Днепропетровские прозаики - детям

Елена Хейфец
ЕХАЛ ГРЕКА

Моему сыну Денису было чуть более двух лет и он категорически не выговаривал букву «Р». Семья считала это единственным и временным его недостатком, но существовал у малыша дотошный двоюродный дядя, которому этот факт резал слух и он вплотную занялся его искоренением. В помощь себе, как начинающему логопеду, для работы с ребёнком дядюшкой была взята на вооружение известная поговорка «Ехал грека через реку, видит грека в реке рак, сунул грека руку в реку, рак за руку грека цап…» Печальна судьба грека, ищущего себе приключения на руку! У маленького Дениски каждый раз, когда он общался с дядькой, начинались мучения с противным греком, но мальчик рос покладистым и молча терпел его в своей жизни.
Наступил Новый год, и я решила повести сына в кукольный театр на утренник возле ёлки и сказочное представление с участием кукол. Это был первый его выход в свет. Сын был наряжен в маленький мужской костюм, белую рубашечку и черную бабочку.
Морозным утром, по хрустящему снегу мы отправились на праздник. По дороге, подготавливая сына к событию, я рассказывала, что на утренник придут Дед Мороз и Снегурочка, что будет большая ёлка и много детей. И вот, наконец, мы прибыли в кукольный театр.
В фойе, где должно было происходить действо у ёлки, детей сразу отсекли от родителей. Взрослых, прикипевших к ладошкам своих чад, рассредоточили по углам, откуда они, обострив свой слух и зрение, созерцали своих детишек. Я волновалась, как там обходится без меня мой совсем маленький ребёнок и всё ли у него получается. Волновалась я напрасно, всё было замечательно – сын исправно приседал, хлопал в ладоши и кричал вместе со всеми: «Ёлочка, зажгись!»
После появления Деда Мороза наступил кульминационный момент. Дети, подготовившие стихи, выходили к ёлке и читали Деду Морозу выученные дома стихи о зимних прелестях и весёлом празднике. Наградой выступающим были аплодисменты зрителей, но кроме лучей славы чтецы получали от Деда Мороза игрушку, которую он извлекал из своего мешка.
Игрушек было много, они не повторялись. Выступающих тоже оказалось много, мамы дома добросовестно поработали с детьми, и я огорчилась, что не подготовила Дениса к выступлению. То, что этот новогодний праздник, проведенный вместе с ребёнком, был для меня первым, оправданием служить не могло, и я клеймила себя позором.
Тем временем Дедов мешок стремительно худел на глазах, и было ясно, что игрушек там скоро не останется. Дениска о моём педагогическом просчёте знать, конечно, не мог, но чётко вычленил причинно-следственную связь в отношении подарков: читаешь стишок – получаешь подарок!
Волнуясь, малыш теребил свою бабочку, сжимал и разжимал от волнения ручки и вдруг, неожиданно для меня, принял самостоятельное решение и твёрдым шагом пошёл к Деду Морозу. Я застыла от удивления. Неужели попросит подарок? Наклонившись к ребенку, Дед спросил, как же называется стихотворение, которое будет читать Денис, и услышал ответ: « Про греку!». На секунду Дед Мороз замирает в недоумении, решая, что ослышался. Таких стихов он не помнил. Может это будет стишок о том, как в далекой Греции греки празднуют Новый год?
Но не тут-то было! У ребенка оказался более чем странный репертуар. Мальчик начал читать скороговорку: «Ехал грека через реку…» Стихотворением это, даже с натяжкой, назвать было нельзя, а тем более зимним. Конечно, можно отвлечься и пофантазировать, что бестолковый грека эксперимент с рукой проводил в зимнее время года, воспользовавшись полыньей. Но не будем придираться к малышу, ведь то, что грека был явно «отмороженным» – это факт!
Остановить сына не представлялось возможным, и, закончив скороговорку, он набирал в лёгкие воздух и начинал её сначала. Ни одно выступление не вызвало столько восторгов у родителей и у Деда Мороза. Когда терпеливый дедушка в пятый раз услышал «Про греку», то понял, что такое выступление дорогого стоит и, достав из мешка игрушечную балалайку, вручил её чтецу. По этой балалайке, выглядывавшей потом из моей сумки, народ меня сразу вычислял, как нерадивую мать маленького и забавного артиста, отчего я пребывала в крайнем смущении.
А подарок оказался символичным. Правда, тогда мы об этом знать не могли. А Дед Мороз, как сказочный волшебник, наверняка знал, что мальчик, читающий « про греку», помимо явных способностей чтеца, имеет ещё и музыкальный талант и музыка для него станет любимым делом его жизни…

Гнатюк Юлия, Гнатюк Валентин

Отрывок из романа «Святослав – русский пардус», М., Амрита-Русь, 2010г.

(События происходят в 953г. на Киевщине. Юный княжич Святослав поступает на обучение к волхву Велесдару.)

