Ким Зиновьевич Беленкович (14 ноября 1923 – 10 августа 1999), писатель и журналист, капитан дальнего плавания, старший лоцман Одесского Порта, а позднее – Порта Ильичёвск. Участник Великой Отечественной Войны, чудом оставшийся в живых после потопления судна. Родился в Глухове (Украина), умер в Филадельфии (США). Автор многочисленных очерков на русском и украинском, а также сборника рассказов «Голубые мили» (Маяк, 1968). Периодика, в которой выходили очерки Кима Беленковича: «Советский Флот», «Горизонт», «Комсомольская Искра», «Моряк», «Надднипрянська Правда», «Чорноморська комуна», «Одесский портовик», «Молодь Украины», «Советский Китобой». Награждён медалями «25 лет Антарктической Китобойной Флотилии», Отечественной войны, орденами «Участнику Рейса АКФ СЛАВА Вокруг Антарктиды» и Отечественной войны II степени.
 В 1974 году руководил подъемом судна «Моздок». Ввёл затонувшее судно в Одесский порт, стоя на его трубе (см. заметку Ляндреса «Лоцман на трубе» в Газете «Моряк», 1974 год).

Светлая память о нём жива в сердцах его любящих детей – Александра Большакова и Веры Зубаревой.
Из дневника 1941 года:
«День накануне моего совершеннолетия мне, кажется, запомнится навсегда. Это было тринадцатое число. Как же ненавижу я эту цифру! Поневоле становишься фаталистом, хотя осознаёшь, что это абсолютный абсурд. Я хорошо запомнил эти бледные, перепуганные, растерянные лица, рука, держащая пистолет у виска, густые клубы пара, заволакивающие всю эту картину, и судно, медленно погружающееся в воду…»


