ВИКТОР ШЕПИЛО

Родился 10 января 1949 года в Мурманске в семье военнослужащего. Детские годы прошли в военных гарнизонах в Украине и России. Окончил Свердловское музыкальное училище им. П.И. Чайковского и Всесоюзный государственный институт кинематографии в Москве, работал в учреждениях культуры, с 1990 – на телевидении.
 Автор сборников рассказов "По доброте душевной", "В начале мая", романа "Ночь на площади искусств". По его рассказу "Памятник" на киностудии "Беларусьфильм" снят фильм "Сорок лет тишины".

Памятник

В деревне помнили, как сразу после войны Анна Агеева получила извещение о том, что ее муж, сержант Агеев Яков Иванович, пал смертью храбрых при взятии города Секешфехервара. Мужики потом этот город с заковыристым названием искали в старом библиотечном атласе. Кое-как нашли. Показали Анне, записали название на бумажке, и Анна долго повторяла его, стараясь заучить. Но бумажка затерялась, и на вопрос, где же погиб Яков, Анна отвечала: "У реки Дуная".
Много лет с тех пор прошло. Много людей умерло, еще больше народилось, сильно состарилась Анна. И вот теперь ей, старухе, в канун большого праздника представилось чудное, разноцветное, как радуга, видение. Не то во сне оно пришло, не то наяву... Время вроде бы настоящее, сегодняшнее, а люди живут в нем разных времен и одежду носят тех дней и этих.
И вот в такую пору возвратился в родной дом ее муж Яков. Возвратился живым-здоровым, с двумя чемоданами и аккордеоном. Весть эта мигом разлетелась по всем близким селам, дотянулась с вечерним эхом до самых глухих хуторов и одиноких дворов, которые затерялись среди низких игляных лесов и родниковых болот. Оказалось, что Яков был ранен, попал в плен, и увезли его в подневольные работы в дальние южные страны. Там он выращивал кофе, табак, финики, жил в камышовом сарае – без газет, без радио, и долго не знал, что кончилась война. А когда узнал, то не было возможного случая не только вернуться на родину, но даже и письмо сюда написать. Потом нашлись добрые люди похлопотали, походатайствовали, и вот после бесконечных уточнений и оформлений Яков в родной деревне. Неожиданно заявился с огромными плетеными, из желтой сыромятной кожи чемоданами, голубым аккордеоном и, несмотря на летнюю пору, в новых пушистых бурках, точь-в-точь таких, какие носил в студеные дни директор маргаринового завода, – с большим каблуком, на скрипучих подметках. Анне тоже привез гостинцев: зеленые очки, чтоб не болели глаза, и наручные дамские часики, о которых она тосковала еще с девичьих времен.
Запировала деревня! Пришли и понаехали гости, почитай, дне недели гуляли! Собрались бывшие фронтовики (среди них живые и убитые), вдовы с ребятишками, пришли глубокие старики, воевавшие еще в японскую и первую германскую войну, много скопилось знакомого и незнакомого люда. Для охраны порядка из района прибыл милиционер на вороном коне. Столы сдвинули во дворе, на возвышении сидел ее Яков. Он охотно угощал земляков, рассказывал о своих приключениях, пел потешные заморские песни и свою любимую. Анна с соседками еле успевала готовить еду и мыть посуду. Ей все не верилось в такое счастье, да и кто бы мог подумать – столько лет и зим... Теперь уж она была не вдова, не одиночка-горемыка, теперь она мужняя крестьянская жена, и ей казалось, что помолодела она на все годы, проведенные врозь с Яковом. Все тяжести и лишения этих лет, вся боль и выплаканные слезы вдруг забылись, прошлое стерлось и рассеялось. Анна не могла наглядеться на мужа.
Как-то лунной ясной ночью, когда все спали, появился на подворье худой незнакомый старец в бязевом нательном белье, словно вышел из бани. Он сел за стол, выпил, закусил мятным пряником и тихо стал шевелить губами – наговор вещать.
– Дедушка, ты кто? – робко спросила Анна. Старец прищурил глаз, поманил Анну и шепнул на ухо:
– Чего про могилку-то молчишь, сорока?
И не зло погрозил ей согнутым пальцем. Затем поднял вверх руки и исчез, как дымом вытянуло.