ПРАЗДНИК БОГОВ.
Пройдя по звериной тропке вдоль ручья, Велесдар вышел к тому месту, где прозрачные струи сливались с небольшой рекой, а на поляне возвышался Священный Дуб. На высоте примерно пяти саженей, там, где начинались ветки, можно было разглядеть выступы четырёх кабаньих челюстей. Когда-то аккуратно вставленные в древесину, они давно заросли и стали единым целым с Перуновым Дубом. Потому что дикий кабан – вепрь – является одним из священных животных Перуна. Он силён, могуч и бесстрашен, а дубовые желуди служат ему любимым лакомством.
Под раскидистой кроной старец остановился. Оглядевшись, прислушался. Никаких посторонних звуков, кроме журчания воды, шума молодой листвы и щебета птиц.
Велесдар, опершись руками на свой посох, прислонился спиной к грубой коре старого дуба. С этой стороны кора была тёплой, видно солнце, отражаясь от зерцала водной глади, нагрело ствол.
- Здравствуй, Дуб-отец! - запрокинув голову к зелёной кроне, - приветствовал его кудесник. - Мы оба прожили долгую жизнь, но моя по сравнению с тобой - будто капля из этой реки. Человеческий век недолог, мои годы уже на закате, а ты по-прежнему силён и крепок. Ты - обиталище самих богов и имеешь могучую силу, что растекается по твоему стволу и ветвям. Поддержи и укрепи моё стареющее тело. Не для себя прошу, Дуб-отец, важное деяние предстоит мне исполнить от имени всех кудесников...
Волхв постоял, тесно прислонившись к дереву, с закрытыми очами. Постепенно стала исчезать усталость от долгой ходьбы, тело наливалось крепостью. Старик удовлетворённо крякнул. Выбрав место на берегу, он сел на шелковистую траву подле вербы, положил рядом посох и стал ждать.
Солнце уже коснулось верхушек деревьев за рекой, когда послышался едва различимый конский топот. Старик прислушался: без сомнения, с низовья реки походной рысью приближались два всадника. И когда на полузаросшей дороге, вьющейся по противоположному берегу, в самом деле, показались два верховых - высокий и маленький - Велесдар остался доволен. Волховское чутьё не подвело и подсказало, что именно нынче он должен поспешить навстречу долгожданным гостям.
Когда всадники приблизились, Велесдар поднялся и помахал им, указывая, где удобнее переправиться на левый берег. Лошади осторожно вошли в воду, нервно подрагивая разгорячённой кожей, но река в этом месте была неглубока и едва доходила им до брюха.
Свенельд, крепкий рыжеволосый и рыжебородый муж лет сорока, облачённый в лёгкие и красивые византийские доспехи, соскочил с коня, на котором также была дорогая и искусная сбруя. Придержав за повод невысокую, с широкой спиной лошадь Святослава, хотел помочь ему спешиться, но малец резво соскочил сам, и стал рядом, с интересом глядя на Велесдара своими голубыми очами.
- Здрав будь, отец Велесдар, вот привёз тебе ученика, принимай!
- Здравствуй, воевода, - степенно отвечал старец, - и ты, юный княжич! - кудесник положил руку на его плечо, с удовлетворением отмечая, что малец, хоть и невелик ростом, но крепок, резв и вынослив. Проскакать целый день на лошади может далеко не каждый отрок. Значит, и с учением справится. - Не передумал ли, по-прежнему хочешь познавать Тайное? - спросил он Святослава.
- Хочу! - твёрдо ответствовал юный княжич.
- Вот и добре! - улыбнулся старик. Потом повернулся к воеводе. - Как путь одолели, не случалось каких помех, не встречали ль кого по дороге?
- Нет, - отвечал Свенельд, - мы выехали до рассвета, как велел Могун, чтоб не приметили чужие глаза. Далеко ли ещё, отче? - спросил он. - Мне хорошо бы до заката тронуться в обратный путь.
- А мы уже на месте, - ответствовал Велесдар. - Так что можешь ехать.
Свенельд огляделся, ища глазами пристанище волхва, но ничего похожего на человеческое жильё не обнаружил. Он хотел что-то спросить, но потом пожал плечами и пошёл к лошадям. Взяв под уздцы лошадь Святослава, подвёл её к волхву и протянул повод. Похлопав по массивным перемётным сумам, пояснил:
- Тут снедь на первый случай, одежда для княжича, коня вот оставляю. Что ещё будет надобно, ты, отче, только дай знак через своих кудесников, мигом всё доставлю.
Велесдар взял лошадь и свёл её к самой воде. Свенельд со своим конём пошёл следом. Оказавшись у воды, животные стали пить, а кудесник о чём-то вполголоса беседовал с воеводой, так что слов не было слышно, да Святослава это и не занимало. Он весь был поглощён новыми впечатлениями и прохаживался по зелёной молодой траве, слушая лесных птиц и глядя на бабочек и жуков. Небольшая рыжая лисичка шмыгнула через кусты, и Святослав свистнул ей вслед. Взглянув опять на взрослых, удивился, с каким вниманием Свенельд, всегда такой уверенный в себе, слушал каждое слово волхва, стоя перед ним чуть не на вытяжку. Затем медленными движениями, будто сам удивлялся тому, что делал, воевода привязал святославова коня к луке своего седла, вскочил на вороного жеребца и, так же молча, не попрощавшись, поехал через брод.
Велесдар проводил его взглядом до поворота реки. Только когда фигура всадника с лошадьми скрылась за деревьями, Святослав опомнился и стремглав кинулся с пригорка к волхву.
- Конь! Мой Снежок! И весь скарб - одежда, снедь, что матушка передала, зачем Свенельд их забрал? - одновременно гневно и растерянно кричал он.
Лицо старика оставалось спокойным, даже добрым.
- Так надо, княжич, - мягко ответил он.
- Но куда Свенельд уехал? Он скоро вернётся?
- Он вернётся только на следующее лето, когда закончится твоё учение.
- Как же так? А вдруг что надобно будет, или матушка его пошлёт?
