Александр Кутняк


 КЛЕПТОМАНИЯ

…Мой отец имел привычку проверять наши карманы. У меня он мог там найти только шиш, а у старшего брата – крошки табака. И не только...
Последствием шмонов являлись разборы полётов. Мать нещадно ругала отца за замашки карманника, совестила его, но как об стенку горохом. «А всё плохое, – объясняла мать, – переимчиво». И как в воду глядела...
Однажды я спал на полу, на бабкиной фуфайке, кровати у меня ни до, ни после того не было. Не спалось... Из-под шкафа воняло мышами и неизвестностью. От глинобитной стены тя-нуло сыростью. На ней висели два изображения ангелов, каж-дое величиной с блюдце. Отец привёз их из побеждённой Гер-мании. И все остальные его трофеи были такими же бесполез-ными и смехотворными. Правда, он оправдывался, что, мол, его в поезде ограбили, только это, как теперь говорят, – от-мазки. Просто к пирогу он поспел тогда, когда только крошки отряхивали со скатерти.
Но эти – розовые на голубом – мещанские ангелочки были мной благоговейно любимы. Небожители простирали над мо-им ложем крыла, и ничего за пределами мазанки, никакие со-кровища мира были мне не нужны.
Я мало походил на принцессу на горошине, но, тем не ме-нее, какое-то инородное тело в недрах фуфайки ощутил. В полной темноте нащупал бумагу.
Она оказалась зашитой за подкладкой. Зубами разгрыз шов...
Мне исполнилось только четыре года, но я понял, что это – деньги. То были святые деньги! Они копились бабкой на смерть. С неба они не упали, они пахли тяжким старушечьим трудом и стремлением никому не причинить неприятности и после смерти. Только тогда я ничего такого не понимал. Те-перь крепок задним умом...
Спать – не спал, а утром метнулся на улицу и променял пачку денег на несколько блестящих копеек. Большие пацаны не принимали меня, и теперь я рассчитывал купить их благо-склонность. Да и не понимал я цену деньгам.
Спохватилась бабушка нескоро, проклятий в адрес ворья прозвучало много. Ещё больше было пролито слез. На меня подозрение не пало…Ведь я был любимым внуком. Совесть не проснулась, я только ластился к бабке сверх всякой меры, что окружающими воспринималось за чистую монету. Однако сверху всё видно. Всевышний решил прибрать пакостника и навёл меня, спустя некоторое время, на гранату. Правда, потом это наказание показалось ему чрезмерным. Или мать пожалел? Только он оставил меня в живых…
Любопытно, не было ли у него потом сожалений по данному поводу? Ведь моя привычка осталась при мне! Только при-обрела более или менее бессмысленный характер. Как бы да-же, искусство – ради искусства.
Несомненным является тот факт, что с правой, загребущей, рукой Господь обошёлся справедливо и радикально. Сказано ведь в Святом писании: «Если правая твоя рука со-блазняет тебя...»
…В интернате учителя раздавали нам листы брайлевской бумаги. Мы сгибали их пополам, складывали и сшивали тет-радку. Так проходили уроки ручного труда в младших клас-сах. То есть малыши делали тетради для всей школы. Я всякий раз прятал в парту часть листов. И теперь не могу сказать – для чего…
Время от времени учителя отбирали мои запасы, но стрем-ление к накопительству продолжалось. Так приятно было на уроке запустить руку в парту, а там...
Определял я это – словом «богатство». И вообще, всё личное обозначалось этим словом. Стремление приумножить богатст-во двигало мной.
Соседом по парте был огненно-рыжий умелец Свирин. Из пустой деревянной катушки, авиационной резинки, пугови-цы, кусочка мыла и так называемой заводной палочки он сма-стерил транспортное средство. Что-то, типа мини-трактора. Если накрутить резинку, то он забавно полз по крышке пар-ты. Я жутко завидовал такому богатству соседа. Как- то во время урока мы пускали трактор туда-сюда. Воспользовавшись тотальной слепотой рыжего механика, я соврал, что трактор свалился под парту. Полез искать и не нашёл. Транспортное средство мной было угнано. И в дальнейшем использовалось исключительно в личных целях.
Сосед стал мастерить мельницу. Посягнуть на недвижи-мость я не рискнул...
Однажды я решился даже на воровство идейного свойства. Меня не приняли в пионеры. И тогда я пошёл в пионерскую. Воспользовавшись халатной доверчивостью вожатой Гали, из-ловчился и стащил галстук.
Никто пропажи не заметил. А вор носил святыню в карма-не брюк.
Справедливости ради следует сказать, что тащил малолет-ний клептоман всё, что плохо лежало. Вот только там, где он обитал, практически ничего и не лежало...
А то, что попадало под руку, имело исключительно объек-тивную цену. Наиболее памятная кража – она же, по-видимому, последняя – состоялась в четвёртом классе.
Юный возраст не помешал мне влюбиться в вожатую Га-лину. Это с ней наш директор Голсан порой уединялся. Галя пользовалась духами под таинственным названием «Манон Леско». Граненый флакон венчала стеклянная пробка с гранё-ной же головкой зелёного хрусталя. Может, директор духи и подарил...
Словно кот от валерьянки, я пьянел от аромата «Манон Леско», а также от самой вожатой. Случилось мне увидеть Га-лину сумку среди горнов, барабанов и многого другого. Как рука оказалась в недрах сумочки – ума не приложу! Флакон брать не решился. Вынул пробку и кинул за щёку. С сокрови-щем во рту пошёл на урок.
С тех пор пробка играла культовую роль. То был фетиш. Я ему поклонялся. Больше всего любил держать хрусталик за щекой, а также смотреть на мир через пробку. Окружающее сверкало и переливалось. Тогда жизнь, особенно будущее, ка-залось радужной, прекрасной сказкой. Куда потом запропас-тилась волшебная пробка, сказать не могу. А что если и сего-дня она преображает мир?
