Геннадий Костенко (Юрий Ош)

Рассказ

Среди глубокой ночи он внезапно проснулся. В последнее время такое с ним нередко случалось: словно вдруг что-то толкнёт его тихонько в грудь – и сна как не бывало… И вот лежит он один в комнате, прислушивается с закрытыми глазами к ночной тишине. Вокруг – ни звука, лишь чуть слышно, как за окном ветер февральский пошумливает. Только кажется ему, что тишина ночная какая-то тревожная, будто где-то, совсем рядом с ним, живёт невидимая тревога, такая же, как и он, одинокая обитательница этой комнаты, бьётся она бесшумными крыльями о ночную темь, и от этого в сердце его словно рождается тревожная мелодия, как неслышное трепетанье крыльев невольницы-тревоги. Прислушивается он невольно к этой мелодии и чувствует, что она родилась не сейчас, она, очевидно, уже была в его сердце, когда он ещё спал и потому не слышал её. Именно она, эта мелодия, зазвучав сильнее, будто бы и толкнула его легонько в грудь, отчего он проснулся.
Прислушался он ещё и ещё к этой мелодии в сердце своём и вдруг узнал её, и даже слова припомнил к ней – этой мелодии, этой песни, песни его давней юности…
В восьмом классе, помнится ему, они вдруг как-то сразу повзрослели. Девчонки вытянулись, округлились, ребята возмужали и стали более стройными. Особенно старались подчеркнуть своё возмужание ребята: на уроках физкультуры каждый из них норовил стать в строй впереди соседа, и преподавателю то и дело приходилось перестраивать их. И к девчонкам у ребят переменилось отношение. Раньше, бывало, на переменах они толкались с ними так же, как и со своими дружками, а теперь если кто из них невзначай толкнёт девчонку, она бросит на него такой взгляд, что того невольно стыдоба пробирает. Одним словом, ребята и девчонки стали чувствовать себя уже парнями и девушками. Отсюда и поведение их, отношение друг к другу изменилось. А у кого не изменилось, того и проучить могли, причём даже сами девчонки. Его сосед по парте вздумал было Гале Соклаковой, худенькой девчушке с первого ряда, ростом самой меньшей из всех девчонок в классе, всякие дерзости говорить по поводу её фигуры и всё такое прочее. Так девчонки из ихнего класса как-то вечером после уроков собрались, подстерегли грубияна возле школы и накостыляли. Больше всех старалась Галя. Она умудрилась даже нос своему обидчику раскровенить. Долго потом над этим незадачливым насмешником весь класс смеялся. Как же – девчонки парня «отметелили». Такого в их школе не бывало.
Изменились отношения между ребятами и девчонками, изменились и их запросы. Если раньше девчонки часами играли в “классики”, а ребята могли целыми днями гонять мяч или подбрасывать ногами “жошку” (клочок меха с прикреплённым к нему кусочком свинца), а кинофильмы их больше интересовали такие, где “наши” били “немцев” или “белых” либо Тарзан вытворял всякие чудеса, то теперь пошла мода на танцульки и фильмы на любовные темы, песни из которых звучали всюду и везде. Иные из ребят и девчонок по нескольку раз ходили на один и тот же кинофильм, чтобы запомнить понравившуюся им песню, записать её и поделиться с друзьями, подругами. Такая песня потом долго звучала в их посёлке – на улице, со сцены клубной, а порой и школьной. Да, да, и школьной тоже. Потому что в школе стало модным разучить всем полюбившуюся песню из кинофильма и спеть её перед своими однокашниками. Про то, что для этого, помимо всего прочего, нужен ещё и голос, об этом среди повзрослевших школьников просто не думалось. Казалось, среди них бытовала мысль – раз кто-то из их класса или школы спел со сцены, то он (она) что – хуже кого-то? Вот и атаковали они школьную учительницу пения с просьбами разрешить им спеть любимую песню. Учительница сначала пробовала отговорить их, мотивируя тем, что, дескать, вы ещё не доросли до таких песен, те надували губы. Тогда она махнула рукой на это дело – пойте, мол, кому что вздумается. Тем более, что директор школы этому не препятствовал. Словом, учителя в этом деле решили хором, что, как говорится, чем бы дитя не тешилось – лишь бы не плакало, то есть чем глупостями заниматься – пусть лучше ребята поют. Потому и звучала у них со школьной сцены во время праздничных вечеров песенная лирика, услышанная в тогдашних кинофильмах.
Песенная волна захватила и его. Он тоже стал прислушиваться к песням в кинофильмах, а когда посмотрел в их поселковом клубе фильм “Верные друзья”, решил спеть в школе песню из этого кинофильма. Тёмными осенними вечерами бродил он по своей улице, утопавшей в непролазной грязи, и напевал про себя:
Что так сердце, что так сердце растревожено?
Словно ветром тронуло струну.
О любви немало песен сложено,
я спою тебе, спою ещё одну…
Песня эта, как и большинство песен в те времена, была хотя, на первый взгляд, глубоко лиричная, но в ней звучали эдакие любовно-патриотические нотки. В ней наряду с душевными словами, вызванными настоящим чувством мужчины к женщине, звучали и такие слова, как “Через горы я пройду дорогой смелою,// поднимусь на крыльях в синеву…”, “Посажу я на земле сады весенние,// зашумят они по всей стране…” Иными словами, эта песня была написана так, чтобы ни у кого не возникло сомнения, что речь идёт о любви именно советского мужчины к советской женщине. А одна строфа в ней была даже с оттенком лирической, высокопарной несуразицы:
Все преграды я могу пройти без робости,
в спор вступлю с невзгодою любой.
