько смущаясь вопросом. – А выпивать мне как, можно будет?

Врач очень серьезно посмотрел на своего пациента:

– Можно. И даже нужно! Если вы, конечно, хотите прямиком из больницы отправиться на тот свет. Так что, как только выпишитесь, сразу же идите в магазин, берите там бутылку водки – и вперед! С вашими почками и печенью вы, после этого, сможете прожить еще дня три – а на большее я вам гарантий дать не могу.

– Как? Неужели… неужели,– затравленно глядя на врача, спросил Буланов с упавшим сердцем,– мне нельзя больше пить? И даже – по праздникам?

Приговор был жестоким:

– Если хотите задержаться на этом свете – об алкоголе забудьте. Ни пива, ни водки, ни вина вам нельзя пить ни в коем случае. Ни, тем более, самогона! Ну, а если хотите сыграть в ящик по быстрому… что ж, воля ваша, пейте.

– И… и что же мне теперь делать? – совсем расстроился Святоша. – Как же теперь жить!

– Строгая диета, здоровый образ жизни и выполнение всех моих рекомендаций.

Такая вот невеселая вырисовывалась картина…

И с этой поры, кроме прочих чисто женских дел (таких, как готовка обедов, завтраков и ужинов, хождений по магазинам с пудовыми сумками, мытья посуды, уборки в доме, стирки, глажки, и иных хлопот) на плечи Наташки легла еще и новая забота: приготовление отваров и отдельных диетических блюд для своего супруга.

Да хорошо еще, если б речь шла только лишь о супруге, но ведь были еще и две дочери! Старшая, Нилочка, правда, недавно отделилась (слава тебе, господи!) и жила теперь своей семьей отдельно, но младшенькая, Ноночка и ее муж Толик прочно укоренились в их доме.

Ноночка! Ах, бедная, бедная Ноночка! Она же так уставала, так уставала, бедняжечка, в своем фонде Социального Страхования! Уж и штат у них там расширили, и теперь на месте четырех инспекторов сидело сорок клуш – а все равно работы было невпроворот!

И потому Наташке приходилось и посуду помыть за зятем с дочерью (им-то ведь все некогда, все спешат куда-то, сердешные), и за внуком присмотреть (колготки простирнуть, в садик за ним слетать – а куда ж деться, ведь внучок же, своя кровинушка!) А теперь вот на голову свалилась еще и Манечка!

И теперь – знай не зевай, успевай разворачиваться! И печку Манечке истопи, и в хате ее прибери, и покорми, и обстирай и обмой. И все это (за дело беремся МЫ!) естественным образом легло на плечи Наташки. И не было у нее отныне ни единого просвета: ни выходных, ни проходных; больна ли, здорова ли: коль запряглась – тяни!

Тяни, пока достанет сил. Пока не упадешь, как загнанная кляча. А приз – коли дотянешь этот воз, в который сама же и впряглась – Манечкина хата!

И дни летели за днями серой угрюмой чередой, смазываясь в какую-то тусклую безликую полосу. И Манечке становилось день ото дня все хуже и хуже. И каждую ночь ей снились зловещие сны, и в этих снах ее трясли то за руку, то за ногу, то за плечо, и Манечка просыпалась, и видела перед собой своего ненаглядного Гришулю, который звал ее за собой. И наутро она подробно описывала свои сны Наташке, и рассказывала ей о цвете своей мочи, и о коликах в животе, и о боли в ногах, спине, голове и пояснице, и жаловалась на отдышку и повышенное артериальное давление, сердцебиение, запоры, геморрой, бессонницу, плохой аппетит и странную, непонятную апатию к жизни.

И моча Манечки, которую она зачем-то взбалтывала в баночках, а затем рассматривала на свету, воняла в хате все омерзительней. И врачи скорой помощи наезжали к ней и днем и ночью, и делали ей уколы, и мрачно качали своими умными головами и уезжали. И по всему было видно: Манечка «уже не жилец», она «стоит одной ногой в могиле» и «на ладан дышит».

И совершенно очевидным было всем и каждому: хата вот-вот упадет в руки Булановых. И там уже заранее решено было, что в эту хату перейдут жить молодые супруги, и уже строились планы о том, как они переоборудуют кухню, где будет детская, и какого цвета повесят гардины в гостиной.