В четвёртом классе клептомания оставила меня, словно её и не было. На каникулы приезжал домой. Бабушка Ира при-вязывала теперь свои сбережения платком к своей правой но-ге, выше колена. Так и спала. На чердаке мазанки у неё был припасён гроб с белыми зигзагами на боках. Она, по-прежнему, мечтала никому не быть в тягость, даже в смерти.
Отец повадился на чердаке прятать алкогольную заначку. По стремянке лазил туда и всегда спускался счастливым.
Но однажды что-то там его сильно огорчило, он спихнул гроб во двор и в бешенстве порубал его на дрова. Бабушка Ира ужасно расстроилась.
Особенно стыдно за отца было совестливой маме. Она пла-кала и называла отца анахтымом. Что это означает, не знаю и поныне...
А бабушка умерла именно так, как того опасалась. В нище-те, на чужбине. Что уж тут греха таить?! Приложил к такому финалу свою злодейскую руку автор написанного...
Прости и помилуй его, Господи!

УЧИТЕЛЬ, ПЕРЕД ИМЕНЕМ ТВОИМ...

Самое сильное впечатление, буквально с первого урока, произвёл на меня Владимир Евграфович Петухов. Преподаватель географии. Говорю преподаватель, а не учитель, поскольку он никогда не был классным руководителем. Ходи-ли слухи, что власти не доверяют ему воспитание детей. По-тому что его отец до октябрьского переворота являлся бога-тейшим купцом Болхова. Эксплуататором Володя в силу мла-дых лет стать не успел, но нелюбовь к экспроприаторам, по мнению коммунистов, вполне могла сформироваться.
Географ казался нелюдимым, старым и страшно одиноким. От него исходил запах, как от целого шкафа древних книг. Ни с кем не общался на неформальном уровне, но ни с кем и не конфликтовал. Такая себе кантовская вещь в себе.
Вероятно, все свои жизненные силы Петухов сублимировал на самой неидеологизированной дисциплине – географии. Мне представлялось, что он одиноко существует в большом, запу-щенном деревянном доме с заколоченными ставнями. В ком-натах царит пыльный полумрак и ностальгическая тишина. Посреди большой комнаты за круглым столом, покрытым плюшевой скатертью, сидит под лампой с шёлковым розовым абажуром и ждёт прихода прошлого. Сидит старик, уронив голову в ладони. Время в комнате сгустилось и никуда не движется. Чай в блюдечке давно остыл. Синими искрами вспыхивает кусок рафинада. Подобно Буриданову ослу, раз-рывается душа сидящего между прошлым и будущим.
Он не понимает, почему должен отказываться от своих корней. Но – не отвергнув их – не может принять и светлого коммунистического будущего. Вот уже и тленом потянуло из будущего. Жизнь утекает, точно песок сквозь пальцы. А песок этот так прекрасен! И мир прекрасен! И планета Земля, слов-но рождественская ёлка. Вся планета у старика в голове, по-добно голографическому изображению. С морями и океанами, материками и архипелагами, заоблачными горами и знойны-ми пустынями. Изображение цветное и вибрирующее...
Старик вздыхает. Отодвигает стул от стола. Чайную посуду убирать нет сил. Ради кого?! Он направляется в мастерскую. Войдя туда, преображается. Куда только девается угрюмая ус-талость. Фактически – это мастерская художника. На моль-бертах, столярных верстаках и просто на полу вдоль стен сто-ят географические карты для слепых. Все они рельефные, притом цветные. Не принципиально, что слепые цвета не увидят. Мир ведь цветной!
Столицы государств отмечены шляпками мебельных гвоз-дей. Прочим населённым пунктам чести меньше, они отмечены обычными гвоздями со скруглённой головкой. Всё можно нащупать, всё можно найти на картах. Сколько там выдумки, труда! Сколько сил положено! Каждая карта абсо-лютный эксклюзив. Всё рождено мыслью и реализовано рука-ми старика. Слепые имеют право на познание мира. По таким картам они станут путешественниками-землепроходцами. Учитель научит их всему, что знает сам об этой планете.
По мере завершения работы над той или иной картой, ста-рик обнюхивает её. Как восхитительно она пахнет! Ветер странствий забивает дух. Мутная слеза скатывается и падает в Каспийское море.
Мастер пеленает своё детище, словно ребенка. Бережно-бережно увязывает шёлковой лентой. Завтра через полгорода понесёт он свое творение слепым. Перед уроком к нему в учи-тельскую прибежит дежурный по классу. Спросит – какую карту брать. Тогда он, втуне волнуясь, подаст новую. И пойдёт за дежурным с журналом подмышкой.
Детей старик по головкам не гладит. Не облизывает их и не заигрывает с ними. Только требовательность на фоне огром-ных познаний. Войдёт в класс врастяжечку. Вызовет, сильно гундося, первого ученика...
Дети просто не представляли, как это можно на уроке гео-графии заниматься не географией! Причём, каждый из вось-ми учащихся в моём классе мог за урок получить до пяти оце-нок. Знание карты и фактическое запоминание названий (чи-тай – зубрёжка!) учитель практиковал на каждом уроке и вы-соко ценил.
Он был прав! Поскольку результаты налицо. Я сегодня знаю столицы и крупнейшие города всех государств, моря и реки, горы и прочее... Мне не понятны иностранцы, которые бравируют тем, что не слышали об Украине. Почему же я знаю Андорру?! Почему знаю, где находится Чикаго, с его во-нючими скотобойнями позапрошлого века и такими же ма-фиози, типа Аль Капоне, а они чешут в затылке, когда пыта-ются вспомнить, что такое Киев и с чем его едят?! И только услышав слова – Андрей Шевченко, – господа облегчённо вспоминают слово Юкрейн. Вот именно потому, что у нас бы-ли разные учителя! Потому что Петухов – уникум! Он сущест-вовал в единственном экземпляре.
Таким образом, есть пророки в своём отечестве, только по-нимаем этот факт мы не сразу, или поздно, как в случае с Ии-сусом...