- Он не найдёт дороги. Заклятие я на него положил, - пояснил Велесдар. - До следующего лета про всё забудет, - и про тебя, и про эти места, и даже если очень захочет или попросит кто, не сможет вернуться...
- Но почему? - с возмущением и некоторой опаской спросил Святослав.
- Потому что с нынешнего часа у тебя начинается новая жизнь, совсем не похожая на ту, что была в княжеском тереме. А вещи твои, конь и лакомства, которыми баловали стряпухи - они из той, прошлой жизни, будут тянуть назад к суете и праздности, мешать познавать Тайное.
- Как вещи могут тянуть меня, ежели я их хозяин? - уже не так возмущённо, сколько обиженно возразил малец.
- Порой нам кажется, что мы - владыки вещей, а зачастую случается обратное...
Видя непонимание в глазах отрока, старик спросил:
- Этот красивый узорчатый пояс с золотыми львами и чудный кинжал, чья рукоять украшена дорогими камнями и финифтью - это твои вещи, ты их полный хозяин?
- Конечно я, а кто же? - гордо выпятил губу Святослав. - Византийские послы, когда делали подношения матушке, вручили сей дар для меня!
- И ты волен сделать с ним всё, что угодно?
Малец кивнул, серьёзно глядя на старика.
- Тогда возьми пояс вместе с кинжалом и брось в реку, - неожиданно предложил волхв.
Святослав некоторое время оторопело глядел на кудесника: может, шутит? Но тот смотрел так серьёзно и выжидающе, что под этим пристальным взором княжич медленно отстегнул пояс с ножнами, который был и вправду красив. Но особенно нравился кинжал, который делал его немного похожим на настоящего воина, вселяя уверенность своей тяжестью и острым блестящим лезвием. И теперь вдруг взять всё это и выбросить?! На лице Святослава написалась растерянность и отражение внутренней борьбы. Он невольно прижал ножны к груди, как бы защищая их от посягательства.
- Вот видишь, - с лёгкой укоризной сказал Велесдар и, повернувшись, зашагал по направлению к Священному дубу. - Пойдём! - уже громче позвал он, сворачивая на звериную тропу, уводящую в лес.
Святослав посмотрел на уходящего волхва, на потемневшую воду реки, на зажатый в руке пояс с кинжалом. Потом зажмурился, швырнул любимый кинжал в воду и, не оглядываясь, побежал догонять старика.
Велесдар повернулся к нему.
- Ну, как, почувствовал власть вещей?
Отрок промолчал, и они зашагали по узкой тропе, которая совсем терялась в наступающих сумерках. Сухой валежник и лапы деревьев то и дело хватали за одежду. Красивая шёлковая рубашка цеплялась за каждый сучок и ветку, загнутые носки изящных сапожек попадали в ловчие петли корневищ. Святослав, как ни старался идти осторожно, несколько раз оступался и падал, оцарапав лицо и руки. И как это Велесдар не оступается, видит, что ли в темноте, или землю чует босыми ногами? - удивлялся отрок, стараясь следовать по стопам волхва. Какие-то звуки и шорохи слышались вокруг, заставляя сердце сжиматься от страха. Темнота сгустилась настолько, что пробираться приходилось теперь почти наугад. Святослав взмок и устал, ему стало казаться, что этот путь сквозь лесную чащу не закончится никогда.
- Тяжко идти? - спросил Велесдар.
Святослав только шумно сопел, не желая признаваться в слабости.
- Жалко кинжала? - опять спросил волхв, будто заглянул в душу. - Да, чем красивее вещь, тем крепче она к себе привораживает, тем труднее избавиться от её власти..., - вздохнул старик. - И ежели врага на поле храбростью одолеть можно, смелостью, умением воинским, то власть вещей намного коварнее будет. Подобно греческому вину, она захватывает в полон душу и затмевает разум. Самое верное оружие против этого - Купальская чистота, Перунова правь и Велесова мудрость. Запомни, княжич, основной закон Бытия, завещанный нам богами, гласит: чего лишнего, то не надобно. Вещи только тогда послушны, когда используются по назначению. Кинжал ведь был у тебя больше для красоты и хвастовства, чем для дела, верно? Так что нынче, княжич, ты не кинжал, а оковы тяжкие выбросил. Не переживай, и не жалей. Придёт время, и ты научишься владеть и вещами, и оружием, и ещё многим другим...
- А как скоро, отец Велесдар? - вскинулся княжич.
- Научишься, - улыбнулся кудесник. - Время, оно, слава Числобогу, на то и дано, чтобы ждать своего часа и готовиться. Но коли уж придёт, не проспать и крепко ухватить за узду, не то, как быстрый скакун, унесётся прочь в бескрайнюю степь...
Святославу казалось, что они шли всю ночь, наполненную странными звуками неведомых птиц и зверей, лесных духов и призраков. Но когда, наконец, вышли на поляну со старой, чуть покосившейся избушкой, над деревьями только стала восходить Луна.
- Здравствуй, мать-Макошь! - приветствовал её Велесдар. - Благодарствуем, что выглянула своим светлым оком, вот мы уже и дома!
Велесдар взял большую лучину из пучка и зажёг её от дымящихся углей кострища, обложенного камнями посреди поляны. Прикрывая ладонью дрожащий огонёк, внёс его в избушку, отворив дверь, подпёртую палкой. Святослав вошёл следом. Внутри приятно пахло травами и мёдом. Поднеся лучину к старому кувшину с узким горлом, стоявшему в миске с водой, волхв зажёг ещё две, опустив и принесённую. Огоньки, потрескивая, осветили колеблющимися язычками скромное убранство избушки, показавшейся Святославу чрезвычайно низкой и тесной.
- За стеной послышалось жалобное блеяние.
- Сейчас, сейчас, Белка! - отозвался Велесдар и, указав Святославу на лавку у дощатого стола, вышел в другую половину.
Вскоре он вернулся и поставил перед мальцом кринку с парным козьим молоком, добавив горбушку чёрного ржаного хлеба грубого помола. Но они показались Святославу необычайно вкусными, почище тех изысканных снедей, что увёз Свенельд.