А коли так, то за хатой этой нужен был присмотр. То крыша протечет, то отмостка лопнет, то прорвет проржавелые трубы водопровода – и все это надо, не откладывая в долгий ящик, подлатать. А там, глядишь, уже и полы покрасить нужно, пока не сгнили вообще, и стены подмазать да подбелить… И кому же всем этим прикажете заниматься, как не тому, кто в этой хате будет жить?

А посему, с благословления Святоши, почти одновременно со своей тещей в игру вступил и Толик: одна присматривала за Манечкой, а другой – за ее хатой. И этот слаженный тандем просуществовал почти двадцать лет, и разрушить его смогла только лишь смерть…

Да, только лишь смерть… Но, впрочем, умерла не Манечка, а Наташка.

В проулке все были этим очень удивлены – ведь бегала же с сумками до самого последнего дня, как донская кобыла! И вдруг – бац! – свалилась!

Врачи констатировали: инсульт!

«И надо же! А ведь могла бы еще жить и жить!»

Во всяком случае, именно такое мнение доминировало на поминках Наташки. Куда, разумеется, приплелась и Манечка.

И все, кто был на этих поминках, отзывался о покойной очень высоко – так высоко, как если бы та в своей святости не уступала матери Терезе.

И многие, бывшие на тех поминках, потом припоминали, как тяжело поднялся из-за стола убитый горем супруг… как он утер пальцем мнимую слезинку с краешка глаза… и поднял на уровень груди бокал с компотом, имитирующим вино, и начал держать свою речь.

И из этой речи выходило, что он прожил со своей «ненаглядной Наташенькой» душа в душу сорок лет, и что за все эти годы между ними не произошло ни одной, даже самой маленькой, ссоры. Потому что это была «золотая женщина, великая труженица и примерная мать». И в конце своей речи Святоша выразил надежду, что его Наташенька попадет прямиком в рай, и пообещал всем собравшимся, что он тоже вскоре последует за ней туда же, так как ему без нее на этом свете уже не жить.

И стук ложек, и нестройный рокот голосов подвыпившего общества звучал ему приглушенным аккомпанементом, несколько смазывая сию блистательную речь.

И умиленная этой речью Манечка спросила у Святоши, а нельзя ли ей будет, в память о покойнице, (пусть земля ей будет пухом, и вечный покой) забрать ее таблетки? Ведь на том свете они умершей уже не понадобятся, а ей, Манечке, будут весьма даже кстати, ибо среди огромного вороха болезней у нее были и все те, которыми страдала усопшая.

И Святоша, как добрый христианин, принес резную шкатулочку, в которой уже многие годы хранились пожелтевшие таблетки. И он щедрою рукой (да не оскудеет рука дающего!) пересыпал их в пластиковый пакет, и от всего сердца вручил его больной вдове.

И, несмотря на то, что у большей части таблеток давно истек срок годности, несчастная вдова выпила их все до единой за каких-нибудь две недели, и потом говорила, что от них ей стало легче.

И к тому времени, как умерла Наташка, Манечке стукнуло 89 лет.

А потом она стала уже совсем, совсем плоха...

И ко всем прочим болезням у Манечки добавилась глаукома, и зрение у нее все ухудшалось и, наконец, она уже могла различать лишь смутные силуэты предметов и людей. Та же удручающая картина прослеживалась и с ее слухом. И к ста годам своей жизни Манечка стала слышать до того плохо, что при общении с ней приходилось орать, что есть мочи, прямо ей в уши, но и тогда никто не мог дать полной гарантии в том, что она расслышала правильно.

А орать в уши приходилось, главным образом, Ноночке, принявшей «эстафету» от своей матери. И они с мужем, в едином тандеме, успешно продолжали начатое Святошей дело: ведь не бросишь же весь труд в самом конце пути, когда ему уже отдано столько времени и сил? И когда хата, как созревший плод, сама падает им в руки?

И, причем, падает наверняка, на все сто процентов. Так как Манечка, по всем признакам, «уже не жилец», «стоит одной ногой в могиле» и «на ладан дышит». Да к тому же еще и начинает впадать в старческий маразм.

А как иначе можно объяснить такие, например, речи?

– Наташа,– просила она иной раз Ноночку. – Позови Гришу.

– Я – не Наташа! – кричала Ноночка.

– А кто же ты?

– Я – Нона!

– Кто?

– Нона! Нона! А Наташа, к вашему сведению, уже давно в могиле лежит. Понятно вам?

– Понятно,– согласно кивала Манечка и обиженно прибавляла: – Что же я, по-твоему, совсем из ума выжила?