Анна испугалась. Что за странник, откуда? Кого он ей напоминает? И хотя его рядом не было, казалось, что он незримо находится здесь. Наблюдает, не то сверху, не то сбоку. Анна хотела разбудить Якова, но он так славно спал, скрестив руки. Вскоре взошло солнце, началось новое веселье – тосты, речи, гармонь.
И только когда отшумело веселье и выветрился из дома хмель, довелось Анне поговорить с Яковом. Поговорить обстоятельно и неспешно. Анна лишь удивлялась, как он мог все это вынести – не сломался, не смирился, не пал духом. Ведь вовсе не сладко выращивать в чужих краях медовые финики и душистые табаки. О себе ей рассказывать было почти нечего. Работала, ждала, по вечерам плакала, больше по праздничным. Рассказывает-рассказывает Анна, потом вдруг замолчит, глянет куда-то в сторону и задумается. Надолго задумается, будто что тревожное внутри таит. Да что с тобой, спросит Яков. Анна не отвечает. Отнекивается, мол, устала на радостях, захлопоталась. Но Яков – вояка тертый и бывалый – чуял здесь другое. Совсем другое. Спрашивать больше не стал – ожидал, что сама расскажет, не сможет умолчать. Анна беспокоилась, несколько раз пробовала начинать и каждый раз как-то уклончиво сбивалась, замолкала, отворачивалась. Но однажды, будто кто шепнул ей: говори, пора. И она решилась, рассказала. Вот что Яков от нее узнал.
После войны жила Анна одна – детьми с Яковом они не успели обзавестись. Затосковала. И пришло ей как-то в голову, что вот и он, ее муж Яков, лежит где-то в чужой земле, хорошо, если в общей могиле, а то, гляди, и в одиночку: зарос холм высоким лабазником или даже холма нет – либо дождями размыло, либо распахали. А ведь была жизнь у человека, пусть не большая и не святая вовсе, но жизнь трудная, а потому памяти других людей достойна. И сделала Анна могилу мужу в родной деревне. На кладбище поставила деревянный памятник, ограду, скамеечку в ограде. Какая ни есть, а забота о погибшем. Зимой снег подметет, весной цветы посадит, краской обновит. Могилы как таковой, конечно, не было, был холм и пирамидка с надписью: "Агеев Яков Иванович. 1910 – 1944. Погиб в бою".
Вот об этом и поведала вернувшемуся мужу Анна. Поведала и спросила, что же теперь с этой могилой делать? Как быть?
Якову поначалу стало не по себе. Он молчал, хмурился, затем встал, подошел к окну, долго смотрел в темноту.
Наконец повернулся и медленно, в горькой растерянности сказал:
– Войну, плен, мытарства разные прошел – все-таки выжил, а вот воротился и теперь могу полюбоваться на собственное погребение. Не ждал я такого. Правда, всякие-разные догадки были... Вдруг, думал, за другого успела выйти и живешь семейно при детях и новом хозяйстве, не то выехала куда, – это бы я мог еще понять. Но пустую могилу выдавать за настоящую? От людей даже совестно.
– Яша, я как лучше... Пойми, – оправдывалась Анна.
– Как не понять! Но ты ведь говорила, что надеялась, ждала – может, живой?
– Надеялась, Яша. А как же. Вон в голодный год приезжали к нам меняльные – торговали твой дубленик за ведро пшена, а я не согласилась.
– Дубленик могла бы и обменять. Я бы слова не сказал.
– Кто же знал, что при деньгах да при подарках заявишься? А ну если без ноги или без глаз? Я его, дубленик-то, листовухой обкладывала, вот и уберегла. Ждала, Яша. Иной раз по радио или от людей услышишь, мол, объявился пропащий солдатик... Еще и ордена его находят – по всякому пути домой оборачиваются. Разве не так?
– Ну, так. Чего ж тогда вечный покой городить? Поди, и карточку вставила?
– Есть маленькая. Да ты не серчай. Раскидаем могилку и забудем.
Яков ходил по комнате, кашлял, морщился.
– Чего уж теперь. Ладно... Завтра поглядим.
По этим словам Анна поняла, что муж несколько отошел и уже не так сердится.
И все же на душе у Анны было тяжело, так как постоянно помнила, что в пятистах метрах от дома стоит пирамидка с фотографией.