Слабый огонёк в старом кувшине, обгоревшие угольки падают, шипя, в миску с водой. Пряный запах трав, гудящие от усталости ноги, древний старик в холщёвой рубахе и козьей душегрейке, что-то говорит, но слышно всё хуже... Предметы расплываются и исчезают...
Голова княжича опустилась на столешницу. Он уже не слышал, как старик поднял его, перенося на широкую новую лаву, пахнущую свежей древесиной и застланную бараньей шкурой, как снимал сапожки и изорванную, ещё недавно такую красивую одежду. Крепчайший сон сморил Святослава, и он погрузился в сладкую темноту, объятый великим Ничто.
Утром перед рассветом, когда самый сладкий сон, Велесдар разбудил отрока. Тот долго не мог прийти в себя и сообразить, где он и куда надо идти, когда ещё темно и так хочется спать.
Выведя его за руку из избушки, Велесдар повлёк голого и сонного княжича куда-то по тропе, неся во второй руке деревянный жбан за продетую в ушки верёвку. Сырой прохладный воздух заставил мальца съёжиться, тело покрылось "гусиной кожей". Шишки, сучки и камни больно кололи нежные босые подошвы. Святослав ойкал, хныкал и слегка упирался.
- Ой, ноги колет! Куда мы идём? Холодно!.. Где моя одежда и сапоги?
Спустившись в лощину, они оказались у студёного источника-криницы, в котором отражались уже слабеющие звёзды.
Велесдар торжественно произнёс:
- С сего утра и сего омовения начинается твоя новая жизнь, Святослав! А старая пусть уйдёт в землю вместе с водой!
Он зачерпнул жбан воды, настоянной на глубокой синеве ночного неба и золотистых звёзд.
- Повторяй за мной молитву богу нашему Купале, что правит всеми мытнями и омовениями: "Боже, Купало! Очисти мя от зла и всяческой скверны!"
Святослав, клацая зубами, повторил.
- Да будешь чист ты, как снега в поле, духом, телом и помыслами, чтобы к богам нашим приближаться. А они пусть наставляют тебя и хранят, чтобы мог над Киевом княжить, матери своей и близким в радость быть, а Руси - во славу и гордость! – торжественно проговорил старик и вылил на отрока из жбана.
От потока ледяной воды, обрушившейся разом на голову и всё тело, княжич завопил, а потом громко и по-детски обиженно заплакал.
- Ничего, ничего, - успокаивал его Велесдар, оборачивая холстиной, - это только в первый раз холодно и неприятно, а потом - одно удовольствие!
Старик снял одежду и медленно, с наслаждением вылил на себя воду раз, потом другой. Надев рубаху, поблагодарил Купалу. Святослав смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых ещё стояли слёзы, но уже не плакал, а только всхлипывал.
- Теперь, сынок, беги в избушку, - велел кудесник, - и оденься, там, на лаве рубаха лежит. А потом ворочайся сюда, мы с тобой пойдём нынче смотреть праздник богов. Да не медли, а то не поспеем!
Святослав стрелой помчался в избушку, иногда морщась и подпрыгивая на особо острых камнях. На лаве нашёл простую льняную рубаху, длинную - ниже колен - и ничего больше, ни портов, ни сапог. Одевшись, отрок минуту поколебался: не остаться ли? Завернуться в тёплую шкуру, согреться. Но обещание волхва показать праздник богов было таким заманчивым, что княжич вновь побежал к роднику. Оттуда они с Велесдаром отправились дальше по узкой тропинке.
Пока Святослав бегал туда-сюда, а потом быстро шёл, грубая ткань тёрлась о кожу и скоро совсем высушила и согрела её, даже босым ногам было теперь не холодно. Наконец, вышли к лесному озеру, подёрнутому предрассветным туманом, на чьей глади отражалась бледнеющая Луна.
- Гляди, Святославушка, слушай и запоминай, - тихо прошептал Велесдар. - Видишь, туман от берега отходит, а за ним Макошь укрывается. Этот туман в ночи и лунный свет Русалки с Вилами собирают для Макоши, а она уже делает тончайшую серебряную и золотую пряжу, из которой прядёт нити Судьбы. А на рассвете Макошь уходит по озеру туда, где вода сходится с синей сваргой. Гляди, княжич, как садится она в свою серебряную ладью и плывёт по размывающейся звёздной стезе опять в небо. А вослед ей уже спешит Червонная Заря и проливает в воду свои золотые багрянцы...
Впервые в жизни зрел Святослав рождение нового дня не своими обычными детскими глазами, а будто каким-то третьим оком, которому открывалось то, что прежде было невидимо. Заворожено следил отрок, как средь клубящегося тумана плыла по озеру небесная богиня Макошь, как над водой вставала утренняя мгла, и холодные криницы у берега дымились той синей мглой, а Заря окрашивала озеро расплавленным в горниле Огнебога червонным золотом. Это было удивительное, волшебное зрелище! Оно входило в распахнутую детскую душу и память, чтобы остаться там навечно восторженным восхищением чуда.
Из тростников послышалось несмелое кряканье серой утки, ей - уже громче - ответил селезень. В лесу запел дрозд, отозвалась щебетом одна птица, за ней другая, третья...
- Слышишь? - шептал Велесдар, и очи его горели молодым радостным огнём. - Это бог Птичич разбудил дрозда, лесных и водных птиц, и теперь они поют утреннюю песнь Даждьбогу, чьё животворящее дыхание объемлет всё сущее и творит саму жизнь на земле. Ты чувствуешь его, сынок?
Тепло и свет струились сверху, рождая благословенный день.
- Да, отец Велесдар, я чувствую его! - шёпотом отвечал Святослав, разводя руки и подставляя лицо и ладони золотому дождю солнечных лучей.
- Человек, живущий по Прави, зрит Праздник Богов в каждом рассвете. А тот, кто не почитает богов, живёт, подобно слепцу. Для него рассвет сер и безрадостен, и нет в нём никакого божьего чуда...