Особенную симпатию я питал к голубым артериям рек. Это теперь они превратились в варикозные вены, а тогда – по-ющие потоки изливались хрусталём. Их системы манили, словно фата-моргана. При звуке слова Амазонка мне чудилась отнюдь не женщина с одной грудью и мечом в руке... Хоте-лось, очертя голову, лететь, подобно бабочке, на огонь. А на-звание Индигирка? Праздник души, песня, икебана!..
…Воображение вспыхивает, подобно бикфордову шнуру, в конце которого взрыв радости. Каждая река – целая страна, целый мир! А уж малые реки, совсем как малые дети, – нежные, ласковые. Как вам нравятся названия речушек – Лы-пья, Золотая Берёза, Гнёздка, Самарчук, Вовча? Разве они у вас не вызывают мечтательную улыбку?
Путешествуешь пальцами по петуховской модели планеты. Движешься по реке. Вдруг наталкиваешься на её имя, выпол-ненное точками, методом Брайля, – Ахтуба. Замираешь, глох-нешь от наслаждения. Придумать только – Ахтуба! Фантасти-ка!
– Интересно, Владимир Евграфович, можно ли в такую речку войти дважды?
Подобие улыбки освещает лицо учителя. Он парирует:
– Вопрос, хоть и по существу, но не ко мне. Обратись к древним грекам.
Смеётся. А мне хочется спросить в развитие темы:
– Почему же вы лично так стремитесь и так надеетесь вой-ти в реку прошлого снова? Купечество не реанимировать. Нажитое вашим отцом не вернуть...
Звонок. Начинается большая перемена. Учитель с указкой и журналом несёт через двор своё хроническое одиночество.
…Вот что я подумал: к тому, что я стал путешественником, приложил руку и Петухов, болховский старик, пахнущий вет-хими книгами.
Где твоя могила, учитель? Нужно успеть посетить её, чтобы поклониться. Доброе слово и покойнику приятно.
А долг — платежом красен...

ПАВЛИНЬИ ПЕРЬЯ

Однажды, в осенний тёплый день, на школьный двор въе-хала светло-серая «Волга». По тем временам явление неслы-ханное, почти фантастическое. Тем более для Волхова...
Пока мы с Борисом нога за ногу шли туда, где она остановилась, там уже возникла толпа. Сперва из салона вышел мужчина. Он обошёл машину и открыл дверь справа. И на наших подслеповатых глазах свершилось чудо. Из машины выплыло лёгкое, яркое, ароматное облачко. Оно притворилось молодой золотоволосой женщиной.
Когда я увидел её фигуру, то меня обсыпало жаром, я ос-толбенел и оглох. Плечи Нефертити были окутаны огромной, вероятно китайской, шалью. По его ослепительному полю бы-ли разбросаны роскошные павлиньи перья. Слабый ветерок игриво развевал чудо, точно сказочный хвост жар-птицы.
Подобно сомнамбуле продвигаюсь сквозь толпу. И тут про-исходит ещё одно волшебство. Порывом ветра шаль относит в мою сторону, он касается моей щеки. Раздаётся треск элек-трического заряда. Маленькая молния статического электри-чества проходит сквозь мою грешную плоть и уходит в зем-лю...
Облачко пролилось серебристым смехом и осчастливило меня взглядом. Подумалось, что именно такую шаль могла но-сить Айседора Дункан. Автомашина уехала. Появился дирек-тор и, обращаясь к нам с Борисом, сказал, указывая на Дун-кан:
– Вот ваша воспитательница. Её зовут Валентина Никола-евна. Фамилия – Блинчикова.
Насчёт фамилии я директору не поверил. Не могло такое чудо носить столь приземлённую фамилию. Походя, между де-лом, я тут же возненавидел её мужа, если таковой имелся.
А директор сказал, как отрезал:
– Идите в класс, там продолжите знакомство.
Я сразу же мысленно подхватил шлейф Айседоры и пре-данно понёс за ней. Какое сладостное рабство! В классе я краснел, даже при одном взгляде на Дункан. А когда она на-звала моё имя, и необходимо было подняться, то я вспыхивал, словно костёр во время аутодафе.
Страдания юного Вертера были замечены и благосклонно приняты. И Вертер утонул в омуте счастья…
Вот так проходила и прошла презентация нашей фанта-стической воспитательницы...
Она стоит абсолютным особняком среди прочих учителей. То была бальзаковская женщина – в лучшем смысле этого по-нятия. Помимо потрясающих внешних данных, она распола-гала счастливым, ровным, незлобивым нравом. Относилась ко всем доброжелательно, словно Мать Тереза в молодости. Для женщин интерната Дункан являлась несомненной парадиг-мой.
А то, что она замечала всеобщую мальчишескую нашу влюблённость и не мешала ей культивироваться в платониче-ских сферах, делает ей честь. А почему бы и нет?! Нефертити понимала, как сильно мы обойдены судьбой, как мало пре-красного в нашей почти тюремной жизни! И если красота должна спасти мир, то вот она конкретная возможность реа-лизовать концепцию Достоевского в масштабах одного кон-кретно взятого интерната. Её красота служила доброму, веч-ному, являлась солнышком в унылой обители прозябания.
…Воспитатель в интернате приступал к выполнению своих обязанностей сразу же по окончании уроков. Каждый день после ужина – час обязательной громкой читки. Воспитатель читал классу программную, а если успевал, то и внепрограммную литературу. Валентина Николаевна читала быстро, разборчиво, грудным, нежно воркующим голосом.
На каждом часе мне приходилось отвоёвывать местечко поближе к источнику голоса, поскольку то был ещё и источник дивного аромата, от которого у меня даже ноздри трепетали. Очевидно, в букете запахов имелась и сексуальная компонен-та, хотя в том возрасте я не знал ещё такого слова. Просто ощущал напряжённое томление и волнение. Что-то дразнящее и манящее исходило от нашей Нефертити. С программным чтением она управлялась одной левой, чтобы читать нам кни-ги такие, как «Ярмарка тщеславия» Теккерея, «Утраченные ил-люзии» Бальзака, «Госпожа Бовари» Флобера.