На следующий день Анна, управляясь по хозяйству, нет-нет да и поглядывала на Якова, который ходил по двору и с озабоченным видом что-то разыскивал. Долго он маячил там и тут, затем исчез. Анна посмотрела в саду, в доме – нету. Зашла в сарай, а там сидит знакомый старик – ночной пришелец в бязевом белье. Сидит, давит тупыми, слабыми зубками пряник. И дрожит от холода.
– В такую жару и замерз? – удивилась Анна.
– Холод собачий.
– Счас я тебе тулупчик принесу.
Анна сбегала в дом. Старец закутался, дрожь его унялась.
– Не знаешь ли, куда Яков делся? – спросила она. Старец прожевал свой пряник, достал из-за пазухи другой.
– Я все знаю. Иди туда, – указал он на гору.
Анна заторопилась на кладбище. Зашла с другой стороны, тихо подобралась кустами и видит – сидит Яков возле своей могилы, тянет папиросу, а вокруг нет числа недокуркам. "Ишь ты, – подумала Анна, – не экономничает. Свыкся на табачных работах". Стала наблюдать за мужем. Яков выкопал столб, снял ограду, разровнял холм, притоптал и заложил это место зеленым дерном. Сел опять перекурить. Анна собралась было выйти из укрытия, да раздумала, решила – пусть еще побудет один. А Яков отошел чуть в сторону и возьмись снова рыть землю. Снова насыпал холм, укрепил памятник и ограду. Анна с опаской думала: что же это? У нее даже появилась тревога за душевное здоровье Якова. Тем временем Яков соскреб ножом с дощечки свою фамилию и принялся писать что-то заново, слюнявя химический карандаш. Тут уж Анна не удержалась, подошла. На дощечке увидела несколько совсем незнакомых ей фамилий. Перечитала еще раз, словно припоминая. Молча поглядела на мужа, Яков тихо пояснил:
– Про этих я знаю наверняка. Все без могилы. Пусть.
Он положил на плечо Анне руку, приобнял, и они повернули обратно. Солнце слепило глаза, и не видно было тропки, но с утра там топилась печь, пахло пирогами и картошкой. Было чисто и уютно, на стене висела их большая свадебная фотография, а на стуле стоял голубой аккордеон – единственный предмет, напоминавший о долгой разлуке.
Во дворе Яков пошел к умывальнику, а Анна принялась собирать на стол. Вдруг Яков появился – лицом ухоженный такой, чуб на пробор, но в прокопченной, грязной гимнастерке, с тремя прострелами в косой ряд.
– Что это ты, Яша, в гимнастерке? – испугалась Анна.
– Я же солдат, – спокойно отвечал Яков.
– А эти... пробоинки чего?
– Так я же убит.
– За Дунаем?
– За Дунаем.
– Бог с тобой, – замахала Анна руками. – Снимай. Снимай ее, зеленую.
Яков послушно снял гимнастерку и остался в нательной рубахе, точь-в-точь как у старца с пряником. На рубахе вокруг прострелов чернели запеченные пятна крови. Анна принялась сдирать с мужа рубаху, гнилая бязь трещала... Затем она почувствовала холод его тела, начала растирать тело, но вдруг увидела, что растирает пустоту. Она шарила руками в этой пустоте, звала Якова. И тут все вокруг стало зарастать усами-водорослями. Анна путалась в склизкой зелени, которая заполнила комнату, обвивалась вокруг шеи. В этих водорослях появилась лягушка, величиной с утку. Эта утка-лягушка крикнула... И вдруг все исчезло. Медленно, слабо и неясно стала из темноты выявляться ее комната – старуха Анна открыла глаза. Прислушалась – в комнате было тихо-тихо, как бывает безлунной ночью на реке. Но на дворе уже гулял белый день, и Анна никак не могла взять в толк – что же все это было? Она осмотрела комнату. Вроде все на своих местах: на потолке лампочка в замутненном стеклянном колпаке, у дверей большой, с резными краями буфет, на стене коврик с разгулявшимся оленем... На свадебной большой фотографии Анна задержалась. "Аккордеон! – с тревогой подумала она. – На стуле должен стоять аккордеон". Из-за стола было не видно. Она обошла его... и только теперь поняла старуха Анна, что это был сон. Стул упал, а под ним на щербатом кирпиче стоял чугунный крутолобый утюг, которым она вчерашним вечером наглаживала кофту и платок. Анна снова глядела на прыгающего коврового оленя, в то же время не замечая его. Она ни о чем не думала, она не способна была ни думать, ни понимать, поэтому она не слышала, как постучали в окно. Вскоре постучали еще раз, после чего забахали часто и без перерыва.