КУТНЯК А.И. ПРОЗА

К У К У Ш К И Н Ы   Д Е Т И

(отрывки из книги «Золотая канитель воспоминаний»
о сиротском детстве автора)

ПАСХАЛЬНЫЙ СЮРПРИЗ

Приближалась ранняя Пасха 1946 года. Мне исполнилось 4 года. Мой старший брат, почему-то его вся улица звала Нарина, целыми днями гонял в футбол на выгоне. Меня он подсаживал на замерший тут танк. Люк был сорван, из нутра воняло гарью и дерьмом. Однако тёплая броня так приятно отдавала апрельское тепло, что покидать стальной остов не хотелось.
Отсюда открывался вид на еврейское кладбище с разбитыми и осквернёнными обелисками. Видимо, итальянцы, которые оккупировали Павлоград, относились к этой нации так же, как и немцы. Ограды тут никогда и в помине не было. Только оборонительный ров окружал это жалкое место. Православное население стаскивало в ров всяческую падаль. Зловоние там висело адское. Тем не менее, среди камней мирно щипали траву козы.
Между танком и кладбищем располагалось импровизированное футбольное поле. Если же смотреть в противоположную сторону, то там хорошо просматривалась железная дорога. Её насыпь, словно гравием, была усеяна всяческими патронами. Пацаны туда ходили на промысел. Я тоже собирал боеприпасы. Потом зубами мы выдёргивали пули, и высыпали из патронов порох, который шёл на разнообразные забавы.
Даже самая распоследняя мелкота не боялась оружия. Скорее наоборот, только им и интересовалась. Оно служило всеобщим эквивалентом, вроде денег.
В начале апреля, когда потеплело, у себя во дворе я нашёл итальянскую гранату. Отец отобрал её и бросил в туалет за сараем.
Я тяжело переживал утрату и никак не мог смириться. Тщательно исследовал территорию вокруг нашей мазанки, огород и садик.
Мои усилия не были напрасными. За будкой туалета, под кучей сухой листвы и бурьяна обнаружил точно такую же.
Опасаясь отцовского контроля, проник, сквозь дыру в заборе, в соседний двор. Там жили трое моих сверстников – две девочки и мальчик. Мы все собрались вокруг наковальни у сарая. Рядом стояла железная бочка с дождевой водой.
Светило мирное солнце, праздничное состояние было разлито в природе. Бабушка утром звала меня с собой в церковь, святить куличи. Но я не пошёл.
И вот теперь мы стояли и спорили, кто первым будет стучать находкой по наковальне.
Восторжествовала справедливость! Сначала я легко позвякивал железом. Потом в торце находки заметил яркий кружок и грохнул им о наковальню. Послышалось лёгкое шипение. Тут мне захотелось бросить находку в бочку, однако вместо этого я рассматривал её и прислушивался.
Взрыва я не услышал... Только померкло солнце, внезапно навалилась глухота. Понял, что стою во мраке с открытым ртом, только крика и сам не слышу. А затем и сознание угасло...
Пришёл в чувство. Всё тот же пасхально-благостный день... Тела не ощущаю. Нерушимый покой и лёгкость... Зрение и слух в полном порядке.
Подо мной вижу родное подворье, крышу мазанки, забор. Возле ворот толпа соседей… В стороне стоит соседский мальчик, которого с нами у наковальни не было. Смотрит на толпу с перепуганным лицом. В толпе плачет моя мать. Она склонилась над носилками. А там кто-то лежит...
Вижу отца, который бежит со стороны завода. «Почему плачет мать?» – думаю я, как о постороннем.
Приходит понимание, что это я лежу на носилках. Ни сожаления, ни боли по такому поводу... Двор, и всё, что возле него, начинает стремительно удаляться. А может, это я удалялся?! В том, что я сейчас сказал, нет ни слова вымысла. Именно так всё и происходило.
Вследствие клинической смерти моя освобождённая душа со стороны видела земное. Теперь-то я понимаю, что ради великого праздника Господь не стал огорчать моих родителей. Но в том раннем возрасте и в те атеистические времена мне и в голову не пришло именно так трактовать события. Уже будучи взрослым, я показал свою ладонь специалисту. Тот покачал головой и объяснил, что у меня две линии жизни. Первая – очень короткая. Это значит, что мне на роду было написано погибнуть в раннем детстве. Специалист ничего не знал о гранате...
Теперь о смерти я думаю совершенно спокойно. Ничего отвратительного, пугающего в ней нет. Сам пережил, так что не стоит убеждать в обратном. Отвратительно как раз то, что предшествует ей.
Пусть это прозвучит эпатажно, однако в моём представлении – её и вообще нет. То есть, её нет в том смысле, в каком она сфальсифицирована материалистами. В реальности всё обстоит именно так, как я сказал. Во всяком случае, в тех пределах, в которых я чувствую себя компетентным. Как там оно обстоит дальше — утверждать не берусь, не видел.
Когда я очнулся в больнице, то узнал о гибели моей подружки и о том, что двое остальных участников эпизода серьёзно ранены.
Только звезда по имени Солнце, которая померкла дня меня в тот далёкий пасхальный день, так толком и не взошла.
Впрочем, философски рассуждая, свет всегда в конце тривиального туннеля для всех ждущих его...