Час чтения завершался всякий раз одним и тем же стоном слушателей, не желавших расходиться. Дункан слабо сопротивлялась. Мол, не успеете ко сну приготовиться, и всякое такое... Однако довольно быстро капитулировала и читала, в нарушение правил, ещё с полчаса. Потом мы стремглав бежа-ли в спальный корпус на второй этаж. Тихо-тихо ныряли под одеяла. Валентина Николаевна проходила вдоль ряда желез-ных кроватей, желала спокойной ночи. Моя кровать стояла первой от двери. Уходя, Айседора иногда гладила меня по го-лове. Лучше бы она этого не делала! Сны посещали в такие ночи странные. Помню, например, такой.
...Мы стоим на правом берегу Нугри. Левобережная часть города охвачена сплошным морем огня. Видно как рушатся здания. Летят через реку головешки. Пышет нестерпимым жаром. Она кричит:
– Это ядерная катастрофа! Все погибли! Нам тоже не вы-жить!
Я возражаю:
– Нет, мы спасемся! Я знаю!
Мы берёмся за руки и бежим через купеческое кладбище и дальше по дороге за город. Тут тоже уже горят леса. На дорогу падают горящие сучья. Дункан задыхается, замедляет бег. Тя-ну её за руку. Лес заканчивается. Пылающий березняк пере-ходит в тлеющий черничник. А там уже и болотистая сырая почва.
Но что это? Земля впереди обрывается. То есть, её больше нет… Ни справа, ни слева, ни впереди... Мы ложимся и под-бираемся к краю обрыва. Он тоже зарос черникой. У меня пе-ред глазами синеют блестящие ягоды. Пока полз давил и раз-мазывал их. Рядом Айседора. Вот он край. Заглядываю за не-го, обрыв имеет отрицательный угол. То есть земля нависает козырьком, но над чем?! Внизу тверди нет, только пустота, наполненная клубящимся светом. От такой беспредельности внутри всё съёживается. Меня мутит. Голова кружится, как при сотрясении мозга. Сейчас сорвусь в никуда. Отползаю медленно и судорожно от края. Но где же Дункан?! Приходит ослепляющее понимание, что она не удержалась на том краю...
Опускаю лицо во влажный черничник и плачу безутешно и горько: «Дункан нигде нет». Тут же думаю: «Выражение не со-всем твоё. Реминисценции Чехова». Несколько успокаиваюсь. Начинаю губами ловить ягоды черники.
…Проснулся среди ночи. Темно. Стоит сопящая тишина. Подушка мокрая от слёз. Сердце бухает гулко и нечасто. В горле спазмы от ужаса. Упасть и не проснуться! Сорваться в небытие.
Так и есть! Сорвись я с того обрыва во сне – не проснуться мне никогда. Смерть манила меня в ту ночь. Однако если бы довелось падать в беспредельный свет, то какая же это смерть? Может, именно так выглядит бессмертие?! А Дункан сорвалась туда или убежала?
…Болхов расположен на чрезвычайно живописной местности. Холмы, берёзовые леса, быстрый, по-настоящему чистый, приток Оки – Нугрь. Нескучным пейзаж делали мно-гочисленные овраги, балки и яры. На всём лежала печать не-тронутости, почти девственности. Наша воспитательница, ве-роятно на подсознательном уровне, ощущала своё единство с первозданной природой среднерусской полосы. А иначе, за-чем бы ей таскаться с нами во время уик-эндов по окрестно-стям?!
Берёзовые леса осенью на фоне всхолмлённой местности поразительно красивы. Вот мы с Борисом бредём опушкой. Он курит и что-то бухтит о философии. Стучит дятел. Синица роняет хрусталики: «Динь да динь». Вдруг перед нами бугор. Поднимаю глаза, а на его вершине – пронизанная солнцем бе-рёза. Каждый её листик горит, словно китайский фонарик. Ноги сами несут к дереву. Сажусь, прислоняюсь спиной к тёп-лой белой плоти. Солнечная листва дрожит в безветрии. Борис тоже садится. Чуть поодаль, среди палой листвы, семейка подберёзовиков. Ножки у них в диаметре почти такие же, как и шляпки. Сухой лист, падая, задевает меня и ложится уми-рать. Приходит на ум строка:
На озеро, как лист,
Слетает с ветки птица...
Берёзовая тишина пронизана солнечными листьями. Так светло и сладостно на душе. И, как всегда в подобных ситуа-циях, слёзы душат меня. Не расплескать бы этого чистого со-стояния!
Главное – не вслушиваться в словоблудие друга! Не то ис-портит песню, сухарь чёртов. Просто берёза на откосе... Про-сто солнечная осень... Просто падает листва... От счастья кру-гом голова...
– Что это, стихи, что ли? Тоже мне, Есенин выискался. Нет, голубчик, поэзия слишком высокое, слишком божественное искусство. Не тебе в калашный ряд! Какая из дерьма пуля?! В какие князи из такой грязи?!
Поздней осенью, когда по ночам уже случались заморозки, водила нас Дункан в «Лисичкин ров». Так назывался лесной овраг. Его крутые склоны густо поросли дикими грушами. По верхнему краю произрастала рябина. Опавшая листва накап-ливалась на дне оврага слоем, более метра толщиной.
Как-то мы с Борисом надумали выкопать в этом листопаде жилище. Взялись за работу. И тут нам стали попадаться ино-родные включения. При ближайшем рассмотрении они оказа-лись плодами диких груш. Пролежав некоторое время в тол-стом слое листьев, они становились винными и медовыми од-новременно. Значит, груши скатывались на дно рва и там дозревали. Чудеса!..
Мы поделились своим открытием с прочими одноклассниками. И тогда вся орава закопалась с головой в листву в поисках сладостей. Благо, их там хранилось сколько угодно. Занятие было увлекательным и вкусным.
Наевшись, я просто затих под листвой, свернувшись кала-чиком. Так здорово быть ёжиком! Живёшь тут в тепле и добре. Потом тебя и снежное покрывало согреет. Еды сколько угодно…
По мне топтались, бегали, а я тихо-тихо притворялся ёжи-ком. Потом, на призыв Дункан, выбрался на белый свет. По-смотрел вверх. Солнце просвечивало сквозь рябины. Гроздья алели и блистали под лучами солнца. Оглянулся... Обрамление оврага представлялось рубиновым.