– И что же вам тогда понятно?

– Что ты – Наташа. Вот не пойму только, о какой могиле ты говоришь?

– О той, что на кладбище.

– Га? Говори мне на левое ухо, я же им прекрасно слышу!

– На клад-би-ще! – изо всех сил скандировала Ноночка в левое ухо.

– Где, где?

– В Караганде…

– Да что ты так орешь, о, господи! Я ж не глухая!

– Я так и поняла,– ворчала Нона.

– Так ты позовешь мне Гришу?

– И как же я его вам с того света позову? – раздраженно фыркала Ноночка.

– Где нету света? – недоуменно хлопала ресницами старушка.

Разговор заходил в тупик.

А тем временем знакомые по переулку, встречаясь где-либо на улице, справлялись друг у друга:

– Ну, как там Манечка? Жива еще?

– А что ей, бляха-муха, станет! Она ж у нас как Ленин – живее всех живых! Вчера вон Скорая помощь, чтоб наши медики особо не расслаблялись, полдня возле ее калитки проторчала!

– Ты посмотри, блин! Уже ж, сколько человек в последние годы вперед ногами вынесли у нас с проулка – а ей все нипочем. Живую воду она там, что ли, пьет?

– Мочу ослиную она пьет, а не живую воду...

– Да-а… Всю жизнь, сколько себя помню, она все умирает и умирает – и никак не умрет… Бессмертная она, чи шо?

– Похоже на то...

– Ну, а как там Тимур и его команда? Дрова Манечке накололи, кашу наварили?

– Ну. И дрова нарубили, и кашу наварили. Вот только забыли подсыпать в нее мышьяку…

Между тем Дмитрий Никонорович тоже заметно сдал. Круглая голова его, с белыми перьями жиденьких волос на плешивом черепе, пожелтела и стала похожа на тыкву. Под бесцветными рыбьими глазами висели дряблые мешки. Ходил он с трудом, опираясь на палочку. И, наконец, с задержкой в 12 лет (Манечке исполнился в ту зиму 101 год) он последовал за своей женой в лучший из миров.

И опять Манечка приплелась к Булановым на поминки, и выцыганила у них таблетки покойного, поскольку в перечне ее болезней имелись и все те, которыми страдал Святоша.

И Ноночка, после смерти отца, тоже вся как-то расклеилась и стала хворать, хотя аппетит у нее при этом не только не угас, но даже еще и возрос втрое, а все попытки посадить себя на суровую диету оканчивались полным крахом.

По правде говоря, Ноночка и смолоду не отличалась изящной талией и стройными ногами, и ее фигура напоминала некий бочонок, с трудом передвигающийся на толстых кочерыжках. Ныне же она раздобрела так, что при поездке в общественном транспорте ей требовалось, как минимум, полтора сиденья.

И вот теперь у нее обострились давние проблемы с сердцем, с давлением, сосудистой системой… Появилась отдышка, начал развиваться сахарный диабет. Через три года после смерти отца сошла с дистанции и она.

Остро встал вопрос о преемнике Ноночки.

Взоры Толика обратились на сына, Игоречка – отныне вся надежда возлагалась на него. Вернее, не столько даже на него самого, сколько на его молодую жену, Киру.

Ведь выносить за Манечкой горшки, обмывать ее в ванной, заниматься готовкой, стиркой, глажкой и прочей дребеденью – все это, конечно же, были сугубо женские вопросы, и они никак не приличествовали молодому человеку, оканчивающему последний курс юридического института.

И вся цепочка событий, начавшаяся с той знаменательной фразы Святоши в коморке Манечки: «За дело беремся МЫ», приводила к тому, что следующим звеном в этой цепи должна стать Кира. Она, именно она должна была подхватить «эстафету», выпавшую из пальцев ее свахи, разжатых лишь смертью, и нести ее дальше.

И тут дело застопорилась: Кира упорно не желала впрягаться в этот хомут.

Резоны, которые она приводила своему свекру, никак не могли того убедить – одни лишь сплошные отговорки.

Первый аргумент, выдвигаемый ею, был таков: она, мол, только-только сумела найти работу преподавателя в музыкальном училище. И что же теперь? Вместо того чтобы посвятить себя любимой музыке, бросить все, и выносить за Манечкой горшки?