...ДУШИ ПРЕКРАСНЫЕ ПОРЫВЫ
ПОЧТИ ПО-ДОСТОЕВСКОМУ

Школьная музыкальная комната находилась на третьем этаже учебного корпуса, через лестничную площадку от учительской. Там хранились инструменты духового и струнного оркестров и более сорока баянов, если я ничего не путаю.
Ещё будучи малышом, любил я тайком подходить к запертой двери. Сначала слушал через дверь. Потом прикладывал ухо к замочной скважине. Затем совал туда же нос. Симбиоз таинственных запахов щекотал ноздри. Фантомы дремлющих звуков, помноженные на ароматы инструментов, будили воображение. Душистая симфония из замочной скважины опьяняла меня. Я сидел на корточках, привалившись к лестничной решётке, погружаясь в оцепенение и сладкое Зазеркалье. Что-то такое чудилось, о чём не сказать. Целый год я ходил на свидание с комнатой, отпрашиваясь, как правило, с урока в туалет. В коридорах стояла зыбкая тишина. Людей не было. Комната влекла, точно пещера Али-Бабы, только набитая духовными сокровищами. Я не обладал ими, но воображал, что обладаю...
Так и сидел я однажды, когда из учительской выпорхнула вожатая Галя. На такую малость, как я, она в тот раз и обратила своё внимание. Стала тормошить, почему тут сижу?! Странно, похоже, она что-то поняла в моём состоянии...
В субботу Галя повела небольшую группу малышей в городской дворец пионеров. Там нас долго рассматривали сердобольные дамы. К чему нас приспособить?! Решили создать шумовой оркестр. Слух у меня обнаружился, и было решено закрепить за мной инструмент под названием «китайская коробочка». Почему-то с тех пор о таком чуде не слышал.
Костяной палочкой касался я иностранно звучащей коробочки, обслуживая ритм. И коробочка нравилась, и субботние походы грели душу, хотя от интерната до дворца было всего три квартала.
Шумовой оркестр исполнял, помню «Светит месяц...», а также «Взвейтесь кострами…» Но, как говорится, недолго музыка играла...
Голсан (директор интерната) запретил мои субботние выходы в свет. Уверен, что наказание не было адекватным моему преступлению, но хозяин – барин...
И, тем не менее, лёд тронулся. Оторвать меня от музыки тяжело было даже Голсану.
Долго и безуспешно ходил я кругами вокруг духового оркестра. Его руководитель, Владимир Илларионович, отмахивался, мол: ну как ты сможешь играть одной левой?! В конце концов, он попробовал приспособить меня к тенору. Дал мундштук. Я носил его в кармане и в свободную минуту дул в него, адаптируя губы к бронзовой воронке. Губы болели, однако результат появился. А то, что приходилось одной рукой и играть, и инструмент к груди прижимать, так – как говорится – голь на выдумки хитра. Чаще играли сидя, и тогда совсем никаких проблем. Свою партию я запоминал легко, и вскоре стал основным в ритмической группе.
Владимир Илларионович имел обыкновение подкрадываться к тому, кто фальшивил. Отпускал страшной силы щелчок по голове, и только потом заходился в крике:
– Что ты срёшь, вирзун поганый?!
Надо сказать шишек на моём черепе вырастало не так уж много... Как сейчас вижу нашего руководителя, который на цыпочках крадётся вдоль играющих, ухо его при этом граммофонным раструбом вытягивается к каждому. Я съеживаюсь, в ожидании щелбана, потом расцветаю, когда опасность проходит мимо.
На руководителя мы не обижались, поскольку он и пошутить мог, и своеобразное представление о справедливости имел.
Инструменты нам выдавали после обеда. Вечером их полагалось сдавать. Каждый искал местечко потише. Только найти такое было сложно...
Я со своим тенором, а позже с баритоном, любил сидеть на задней лестнице, на верхней ступеньке между вторым и третьим этажами. Ниже меня поплёвывали в дудки, как правило, ещё человек пять. И так в каждом углу... На каждом квадратном метре кто-то играл. Если всё это слушать, то школа напоминала оркестровую яму во время репетиции.
Но приходит такой день, когда перестаёшь слышать окружающее. Слышишь только себя.
Музыкальными аристократами в интернате по праву считались баянисты. И то сказать, лучшие из них после восьмого класса ехали в Курск и там учились в музыкальном училище.
В школе же их иерархия была у всех на виду, их репертуар всем известен и всеми обсуждаем. Пианистов же припоминаю только двоих, но зато оба стали профессионалами. Один из них сегодня – заслуженный деятель искусств. Гастролировал по Европе. Его имя частенько звучит по радио.
А наш духовой оркестр в те лета имел традиционный репертуар: марши, польки, вальсы. В городском саду на танцах мы не играли. А вот на избирательных участках, в близлежащих школах долго и часто. Особой любовью пользовались: «Амурские волны», «На сопках Маньчжурии», «Голубой Дунай».
В те годы выборы являли собой своеобразный праздник. Густая, пахнущая «шипром» и сиренью толпа... Буфет... Распродажи… Смех, весёлые возгласы, и в углу, сверкая медью, толпимся мы, изгои. Я, припоминаю, всё норовил стать к слушателям наиболее привлекательным боком, чтобы не вызывать сочувственных вздохов, нездорового интереса.
Если баянист мог исполнить «Полёт шмеля» Римского-Корсакова, то он входил в высшую касту. Однако таких вспоминается немного. Правда, наезжая из Курска, некоторые эпатировали нас и мелодией «Семь сорок», и прочей еврейской легкомысленной попсой.
В субботу перед сном, после ужина и внеклассного чтения, возникала пауза, которую у нас никто не пытался отнять и которую мы любили.
Старшеклассники собирались в угловом классе на третьем этаже и, как сегодня говорят, тусовались. Правда, достаточно своеобразно. Пели на два или даже три голоса. Кто фальшивил, того выгоняли.
Сидели за партами и на крышках парт, на подоконниках, стояли просто так. При этом присутствовал дежурный воспитатель. Только в субботу он нас не терроризировал. Сидел себе за столом, молча заполняя свои талмуды.