На этот грушевый промысел мы ходили постоянно в конце осени.
Когда мы учились в одиннадцатом классе, именно Вален-тина Николаевна добилась разрешения директора на танцы по субботам для старшеклассников. И не под баян танцевали, а под радиолу! Пластинки сами покупали. Айседора тоже тан-цевала порой. Знала, что я никогда не приглашу её, и потому приглашала меня время от времени. И когда она в танце ка-салась меня своей фантастической грудью, вся моя грешная плоть вспыхивала, точно порох.
Снова говорить тут о снах, даже и смысла нет. Интересно другое, зачем ей были нужны мои волнения? Неужто для неё они имели хоть какой-то смысл? У кого теперь спросишь?
Ау, Дункан!..

АНГЕЛ – АНГЕЛИНА

Сначала хотелось сравнить её улыбку с полем цветущей гречихи. Потом я вспомнил, что никогда не видел цветущей гречихи. В поисках истины пришёл к выводу, что улыбалась Ангелина, как выпускница католического колледжа. Справед-ливо будет, однако, отметить, что выпускниц католических учебных заведений мне также видеть не доводилось.
Несомненно одно – Ангелина, наша новая вожатая, улыба-лась с выражением глухой нежности, близоруко и фата-морганно, если можно так выразиться. Это кроткое солнышко согревало нас в нашей интернатской пустыне. Оно смиряло невоспитанных воспитанников...
В её присутствии мы чувствовали себя, словно в церкви. Никакого вульгарного хихиканья – тем более, ржания – мы от неё не слышали. Что-то, бесспорно, было в ней от юной по-слушницы. И несла она в нашу тёмную среду трепетный свет духовности, являясь нашим ангелом света.
В организованный ею драматический кружок старшеклассники устремились скопом. Было так необычно вести долгие неспешные разговоры о театре. Потому что это была другая жизнь. Идеальная и элитарная. Особенно же нас оча-ровывала возможность лицедейства. После длительных обсуж-дений предлагаемого материала, Ангелина распределяла роли, и мы начинали переписывать каждый свою и заучивать её на память.
Помню, в «Женитьбе» Гоголя мне досталась роль одного из женихов Агафьи Тихоновны. Главная роль досталась Тамаре Тетериной, которая впоследствии совершила суицид. Тамара постоянно зябла, потому носила поверх школьной одежды большой платок с бахромой. Кутаясь в него, она вполне похо-дила на девушку из позавчерашнего дня.
С тетрадью в руке я шёл на хоздвор. Садился на облюбо-ванное бревно и шарил пальцами по тексту. В конюшне фыр-кала и вздыхала Верба. Порой тихонько ржала. Тогда я шёл к ней. Чесал ей шею в области горла, давал пайку своего чер-нейшего в мире хлеба с солью. Лошадь брала угощение боль-шими бархатистыми губами. Вдыхала благодарно и укладыва-ла тяжеленную голову мне на плечо. Повздыхав утробно, со стоном, она говорила:
– Пора мне. Устала от вашей суеты. Уйду скоро. Вот уви-дишь.
А я рассеянно, думая о роли, отвечал ей:
– Слышали мы это. Никуда ты не уйдешь, и меня не бро-сишь. Успокойся.
И шёл на бревно зубрить почти непонятные слова. А Верба продолжала вздыхать за спиной:
– Увидишь, увидишь. И Агафья Тихоновна уйдёт. Оста-нешься ты в статусе жениха без невесты.
В суть текста я не проникал, скользил и падал на его по-верхности. Запоминалось трудно, и делал я это – только ради Ангелины. Было жизненно важно заслужить её одобрение и католическую улыбку.
Через некоторое время из районного дома культуры при-несли костюмы. Фрак на мне сидел, как на корове седло. Я это чувствовал и не мог преодолеть ощущения дискомфорта. Фалды своей нелепостью приводили меня в содрогание. Сцены я боялся панически. Забывал слова и всё путал. Но Ангелина поощряла моё лицедейство.
По какому-то недоразумению мы со своим убогим мастер-ством попали на районный смотр и произвели там благопри-ятное впечатление.
Разыгрывали мы и всяческие интермедийки – современные и весёлые. И всё время я ощущал свою чужеродность и косо-лапость. Однако вращаться сателлитом в орбите Ангелины по-читал за счастье.
О нас знали в районе. И вот однажды пригласили с кон-цертом в большое село Барилово. Дело было в канун Нового года. Во двор интерната въехали пять троек. В санях – тол-стый слой соломы. С восторгом мы расселись в розвальнях. Конечно, я попал в сани, где сидела Ангелина. Они замыкали наш поезд.
Начиналась метель... До Барилово более двадцати километ-ров. Вот и город растаял в снеговых завихрениях. В санях уютно и весело. Промелькнул полуразрушенный женский мо-настырь. И потянулись полотняно-белые просторы.
…Метель усиливается. Все ребята перед Ангелиной выпендриваются. Каждый пытается увеличить за счёт прочих долю её внимания. В санях тумаки, пикировки, смех. И тут я решил продемонстрировать свою молодецкую удаль.
Спрыгнув с саней, побежал рядом, соревнуясь с тройкой. Ангелина поощрительно засмеялась. Бежалось легко, с запа-сом. Казалось, могу в любую минуту обогнать коней. И тут… правая нога попадает в скруглённую скользкую колею.
Не упал, но завертелся на месте, ловя равновесие. Сбился с темпа, потерял дыхание. Тем временем тройка ушла вперёд. Только крик Ангелины прозвенел:
– Догоняй нас...
И её гречишно-католический смех... Я рванул на тот смех. Снова поскользнулся. Упал... Задохнулся... Вскочил… Прислу-шался... И только многоголосье метели вокруг. Помчал по до-роге. Провалился в глубокий сугроб. Видимо, придорожная канава. Обожгла обида: «Ну почему Ангелина не остановила сани?! Видимо, верила в мои силы. Смешно и стыдно. Тоже мне, марафонец грёбаный. Что теперь?! В какой стороне Ба-рилово?! Хватит ли сил туда добраться?! Да и успею ли я на концерт?»