– Тихоновна! – раздался голос за двойной рамой. – Слышь, Тихоновна!..
Старуха вздрогнула, подошла к окну.
– Идти пора! Времени в обрез! – суетился на улице соседский парень Генка Чеботарев, для убедительности показывая свои часы.
Анна кивнула. И только когда уж собралась, она окончательно пришла в себя и вспомнила, куда и для чего торопит Генка. Захватив наготовленную с вечера сумку, она вышла.
Пришли на кладбище. Там по-прежнему стояла все та же пирамидка, с той же надписью и старой, сильно выжелтевшей фотографией. Ее-то и надо было заменить.
– Ну, где карточка? – спросил Генка, доставая отвертку.
Старуха развернула платок, глянула на фотографию. Яков на ней выглядел чересчур уж молодым, с подкрашенными бровями и щеками – районный фотограф в своем деле малость переусердствовал, отчего Яков больше был похож на парикмахера иль на артиста с афиши, чем на довоенного артельщика. Именно это Анне нравилось, и она мечтала о том дне, когда укрепит новую карточку на памятнике, и все, кто забыл, вспомнят, а кто не знал – узнает, каков был ее Яков и какого человека сгубила лихая война.
Но теперь Анна держала карточку и отчего–то не решалась отдавать ее Генке. Чеботарев же был занят работой: он вывернул один шуруп и никак не мог сладить с другим. Генка кривился, сопел, стараясь зацепить ржавую расщелинку, но отвертка вновь и вновь скользила, отскакивала.
– Вот, дьявол, хоть из рубашки вылазь, – досадовал Генка.
– А может, не будем? – несмело спросила Анна.
– Чего не будем?
Анна посмотрела на карточку, затем на Генку.
– Привиделось мне, будто Яша воротился... и больно ругал меня за могилку пустую...
– Мало ли что нам может привидеться, – откинув в сторону добычу, сказал Генка. – Давай-ка цветовую.
– Право, Гена, я отдумала. Не надо карточки, – сказала Анна уже тверже. – И дощечку убери. Пусть стоит себе могилка, а кто в ней одна я буду знать. А ты вот... прими в честь праздника за труды и уважение.
Анна достала "четверочку" водки, стограммовую стопку голубого дедовского стекла.
– Мне неловко. Давайте уж сделаю.
– Не надо, Гена.
– Думаете, и впрямь придет?
– Не знаю.
– И дубленик не продадите? Сопреет ведь.
– Я его старику отдала. Страннику.
– Вчера ведь показывали.
Анна задумалась, вспоминая, был старец или нет. А если был, то зачем он являлся? Кто он?
– Не хотите – ваше дело, – сказал Генка. – Стопку за деда Якова выпью, а остальное кому-нибудь другому. А то к вечеру, не дай бог, загружусь. Слово давал.
Выпив, Генка постоял, затем обошел памятник, попробовал, крепок ли, сказал негромко:
– Это... сегодня по радио говорили. Если почтить минутой каждого погибшего в войну, то тишина бы стояла сорок лет... Да. Ну я пошел.
Оставшись одна, Анна посидела еще на скамейке, погоревала. На кладбище не было ни души. На кустарниках уже зеленели клейкие листья, чуть заалел марьин корень, а вокруг него начинал виться полевой хвощ. Там и здесь сквозь прошлогоднее жухлое разнотравье пробивались пучки молодой зелени. В ней голубели фиалки, нежно желтела мать-и-мачеха. Почуяв теплое солнце, в цветке ворошилась пчела. Все вокруг оживало, обновлялось, притягивало глаз, но если глянуть чуть повыше, то за тонкими стволами березок и диких груш легко просматривались неровные ряды серых, в трещину крестов и могильных памятников с полинявшими за дождливую осень и снежную зиму звездами.
Анна положила на могилу мятных пряников, конфет, налила до края стопку, отпила немного и поставила. Еще подумав, она достала из потертого гаманца мятый рублишко, сунула его под стопку и пошла. Пошла домой.
В лицо ей дул теплый майский ветер, который с центральной деревенской площади приносил такие знакомые и такие горькие фронтовые песни и марши. В деревне собирались отмечать День Победы, и с утра гремело радио. Но Анна решила сперва заглянуть домой, а затем уж пойти на площадь. Зачем домой – она и сама не знала. Тянуло, и все.