Музыкальный слух у меня прорезался совершенно определённо. Сидя с ногами на своём любимом подоконнике, самозабвенно выводил, как по Волге реке легка лодка плывёт...
…Делаю судорожные глотательные движения. Не помогает, к горлу подкатывает горячий ком. Открываются какие-то шлюзы в душе. Туда волнами входит недетская ностальгия и щемящая жалость, чаруют картины, одна волшебнее и недостижимее другой. Красна девица в высоком терему, молодец, выкрадывающий её. А главное, аллегория вольности, какой-то неведомой жизни. Голос изменяет мне. Отворачиваюсь к окну. В чёрном стекле расплывается лицо. Оно дрожит и мерцает. Песня извлекает из моих глубин то беззащитно доброе, что там упрятано. Но о какой воле речь?! За окном едва светлеет стена каменной монастырской ограды, а дальше ночь. Или то не ночь, а недобрая муть. Там всё пугающе-враждебное. Там тебя не любят и презрительно жалеют. Даже родителям ты не нужен, как лишний увечный рот. В том мраке таятся угрозы, риски. Там всё и все чужие.
Ты не интегрирован в эту агрессивную среду. Пропадёшь там – никто и не заметит. Там давление в сотни злобных атмосфер. Интернат подобен глубоководному батискафу. Ты адаптирован к его уютной тесноте. Тебе подают сюда кислород и всё необходимое. Здесь некому над тобой смеяться, поскольку все точно такие, как и ты. В тебе же самом заключён целый мир.
Твоя воля – внутри тебя. Чем яснее ты это осознаешь, тем свободнее станешь. Тогда никакие стены не будут тебе помехой. Пусть кто-то скажет, что ты подобен страусу, прячущему голову в песок, что ты волю променял на корыто и одежду, пусть! Но как же тогда быть с утверждением, что царство Божие внутри нас?! Человек обязан быть самодостаточным. Особенно, если у него в руке когда-то взорвалась граната...
…К моему уху с вопросом наклоняется дежурная медсестра Вера Романовна. У неё богатые волосы, богатые плечи и руки, не интернатское, а значит, богатое платье, и совершенно потрясающие духи. Вопроса я не понимаю, но вдыхаю женский молодой дух, и становится ещё горше. Господи, думаю, о чем это она?!
Филармония и театр – эти два слова в интернате околдовывали меня...
Воскресенье... Мы построились во дворе для осмотра и инструктажа. Нам выдали чистые вельветовые костюмы, белые рубашки и цветные кашне вместо галстуков. Голсан, руки за спину, шествует вдоль строя:
–Вы должны... Вы не должны... Смотрите у меня...
Вдруг он останавливается возле меня в остолбенении:
–А этот негодяй почему здесь?! За какие такие заслуги он идёт в театр? Кто разрешил?
Только Галя могла в подобной ситуации что-то возразить. Она улыбается:
–Иван Яковлевич, разрешите ему пойти, под мою ответственность! Думаю, он оценит вашу доброту и исправится.
Галя толкает меня и шепчет:
– Проси!
Слезы душат меня. Слова вымолвить не могу. Молчу, нагнув голову. Голсан цедит сквозь зубы:
–Чтобы это было в первый и последний раз.
Проходит дальше. Многие интернатские прятались, не желая идти в театр. Но Голсан заметил, что для меня это больше, чем десерт. И он умело использовал своё наблюдение. Директор то и дело давал указание не брать меня. Лишить нарушителя хлеба он не мог, а вот зрелища – сколько угодно.
…В зале царил приглушённый свет. Тихо гудели зрители. В оркестровой яме разминались музыканты. На занавес падали лучи фонарей. Именно это зрелище очаровало меня, давало понять, что тут без колдовства не обойдётся.
На балконе я, перво-наперво, ощупал бархат сидения и бархат барьера, который отделял нас от зала. Он мне сразу очень понравился. Такой многообещающий на ощупь. Я прилёг на бархат щекой. Симбиоз запахов, усиленных воображением, навалился на меня. И в первый раз, и потом меня восхищало не только то, что происходило на сцене, но всё, как говорится, начиная с вешалки. А потому, что буднями тут и не пахло. В моём восприятии, театр – это праздник, на котором его участники стремятся забыть о том, что происходит за стенами. Театр – это доказательство существования Зазеркалья.
Первое представление, которое я увидел, была сказка «Катигорошек». Думаю, что в продолжение спектакля я не пошевелился ни разу. Грудь распирало от восторга и восхищения. Как я при этом не взлетел, понять не могу... Верил каждой реплике, каждому слову, произнесённому на сцене. Никакой фальши, никаких ляпов не замечал и не мог заметить. Когда герой попадал в западню, подстроенную злодеями, слезы огорчения на моих глазах закипали абсолютно реальные.
После театра я был ниже травы, тише воды дня три. Однако потом чары рассеивались, и у Голсана снова имелись все основания, чтобы мучить меня.
Галя потакала мне и покровительствовала. Даже пошла на профессиональное нарушение. Перед директорским досмотром и инструктажём она закрывала меня в пионерской. Когда Голсан уходил к себе, меня выпускали, и я бежал к воротам вокруг школы, чтобы на выходе вскочить в уходящий поезд. А возможно, мой мучитель знал о нехитрых хитростях?! Возможно, это был такой изуверско-педагогический воспитательный приём! Факт остаётся фактом: чем дальше, тем сильнее я любил походы в театр.
Однажды, перед самым досмотром бегая по куче угля, который так забавно осыпался и набивался в обувь, я упал, и моя белая рубашка превратилась в тряпку. Такого трубочиста брать в театр отказалась даже Галя. Но я зарыдал так искренне, так горестно, что она стала меня успокаивать, и сама пошла в кастелянскую, чтобы переодеть меня в чистое. Она же проследила, чтобы я помыл шею и лицо. О том, что у меня полные ботинки угля, вожатая знать не могла. Так что, сидя в театре вполне счастливый, я, время от времени, шевелил пальцами ног, раздвигая и утрамбовывая помехи. Уголь измельчался, увлажнялся, постепенно превращаясь в своеобразную кашу. Только мне было не до каши в ботинках.
Поднимался занавес... Начиналась тайна, начиналось чудо...
Спасибо тебе, Галя, за это!