А второй аргумент и вообще не выдерживал никакой критики: она, видите ли, на третьем месяце беременности, и должна подумать о своем будущем ребенке, а не о Манечке. И если уж, мол, она и должна таскать горшки – то предпочла бы выносить их за своим малышом, а не за какой-то выжившей из ума старухой.

Одно слово: молодо-зелено...

– А как же тогда мы? – шел в штыковую свекор, и желваки на его костлявом лице белели от ярости. – И я, и моя Ноночка, и теща – царство им небесное и вечный покой? У нас что же, не было других интересов в жизни, как только присматривать за Манечкой и ее хатой? Да я, если уж на то пошло,– стучал он себя по груди,– всю свою жизнь проработал телефонистом, хотя в молодости играл на баяне так, что все девки аж пищали от восторга! И, параллельно с этим, еще и пахал, как папа Карло, на разных халтурах! И все для чего? Для чего, я вас спрашиваю!? А по выходным ковырялся в Манечкиной хате, чтобы она не завалилась нахрен! И что же теперь? Все бросить к чертям собачьим? Когда Манечка уже, можно сказать, стоит одной ногой в могиле и на ладан дышит! И когда мы прошли тысячу верст такого пути, и теперь осталось сделать уже последний, самый маленький шажок! Ну, что ж, давайте! Давайте! Пусть хата уплывает из-под самого нашего носа!

– Да хай она горит синим пламенем, эта чертова хата! – вспыхивал Игорек, принимая сторону жены, вместо того, чтобы поддержать своего родного отца. – Что нам, повеситься теперь ради нее? Бабушка с дедушкой из-за нее в могилу слегли, как на Курской Дуге! Мама вслед за ними на тот свет отправилась! А теперь что, наша очередь настала? Да эта Манечка, я так думаю, прилетела к нам с планеты Мардук! Она еще всех нас переживет!

И как ни бился Толик с молодыми – ни в какую! Уперлись рогами, как те бараны, – и стоят на своем.

А через три дня после этого разговора (Толик как в воду глядел!) Манечка умерла.

Все в переулке были этим очень удивлены: «Надо же, а! Все-таки гигнулась! И кто бы мог подумать?»

И тогда сбылись пророческие слова Святоши, сказанные им много лет назад в коморке Манечки: «… объявятся потом какие-нибудь шаромыжники, ваши далекие родственнички, которые вас сейчас и знать не хотят, и начнут предъявлять свои претензии…»

И такие родственнички действительно объявились. И они действительно начали предъявлять свои претензии. И, как не дергался Толик, отсудили-таки хату.

Отсудили, несмотря даже на то, что Толик и пытался доказать в суде: их семейство, мол, сорок с лишком лет присматривало за Манечкой и поэтому ее дом по праву должен отойти им.

– Да кто там присматривал! Только не надо нам тут ля-ля! – негодовали шаромыжники. – Умерла, голодная и холодная, некому было стакан воды подать! Да если б мы могли – мы б на крыльях к нашей прабабушке прилетели!

А затем сбылось и другое давнее пророчество: «…устроят шалман прямо за забором».

И этот шалман таки устроили! И, причем такой, что и в кошмарном сне не привидится.

С утра и за полночь во дворе новых соседей гремела блатная музыка, не давая житья. Сами соседи – двое парней с воровскими ухватками – постоянно скандалили и матерились. И днем и ночью к ним во двор ныряли какие-то мутные уголовные типы с пропитыми рожами и обкуренными глазами. А потом Манечкины правнучки (царство ей небесное и вечный покой) раздобыли где-то огромную, величиной с теленка, собаку, посадили ее на цепь, и с той поры – хоть кричи караул: только высунешь нос за порог – как она уже наскакивает на забор и гавкает так, что сердце уходит в пятки.

И добром все это не кончилось... Однажды эти босяки подстерегли момент, когда Булановых не было дома, залезли к ним на летнюю кухню и вытянули оттуда всю посуду, которую только можно было сдать в металлолом: кастрюли, выварки, сковородки – даже ложки с вилками, и те подмели подчистую!

И еще многое всяких нехороших дел творилось теперь за забором Булановых, (который, к счастью, так и не успели снести). Пожалуй, даже и в целый роман не смог бы вместить всего того, что довелось претерпеть им от своих новоиспеченных соседей.

Однако эту историю – историю бедной Манечки, которая больше сорока лет продышала на ладан и, уже находясь одной ногой в могиле, сумела пережить и Наташку, и Святошу, и их младшую дочь Ноночку, мы на этом оканчиваем.