Ногами нащупал дорогу. Побрёл по твёрдому, сбиваясь на каждом шагу. В ушах всё рассыпался смех Ангелины. И вот настал момент, когда я усомнился: на дороге ли стою?! Что-то она на ощупь сильно походила на вспаханное поле… Остано-вился и заплакал. Потом присел. Вроде так теплее. Втянул го-лову в своё куцее бобриковое пальтецо. Привалился боком к сугробу. Совсем потеплело. Так сладко и сонно. Только гре-чишный смех звучит где-то на периферии сознания. Горит там крохотным костерком.
А метель такая ласковая, такая тёплая! О чём это она поёт? О беспроблемном покое. О безбрежной, незамутнённой суетой радости! Ничего страшного, пугающего. Упокой, Господи... Но что это?! Тёплое дыхание ощутил на своём лице. Затем влаж-ные горячие губы прикоснулись к глазам. Это мешало мне проваливаться в сладкое никуда. Возле уха прозвучало требо-вательное:
– Нет от тебя покоя, дурачок. Просыпайся и поднимайся сию же минуту!
От Вербы тянуло теплом, словно от печки. Потёрся лицом о её морду. Непонятно, как встал. Ноги не утратили чувстви-тельности.
– А теперь, – продолжала ворчать Верба, – берись за гриву. Поторопимся.
Сначала мы шагали. Потом я ощутил, что бежим. А затем понял, что ступни и вовсе не касаются заснеженной земли. Только метельный ветер свистел в ушах. Да слышалось ворчание Вербы:
– Уйду, вот увидишь, уйду! Как я устала от ваших глупо-стей. Нет мне покоя. Да и тебе пора повзрослеть. Никак из ползунков не вырастешь. Моя миссия давно выполнена. После ликвидации Голсана занимаюсь какой-то благотворительно-стью. Надоело. Ну всё, прощай...
Я оказался стоящим на площади перед сельским клубом. К нему приближались тройки с нашими браилистами. Когда они остановились рядом, услышал удивлённый голос Ангелины:
–Как ты смог нас опередить?! Ты же отстал на дороге!
Я только улыбался многозначительно.
Во время нашего выступления в зале громко переговаривались, смеялись, тыкали в нас пальцем. Как сегодня го-ворят: неадекватно реагировали на происходящее. Через пень-колоду мы довели концерт до конца. Председатель нас поблагодарил, вручил обильные сладостями подарки.
Когда ехали обратно в Болхов, то приятно было, зарывшись в солому, пытаться уловить аромат Ангелины. В процессе попыток я уснул. Во сне снова видел пожар за рекой. По пожарищу металась Верба. Из-за реки в мою сторону лете-ли горящие головешки, а также охваченные огнём вороны. Дункан дёргала меня за рукав и просила дрожащим голосом:
–Бежим, миленький мой, скорее, пока не поздно.
Мне хотелось помочь Вербе. Я плакал и молил, протянув руку в сторону катастрофы:
– Спаси, Господи, душу сию, ибо есть у Вербы душа и душа эта добротой богата.
Облако гнедого дыма отделилось от пожарища и, распушив гриву и хвост, поплыло над рекой и над бедой. Я стоял, глядя вверх. Потом закричал сквозь слезы:
–Оставь хоть подкову на память!
Увы... Облако изнутри наливалось золотом. Ещё минута и контуры облака стали размытыми, как воспоминания детства. И тут меня разбудила Ангелина. Приехали. А метель продол-жалась...
После поездки в Барилово Ангелина стала смотреть на ме-ня задумчиво. Она силилась понять, как же это я попал в село раньше остальных… Порой она спрашивала меня об этом. Но разве мог я сказать ей правду? Она бы просто не поверила моим словам.
Тем более что Верба пропала... Спрашивал я у Виктора Григорьевича, а он только плечами пожимал: мол, милиция ничего не может прояснить.
На хоздвор, где теперь царил дух запустения и забвения, я продолжал ходить. Там появилась какая-то новая лошадь. Но мне она представлялась чужой и враждебной. Никаких общих воспоминаний, общего прошлого.
«Пришла пора взросления, – думал я скучно и нехотя. – Ку-да мы торопимся?»
Однако Ангелина продемонстрировала поразительную на-стойчивость. Вспоминается выпускной. За столом она сидела напротив меня. Её католическая улыбка была адресована, главным образом, именно мне. Потом мы танцевали всю ночь, вызывая зависть у многочисленных соискателей её благо-склонности. Я был пьян от счастья. А когда на востоке небо посветлело, Ангелина сама предложила пойти послушать со-ловьёв.
Это на Днепропетровщине сирень цветёт в мае, в Болхове – в средине июня... Так и пошли мы с Ангелиной сквозь розо-вое утро вдоль реки, пропахшей сиренью. В сирени задыха-лись соловьи от любви. Сердце заходилось от нежности. Если я ничего не путаю, то у нас с Ангелиной даже до поцелуев дело не дошло. Мы – то ходили где-то совершенно молча в напряжённом эмоциональном и душевном состоянии; то сидели на скамейке под избой Куржупова... Я тогда пребывал в еванге-лической уверенности, что целоваться можно только после за-ключения законного брака. Всё прочее – от лукавого. Просто плавился от нежности к предмету обожания. И вот, когда солнце караваем выкатилось из-за горизонта, словно из печи, Ангелина спросила неожиданно:
– Скажи правду хоть теперь, как ты попал тогда в Барило-во?
Я решил, что сегодня правду можно обнародовать. Расска-зал ей всё: и про Громобоя, и про Голсана, и про Вербу. Она слушала, положив голову мне на плечо. Но вскоре я услышал её ровное дыхание. «Господи, – ужаснулся я, – да она спит!»
С горечью умолк. Напряжение спало. Я тоже уснул...