Укажи ты только мне на глобусе
место скорого свидания с тобой.
Но он тогда обо всём этом не задумывался. Его очаровывали задушевная мелодия и возвышенные слова песни. И ему хотелось спеть её в своей школе. Причём спеть не просто так, а именно одной девчонке из восьмого “Б”, на которую он вот уже второй месяц часто засматривался. То есть петь он будет со сцены вроде бы всем присутствующим, а на самом деле – будет словно разговаривать с ней, его черноглазой зазнобой.
Он заметил эту худенькую, стройную девчушку из соседнего класса ещё с первого сентября, как только они после летних каникул приступили к школьным занятиям. Увидел и с той поры не мог оторвать глаз от неё. Она перешла к ним из другой школы, вернее даже, ездила со своими односельчанами на рабочем поезде из соседнего села, где была только школа-семилетка. Поэтому раньше он её не видел, не знал. Сосед по парте вскоре заметил его увлечение и стал подшучивать над ним. “Ну что ты нашёл в этом черномазом цыганёнке?” – шептал тот ему на уроках. Но он, не обращая внимания на эти нашёптывания, в школе на переменах не сводил глаз с этой девчонки, а после занятий почти ежедневно провожал её на вокзал, идя чуть поодаль. Против вокзала было какое-то полуразбитое строение, ещё со времени войны. Он забирался туда и следил за той девчонкой, как она с подружками ждала поезд, как садилась в вагон. Обычно всегда смелый в отношениях с девчонками, он почему-то не смел подойти, заговорить с приглянувшейся ему чернявенькой сельчанкой. Объяснить эту робость в себе он не мог.
И вот настал день, когда вечером накануне какого-то праздника в актовом зале их школы было многолюдно. На сцене шёл концерт школьной художественной самодеятельности. Зрителями были школьники, учителя и даже родители, жившие неподалёку от школы. Пришла очередь и ему выступать. Когда объявили, кто и что будет петь, в зале прокатился лёгкий шумок, а на лицах учителей и родителей появились недоуменные улыбки. Он вышел на сцену, стал рядом с баянистом и почувствовал противную дрожь в ногах, которые словно приросли к полу. Перед ним были глаза, много глаз, устремлённых на него, но он их почти не видел, для него зал был будто в мареве, притихшем и тревожном. Но ту чернявенькую девчонку из восьмого “Б” он ясно видел. Он проводил её глазами, когда она с подружками перед концертом усаживалась с правой стороны зала возле выхода на балкон. Она была в чёрном платьице с вышитым большим жёлтым цветком на груди. И теперь он видел в зале только этот жёлтый цветок и ничего больше.
Баянист заиграл. Он вздохнул, расправил грудь, слегка повёл плечами и запел. Сразу почувствовал, что чуточку запоздал со вступлением, отчего немного стушевался, но продолжал петь. Голоса своего он почти не слышал, для него главное было не забыть слова песни и не сбиться с ритма. Он видел, как жёлтый цветок на чёрном фоне колебался вправо-влево, когда чернявенькая перешёптывалась с рядом сидевшими девчонками, и они улыбались и, видимо, тихонько хихикали, прикрываясь рукой.
Закончил он петь, в зале захлопали, где-то сзади, под большим фикусом, раздался свист, но на озорников зашикали, и шум утих. Он сошёл со сцены, прошёл в коридор, спустился на первый этаж и вышел во двор. Накрапывал осенний дождик. По улице промчался трамвай, разбрасывая дугой золотистые искры в ночную темень. Залаяла собака в доме напротив школы. Со стороны вокзала послышался паровозный гудок. Оттуда подуло мокрым ветерком. Дождевые капли оросили ему лицо и волосы. Он зябко поёжился, вздохнул и возвратился в школу. Концерт уже закончился, и люди расходились. Когда он поднимался на второй этаж, на лестнице ему встретилась чернявенькая с жёлтым цветком на груди. Она взглянула на него, потом наклонилась к девчонке, шедшей рядом с ней, и обе они громко захихикали. Жёлтый цветок и это хихиканье разозлили его. Особенно жёлтый цветок на траурном фоне. “Кукла ряженая!” – промелькнуло у него в голове, и он вдруг почувствовал, как с этой мыслью будто какая-то тяжесть свалилась с его плеч. Чернявенькая уходила из его юного сердца. И причиной этого был тот большой жёлтый цветок на девичьей груди – словно символ расставания.
…За окном уже светало. Он повернулся на спину, запрокинул руки за голову и улыбнулся про себя, припоминая подробности своего первого сольного пения на школьной сцене. Ему невольно подумалось: вот и вышло, что так он и не спел как следует эту песню – тогда для неё он был слишком юн, а нынче – очень стар. И остались от той песни в его сердце лишь тревога и грусть, как бывает порой при неразделённой любви.
Под утро ему снова вздремнулось. Но сон этот был тревожный и чуткий, потому что в душе его словно кто-то тихо напевал:
Что так сердце, что так сердце растревожено?
Словно ветром тронуло струну...