ГРОМОБОЙ

До Великой Отечественной войны Иван жил в глухой деревне и ненавидел её всей душой. Каким-то чудом поступил в педучилище... Там учились, практически, только девочки. Училище Иван тоже ненавидел. Однако это был шанс зацепиться за город…
Возвращаться в колхозное рабство он не желал. Нищета, грязь и забитость не прельщали. Всякое напоминание о деревне нервировало парня. Почему-то он буквально шарахался от коров и лошадей, если те встречались ему в райцентре...
Хотелось вычеркнуть из жизни сельское прошлое. Каким-то оно представлялось стыдным и позорным.
А тут загромыхала война... Несостоявшегося педагога определили в похоронную команду. Вскоре он уже стал сержантом. Сидел в кабине полуторки с журналом на коленях, записывал туда данные о трупах, подобранных на местах боев. Рядовые собирали урожай, а сержанту в окно кабины передавали найденное при убитых. Он писал и писал, поражаясь скудости солдатских карманов. Главным образом – замызганные фотографии девушек да элементарные талисманы. Попадались и фляжки. Тогда похоронная команда пила спирт, украденный у мёртвых, и закусывала мародёрской тушёнкой.
Сержант пил, не выходя из кабины. Где-то в глубине своего существа он был доволен своей судьбой, своим местом на войне. Заполненные журналы сдавал под роспись. Ему выдавали новый. Горе-вояка радовался, что его имени там, скорее всего, не будет. В кузове привычно грохотало... Его орлы кидали убиенных, а главный собиратель мёртвых в кабине осоловело задрёмывал. Химический карандаш вываливался из руки.
В сон бесстыдно приходила стрелочница, которая когда-то лишила его девственности. Трофейный вальтер оттягивал карман. Чёрт побери, какое везение. Не жизнь, а сплошная малина!!
Так и ехала полуторка фронтовыми дорогами до самого Берлина...
Сержанта мало волновало, кто штурмовал его, кто положил голову в последние часы бойни! Его миссия – собрать урожай и сложить его куда положено, а там – хоть трава не расти!
Так оно и случилось. Пока война перемалывала то лучшее, что успело произрасти на европейских нивах, в городах и весях – сержант замывал кузов полуторки от чужой крови.
В эти майские дни как-то выбрался сержант из кабины, походил, походил вокруг своей труповозки, попинал сапогами её лысые колёса, потом присел на подножку и задумался: «Как же так?! Война закончилась, а он не убил ни одного фрица!»
Интересно, какое ощущение переживает убивший? Неловко даже домой возвращаться. Просто несправедливость какая-то. Мало того, что наградами обошли, так вот теперь и десерта лишили, сладости причаститься вражьей смертью. Подумал так Иван, и тут отвлекли его бойцы. Однако вскоре такие мысли снова посетили голову и стали неотвязными. Тем временем наши войска вошли в Берлин.
Полуторка, грозно чихая едким смрадом, одной из последних въехала в столицу побеждённой Германии. Сержантовы стервятники метнулись по домам. Возвратились улыбчивые и уже на подпитии. Принесли и командиру... Стали пить за победу. Рядом, на берегу Шпрее высилось громадное сооружение. Шестиэтажное, явно не жилое. Склады, предположил кто-то. Охраны не было.
Главный стервятник после второго стакана шнапса принял смелое решение штурмом овладеть объектом. Побежали, пьяно хохоча. Внутри оказались громадные холодильные камеры в виде залов, они были забиты свиными тушами; и даже пьяные вскоре почувствовали арктический холод.
Сержант предложил забаву... Распахнули окно на шестом этаже. По монорельсу разгоняли тушу, и она вылетала в проём окна на мостовую. Весело было глядеть, как туша, словно глыба льда, от удара рассыпалась на мелкие кусочки.
В конце концов, все устали, вспотели и с победой потянулись на улицу. Какой-то герой за спиной командира удивился:
– Глупые фрицы, даже не додумались ограбить склады!
Другой подхватил:
– Разве могли бы такие придурки выиграть войну!
Дружно засмеялись. Возле полуторки сержант сказал:
– Будем размещаться на ночлег в ближайшем свободном дворе.
Завернули во двор. В центре чернела громадная воронка. На краю ямы стояли две лошади. Под уздцы их держал старый немец. Впечатление складывалось такое, что и тяжеловозы-кони и возница были недавно контужены. Никто из них даже не поглядел в сторону прибывших. Так и стояли, словно скульптурная группа. В голове главаря могильщиков снова вспыхнула та же мысль:
– Как возвращаться домой девственником?!
Он спокойно достал пистолет. Подошёл к воронке. Вложил дуло в ухо старика. Тот, после выстрела, упал и скатился в воронку. Кони не пошевелились. Сержант по очереди выстрелил в ухо одному и второму тяжеловозу. Те молча обрушились на край ямы. А убийцу даже не стошнило. Солдаты с протрезвевшими лицами смотрели на командира...
В доме за столом сидели, как тени, люди. Вояки выгнали их из комнаты и стали укладываться, кто где.
А утром, когда сержант вышел во двор по нужде, там не было никакой воронки. Двор был чистым и ровным. В центре двора стоял жеребёнок. Он смотрел на непротрезвевшего человека и стучал копытом, как колотушкой. Поражали его уши. Они были прострелены навылет. Бравый вояка забыл, ради чего и выходил. Он попятился и тихо прикрыл дверь. А днём жеребенок исчез...
Сержант даже нагибался над тем местом, разглядывая отпечатки. Может, ничего такого и не было?! Может, это только пьяные фантазии? Но в пистолете недоставало патронов. Значит, что-то всё-таки было!
…Прошли годы. Бывший сержант, теперь уже Иван Яковлевич, возвратился на педагогическое поприще, чтобы сеять разумное, доброе, вечное. Послевоенный дефицит мужиков способствовал его продвижению по карьерной лестнице. Предложили пойти директором интерната для слепых детей. От таких предложений не отказывались.
Сказать, что он не любил слепых, искалеченных войной детей, значит, ничего не сказать. Он их брезгливо презирал… Если и брал чью-то руку, то только большим и указательным пальцами. Остальные оттопыривал, словно прикасался к зачумлённой дохлятине. При этом лицо его кособочилось и кукожилось, становясь страшнее смертного греха.
Дети чувствовали такое отношение к себе и, не любя, боялись директора. Прозвали его, раз и навсегда, – Голсаном. То ли в какой-то сказке был некий злодей, то ли из какой-то восточной истории добыли имя, но иначе его никто и не называл. Он знал о прозвище и мстил всякому, кто, утратив бдительность, произносил его громко и прилюдно.
Ханжой оказался первостатейным. Жучил нас сильнее всего именно за те грехи, в которых сам увяз по уши. Например, за грубость, за инфернальную лексику, за курение и так далее... А уж каким жестоким оказался, свыше всякой меры!
Применял изуверскую систему наказаний. Лишал сладкого, то есть, самого любимого. Я на себе неоднократно испытал эффективность этого метода.
Голсана никто не любил, только он и не нуждался в любви. Ненависть и злоба являлись средой его обитания.
Как-то завхоз Кузьма Сергеевич объявил, что интернату дают трофейную лошадь. И вот появился он, Громобой. Могучий немецкий тяжеловоз гнедой масти с косматой тёмной гривой. Грудь у него была, словно Царь-колокол. Поступь имел медлительную, неумолимую и могучую.
Что нас поразило в Громобое, так это уши. Оба – с дырками. Кузя даже замышлял изготовить шутейные серьги. И завхоз, и дворник (он же и конюх) дядя Миша холили и лелеяли лошадь.
Помню, когда директор впервые увидел лошадь. Его состояние точнее всего назвать остолбенением. Смертельная бледность разлилась по щекам. Он шептал:
– Не может быть, не может быть!
А конь захрапел нутряным голосом, словно увидел волка. Он страшно затопал и встал на дыбы. Голсан попятился к крыльцу и побежал в корпус.
К детям Громобой относился по-доброму. Когда слепые на него наталкивались, гуляя по двору, то он зубами снимал шапку и слегка пожёвывал её. Мог, играясь, легонько куснуть за плечо. Совсем, совсем не больно! При этом конь ржал. Ржание походило на добродушный смех.
Слепые не пугались, поглаживали лошадь и скармливали ей пайки хлеба, припрятанные по карманам. Тогда Немец клал голову на плечо подателю и ласково похрапывал. Но, проходя под окнами кабинета директора, конь свирепо топал и с ненавистью ржал. Он норовил встать на дыбы и передними копытами ударить в стекло, однако Кузя был начеку.
Бывший конеубийца теперь и во двор старался не выходить. Интересно, что даже если Громобой стоял в конюшне, то он как-то чуял гробокопателя и начинал бушевать. Грохот стоял ужасающий.
А в душе у Голсана отныне поселился зверь по имени скунс. Зверь царапал и грыз внутренности и источал зловоние. С тех пор бывший сержант постоянно находился в неистребимой сфере резкого запаха. Окружающие шарахались от него. Даже вожатая Галя избегала.
С утра до вечера стоял он у окна своего кабинета, прячась за шторой. Порой он разговаривал сам с собой. Речи его звучали темно и непонятно. Вскоре директор погрузился в какое-то сомнамбулическое состояние, а затем не пришёл однажды на работу. Кузя туманно объявил, что Голсан полез в петлю. Смысла выражения я тогда не понимал.
Через день, задолго до подъёма, мы с завхозом поставили на телегу огромный синий ларь и поехали получать хлеб. Возвращались мы в облаке аромата. Запах хлеба пронизывал меня. Я смотрел на мир сквозь него, и мир казался прекрасным. Кузя всегда давал мне за помощь четвертушку каравая. Осьмушку я съедал, сидя на телеге, а вторую припасал для Громобоя. В тот раз, помню, он взял кусок тёплой мякоти с особой нежностью. Пожевал неторопливо. Положил голову мне на плечо. Его огромные бархатистые губы ласково шевелились возле моего уха. Казалось, он что-то объясняет, горестно вздыхая. Вроде что-то про сиротскую лошадиную участь, про далёкую безвозвратно потерянную родину, её луга и небеса. Конь предлагал погрустить вместе и словно прощался со мной. Я гладил его, почёсывал за дырявым ухом и под мягким горлом, и необъяснимые слёзы выступали на глазах. Потом я ушёл из конюшни, а мне вослед понеслось тихое печальное ржание.
Вечером в интернате поднялась паника. Громобой исчез. Словно его и не было все эти годы. Словно это был не тяжеловоз, а Пегас крылатый. Улетел, не иначе, поскольку интернат был обнесён китайской стеной. А может, он существовал, пока жил Голсан?! Странно всё это и невыразимо грустно.
…На закате того же дня, на моих глазах – светозарное облако трансформировалось в розового коня с длинным хвостом и гривой. Он ударил копытом и плавно потёк на запад. Там, где неба коснулась подкова, слезой покатилась ранняя звезда.
А мерцающий фантом всё бледнел и таял в вышине…