А во сне пришла Верба и сказала:
– Наивная душа. Ты подумал, что тебе кто-то поверит? Да ты бы и сам не поверил россказням такого толка! Пусть это останется твоей тайной и ничьей больше. На Ангелину не обижайся. Она тебе тоже не поверила.
…И вот теперь, оглядывая волховскую ретроспективу, с нежностью осознаю, что вся она освящена и освещена гре-чишно-католической улыбкой Ангелины. Её старания сделать нас хоть немного духовнее, возможно, и не пропали даром. А касательно тайны, у меня и теперь имеется сожаление. Анге-лина, ты не права!
И цвело гречишное поле, как стена дальнего монастыря…

«ЖЕНИТЬБА»

В болховской бочке мёда присутствовала, однако, и свое-образная ложка дёгтя. Говорить и даже думать об упомянутой ложке я избегал, как тогда, так и теперь. Фактически, табуи-рованная тема. Однако и делать вид, что ложки не было, не представляется возможным. Тем более история не тривиаль-ная.
…Как-то смутным октябрьским днём Ангелина собрала ак-тёров самодеятельного театра. Человек двенадцать разместились за общим столом, занимавшим всю крохотную классную комнату. Мы переговаривались между собой, пока наша Мельпомена листала книгу, поднося её к близоруким глазам. Я с удовольствием поглядывал в окно. От бесприютности за-оконного пейзажа в комнате становилось ещё теплее, ещё уютнее.
Дело в том, что, как выражался мой друг Борька, в про-странственно-временном континууме имели место серьёзные осадки. Проще говоря, шёл нескончаемый дождь. Толстенные берёзы под окном не торопясь сбрасывали свои одежды. Дела-ли они это спокойно и с достоинством.
Никаким умиранием тут и не пахло. Просто усталые, хо-рошо потрудившиеся работницы готовились отойти ко сну. Листва тихо ложилась на землю, а дальше виднелись уже го-лые яблоневые деревья куржуповского сада. На душу опускал-ся мир и покой.
Вот заговорила наша Муза. Голос напоминал медовую ков-рижку с изюмом. Мне даже почудился аромат ванили и кори-цы:
– Вот что я думаю, – пропела она. – Мы уже вполне созрели для постановки гоголевской «Женитьбы». Предлагаю сегодня провести читку с последующим распределением ролей. Со-гласны?
Борис высказался в том смысле, что игра в демократию – хуже откровенной диктатуры. Остальные зашикали на фило-софа и приготовились слушать. Читка продолжалась долго. Оно и понятно. Текст насчитывал около восьмидесяти стра-ниц. Чем дальше мы продвигались, тем меньше мне нравилась затея. «Где тут комедия, – думал я, – над чем смеяться? Сплошная свинцовая мерзость, пошлость и кощунство! Си-туация какая-то надуманная. Подобные персонажи могут возникнуть только в болезненном сознании. Жестокий абсурд какой-то!»
Огорчившись, я стал смотреть на мокрый сад. Какой, од-нако, славный дождь... Уже и печи затопили... Можно прислониться к тёплой стенке и читать, читать... А когда пальцы заболят, так приятно помечтать... Нужно будет на берёзах поискать чагу. Утверждают – чудодейственное лекарство.
Тут до моего сознания дошли слова Ангелины. Она предла-гала мне взять роль Яичницы. Боря заржал. Он доволен. Ему, естественно, досталась главная роль – Подколесина.
Ну что же, спасибо и на том! А вот в роли Агафьи Тихоновны наша муза видела Тамару Тетерину. Я посмотрел на Тамару. Маленькая опрятная старушка, да и только! Довольно жидкие ржаные волосики аккуратно заплетены. Лицо чистое, но невыразительное. Сутулится. Руками постоянно запахивает или теребит пёструю шаль с бахромой, которая дополняет ин-тернатовскую, более чем скромную одёжку.
Шаль Тамара не снимает никогда. Забегая вперёд, скажу, что она играла Агафью Тихоновну также в шали. Только по-ходка Тетериной очаровывала. Угадывалось нечто балетное, казалось, вот сейчас прыгнет и… поминай, как звали.
Тамара была почти круглой сиротой. Правда, некая тётка обреталась в Брянской области, забывая забирать племянницу на каникулы. Тем более – никаких посылок, никаких перево-дов Тамара не получала. Потому-то шалью дорожила, в память о матери.
Борис пренебрежительно отзывался и о брянской сироте, и о её шали. Не стеснялся это делать и в присутствии Тамары. Она фыркала, низко наклоняла голову, краснела густо, но молчала. И только пальцы быстро-быстро перебирали бахрому.
Теперь, получив роль Агафьи Тихоновны, Тетерина как-то лихорадочно оживилась. У меня промелькнула мысль, а не Бо-рис-Подколесин ли тому причина?
Роль одномерного жлоба Яичницы у меня вызывала непри-ятие. Ничего другого не предлагалось. Чтобы чаще видеть Ангелину, я принял участие в спектакле.
Вскоре начали репетировать. Мои опасения подтвердились. В сознании Тетериной произошла подмена реальной жизни гоголевской виртуальностью. Ангелина просто сбилась с ног, втолковывая Агафье Тихоновне, что сначала она не должна отдавать предпочтение ни одному из сватающихся. Тамара слушала, но не слышала... Никого, кроме Бориса-Подколесина, и знать не хотела.
Моего друга пугали такие чувства. Он вышучивал влюб-лённую. Например, он громогласно начинал:
– Гляжу, как безумный, на пёструю шаль и хладную душу терзает печаль!..
Как об стенку горохом! Я одёргивал Бориса, но только зря расходовал слова.
Чем дальше, тем больше... Тамарино перевоплощение за-шло настолько далеко, что она перестала откликаться на своё имя. Отвечала учителям, только если они называли её Агафь-ей. Общение с Борисом Сорокиным вызывало на лице влюблённой настоящее свечение. Нечто блаженное появилось в об-лике сироты...
Теперь на переменах Тетерина всегда ходила по коридору одна, шепча и улыбаясь. Словно живой радар, она раз и на-всегда была сориентирована на моего друга. Для неё весь мир сосредоточился в насмешнике.
Как-то мне захотелось открыть ей глаза, возвратить в ре-альную ситуацию. Я долго говорил... Она слушала, потом дос-тала пачку писем из-под своей шали и говорит:
– Я получаю письма от своих женихов. Как же мне не ве-рить в их существование?! Это ты не способен выйти за рам-ки своей будничности. Все вы тут, фактически, зомби и не бо-лее. А мне удалось, вернее, посчастливилось вырваться из се-рости и прорваться к свету, к мечте. Только теперь я счастли-ва. И скажи своему дружку, пусть не смеётся над моей ша-лью.
Письма оказались по Брайлю. Первое было от Жевакина. Оно гласило: «Сударыня, в былые дни российская эскадра стояла возле Сицилии. Я служил на флагманском корабле в чине лейтенанта. Скажу вам, благословенные края! Одно плохо: никто не знает и слова по-русски. Но, бывало, покажешь им стакан и бутылку, и понимают, канальи. Скажу вам, жен-щины на Сицилии словно розанчики. Так бы и понюхал, так бы и съел! И так улыбчивы, канальи! Однако и на Сицилии не доводилось мне встретить такой душки, как вы. Не отвергай-те руку и сердце бедного моряка! Весь ваш Жевакин. Целую ручки и ножки, сударыня».
Заинтересовало меня и послание Яичницы. Вот оно: «Лю-безная Агафья Тихоновна, буду краток. Разные там ленточки, шляпки и вздор меня не интересуют. Как я есть человек серь-ёзный и практический. Первое: вы меня не бойтесь. Да, я тол-стоват, но бить вас не стану. Но моё кредо: да убоится жена мужа своего! Второе. Я прошёлся по вашему двору. Осмотрел имущество. Пивной погреб хорош, не спорю, но жилой дом построен в один кирпич, стены тонковаты. Один лабаз ка-менный, куда ни шло, но второй ведь деревянный, сударыня?! А такое никуда не годится. В огороде вашем я не бывал. Су-дить не стану. Перины там и капоры всевозможные также не пересчитывал. Сударыня, несмотря на претензии материаль-ного порядка, тем не менее, вынужден попросить вашей руки. С уважением, Яичница».
И, естественно, там хранилась эпистола Подколесина:
«Разлюбезная моя Агафья свет Тихоновна. Пишет вам Иван Кузьмич. Скажу вам, как на духу, у меня есть что терять, что менять на оковы Гименея. В департаменте меня все знают и уважают. Любого спросите и вам ответят, Подколесин — столп, Подколесин — корифей. И ещё ни разу в жизни не опо-здал на службу. Моё же холостяцкое существование стало не-отделимой частью меня. Оборвать его можно только с кровью. И, тем не менее, я уже заказал фрак тонкого сукна для венча-ния, купил ваксу английскую, чтобы сапоги блестели. Таким образом, отступать поздно. Если вы окажетесь эдакой ша-нежкой, эдакой мордашечкой-таракашечкой, если вы не ста-нете повседневно мелькать перед глазами, тогда ваша рука явится мне наградой за мои упомянутые жертвы. Надеюсь, вскоре вокруг меня замелькают детские мордашки, и чтоб все были вылитые Подколесины. Только крохотные и сопливые. Пребывающий в уверенности, что браки заключаются на не-бесах. Искренне ваш Подколесин».
Тут Тетерина забрала письма и снова спрятала их под ша-лью.
«А ведь она их носит на груди, – подумалось мне, – добром это не закончится».
Тамара же продолжала:
– Если б вы знали все, какие сны мне снятся наяву?! Толь-ко нет смысла рассказывать. Никто не поверит и, тем более, не поймёт. Не забудь сказать Подколесину насчёт шали.
Тем и закончилась попытка образумить сироту.
Борису я рассказал о разговоре. Он оглушительно захохо-тал:
– Ну и дура стоеросовая. Это же я пишу ей письма. Под-брасываю, так сказать, дровишек в костёр. Но ты прав, всё зашло слишком далеко. Пора разбудить сомнамбулу.
Не понравилось мне услышанное. Только я о том шутнику не сказал.
На большой перемене в коридоре мы подошли к Тетери-ной. Борис без обиняков заявил:
– Перестань дурить! Никакая ты не Агафья. Ты обыкно-венная дура. Все письма тебе написал я. Разыграть хотел. И шаль у тебя дурацкая, и внешность! Посуди сама, как я могу тебя любить?! Гусь свинье не товарищ... И перестань меня преследовать! Не то я тебя повешу на твоей же шали. Всё ус-воила?
Тамара ответила спокойно, потухшим голосом:
– Усвоила. Спасибо тебе.
Тут прозвенел звонок. Мы пошли на урок. Крохотная классная комната. Единственный стол, за которым мы расселись по лавкам. У нас за спинами в стену вбиты гвозди в ряд. Там висят наши пальтишки. Мы облокачиваемся о паль-то. Тепло. Можно и вздремнуть, и помечтать.
Пришёл незрячий математик. Мы его Далдоником называ-ли. Стал бубнить про свои тангенсы да синусы. Тетерина си-дела первой от учителя. Мне не хотелось смотреть на неё и, тем более, на Борьку. Привычно сполз под стол и стал читать «Клима Самгина». Дочитал до восклицания по поводу утонувшего мальчика: «А был ли мальчик!»
Прозвенел звонок с урока. Я выбрался из-под стола.
И тут выяснилось, что Тамара во время урока повесилась на собственной шали...

* * *

Идут над миром звёздные дожди…
Сам себя спрашиваю, какое же место в моей жизни зани-мает детство? Так заманчиво вспомнить, кем ты был в про-шлой жизни! Хотя бы и для того, чтобы не ходить по граблям.
А может, я воспринимаю детство так же, как бабочка от-носится ко времени, когда она была куколкой? Вряд ли бабоч-ка стыдится прошлого. Я люблю своё прошлое куколки. В нём было так тепло! Так уютно!
Перефразируя Вольтера, скажу:
– Если бы детства не было, то его следовало бы выдумать…