 НОЧНАЯ РАДИОГРАММА

Рассказ

Севастополь медленно уплывал. Осталась позади Графская пристань, памятник погибшим кораблям, ошвартованные кормой к деревянному причалу эсминцы, промчался в пене и брызгах стремительный торпедной катер – все это плавно тонуло в серой зимней дымке.
Декабрь в том году выдался дождливым, туманным и теплым.
Севастополь всегда казался мне молодым – то ли из-за чистоты улиц и белизны домов, сложенных из светлого инкерманского камня, то ли из-за веселой толпы матросов, заполняющих улицы и парки в часы увольнения, а может быть, просто потому, что мне было уютно и хорошо в этом неунывающем городе.
Севастополь уплывал… И в этом медленном прощании с городом я ощущал необыкновенную грусть: там, на Нахимовском проспекте, на четвертом этаже, в небольшой квадратной комнатке с цветами на подоконниках, осталась она, Нина. Видимо она сейчас стояла молча у железной решетки набережной, провожая корабль. Я представил ее себе: высокую, стройную, даже немного худощавую и всегда такую спокойную, выдержанную. Я любил смотреть на ее руки: узкие с длинными стройными пальцами и продолговатыми овальными ногтями, они были удивительно пластичны и выразительны.
Перед самым отъездом она, и так немногословная, и вовсе замкнулась в себе, и в огромных серых глазах затаилась необычная для нее тоска.
- Но ты, ведь, вернешься!? Ты обязательно вернешься, - повторяла она. Её пепельные волосы свободно рассыпались по плечам, придавая колдовскую обворожительность её встревоженному облику. - Мне необходимо видеть тебя, слушать твой голос, чувствовать, что ты рядом… «Хоть редко, хоть в неделю раз»… И для чего только люди встречаются, если суждено расставаться…
Встреча… До неё – недели, много недель в окружении волн да небес, да ещё видения мелькающих брегов Европы и Африки, к которым будет пришвартовываться корабль. А она… Она ежедневно будет ходить в свое конструкторское бюро, наносить остро отточенным карандашом точки и линии на ватман, копаться в различных ГОСТах, выпускать стенгазету и думать о далеком кораблике, считая дни, оставшиеся до встречи.
Дальнее плавание почти всегда однообразно: вахта, сон, домино или шахматы, профсоюзное собрание и различные учебы. Даже шторма, к которым привыкли моряки, не вносят разнообразия и только причиняют дополнительные неудобства.
Вехами в этом плавании становятся стандартные листки радиограмм. Надев наушники и, сосредоточенно прислушиваясь к писку точек и тире, я быстро записывал в просторной светлой рубке слова радости и печали, канцелярские обороты речи служебных радиограмм, длинные ряды цифр метеорологических сводок. Затем объявлял по микрофону фамилии счастливчиков, на чье имя прибыли радиограммы. Самые нетерпеливые, не дожидаясь объявления, стояли у дверей, ожидая конца связи, чтобы первыми получить желанную весточку. Я понимал их. Каждый раз я садился за ключ с надеждой, что сегодня получу от нее радиограмму, и надежды эти сбывались. Несколько пылких слов, обращенных ко мне, были вознаграждением за ожидание. Я нехотя откладывал их в сторону, чтобы перечитать на досуге снова и снова, и продолжал принимать новые депеши.
Где-то у Канарских островов нас настиг Новый год. В тот день почти все получили поздравления и чуть ли не стандартные пожелания: здоровья, счастья, успехов в…
В кают-компании готовили новогодний стол. Повар Степаныч, высокий, худой, слегка сутулый старик с кряжистыми руками, сервировал стол. Ему помогала буфетчица Серафима Петровна и юная помощница его - Наденька, вся розовая, маленькая, пухленькая восемнадцатилетняя девушка. Наденька металась между кухней и кают-компанией, подносила закуски, приправы и пряности и передавала всё это Степанычу. Он важно принимал очередное блюдо, подносил для чего-то к своему мясистому пористому носу, вдыхал аромат, а затем удовлетворенно ставил на стол. Торжественный, в белом колпаке и халате, он в эту минуту походил на хирурга после удачной операции, а Серафима Петровна, тем временем, заканчивала сервировку стола.
Когда стол был уже почти полностью сервирован, в кают-компанию протиснулся боцман и электрик, неся что-то длинное, завернутое в старый трюмный брезент. Под брезентом шевелилась, словно живая, елка, сделанная из дерева, проволоки, пакли, окрашенной в зеленый цвет и хлопьев ваты. На вершине ее, под Красной светящейся звездой, возвышался величественный Нептун с золотым трезубцем. Разноцветные электрические лампочки прятались внутри этого сооружения среди ветвей и елочных игрушек. Это был новогодний сюрприз боцмана. Погоды же стояли отнюдь не новогодние. Днем на палубе все загорали, и температура держалась около 25°. Дул слабый ветерок, и под безоблачным небом раскинулся спокойный океан.
Стрелки часов медленно подходили к полуночи. Я включил приемник, нашел Москву. Передавали об успехах родины, о людях, обгоняющих календарное время. Мысленно я перенесся на Нахимовский проспект... Нина… Я представлял себе, как она, склонившись над бланком, медленно пишет свои радиограммы, выводит короткие пламенные строчки красивым чертежным почерком, плавно движется рука с пером… Вот она написала, перечитывает, смотрит на лист и думает: эти слова пролетят тысячи километров и из миллиардов людей найдут только одного, и хочется ей, чтоб весточка эта не блуждала долго в кажущемся хаосе эфира, чтоб она побыстрей нашла своего адресата.
До Нового года остается пятнадцать минут. Я спускаюсь вниз. Прерывистым светом горят лампочки на чудо-елке. Все уже собрались здесь – празднично одетые, выбритые, торжественно-веселые, одна семья. Капитан в парадном костюме, как всегда, во главе стола. Рядом, справа от него, на этот раз нарушая традицию, сидит Степаныч, как самый старый на судне и автор новогоднего стола. Он горд и немного смущен такой честью. Честь заслуженная - стол и вправду удался на славу.
Все молча слушают новогоднее поздравление, наблюдая за стрелками. Наконец, Кремлевские куранты наполняют торжественным перезвоном каюту и возвещают наступление Нового года. Летят вверх пробки из бутылок шампанского, слышится смех и радостные возгласы моряков.
- С Новым годом, за тех, кто ждет и думает о нас! - провозглашает первый тост капитан.
«За тебя, Нина, за наше счастье», - мысленно говорю я и медленно осушаю бокал.
Через две недели порт. Там можно будет отправить письмо и, может быть, получить что-то от нее.
Ох, море, море, причина вечных разлук! И что тянет моряка в твои дали, безлюдные и пустынные, где лишь чайки да рыбы морские, где горы водяные набрасываются на корабль, где холодные айсберги и мертвенные льды встают на пути корабля?.. Что это? Тяга ли к неизвестному, владеющая первооткрывателями, или чувство радости и глубокого удовлетворения при победе над стихией? Вот так же, наверное, будут уходить в космические дали «моряки» вселенной – не колеблясь, не страшась неизвестности и риска. Нет, космос – это не по мне, слишком уж далеко от дома…
  Закрываю глаза и предаюсь воспоминаниям.
Теплый осенний день. Бабье лето. В воздухе летает паутина, под ногами шелестят первые опавшие листья, а воздух чист и прозрачен и пахнет морем и сыростью осенней земли. Я жду ее с работы.
По дорожке парка прохаживаются, мирно беседуя, два капитана первого ранга в отставке. Один из них весь седой и очень худой, форма на нем висит как на вешалке. Он опирается на изящную трость. Другой, примерно такого же возраста, но массивный, широкий в плечах. Когда-то они были молодыми, сильными, к чему-то стремились, мечтали о чем-то, кого-то любили. И все прошло, остались одни воспоминания. Да…
За раздумьями не заметил, как она появилась в начале аллеи – лёгкая, стройная, серое платье по фигуре, летящая походка. Я быстро пошёл ей навстречу, забыв о грустных мыслях.
- Давно ждешь? Есть хочу - умираю... Скорей домой! – воскликнула она, чмокнув меня на ходу.
- А может, в ресторане поужинаем?
- Ну, вот еще! А пельмени кому я готовила, до ночи возилась? Галя прогоняла меня спать, а я – ни в какую. Пока последний не долепила – не легла. Уснула, как убитая, а ей, бедняге, не спится… Николай третью неделю в плавании, и она бродит по квартире до ночи, как неприкаянная. То ко мне зайдет, то по десять раз на одном месте пыль вытрет. Я уж говорю ей: «Чего ты все трешь, скоро дырки будут!» Смеется. А сейчас к тебе ревнует: не с кем поговорить. «Хоть бы твой противный Виталий сегодня не пришел… Нет, это я так, он вообще-то хороший». Это ты-то!
- Постой, Нинок! - Я поворачиваю ее к себе и смотрю на ее лицо, смуглое, с матовым румянцем, в обрамлении солнечных, развевающихся волос.
- Что? - Она краснеет.
- Какая ты красивая!..
Она молчит, глядя на меня широко распахнутыми серыми глазами. Потом вдруг спохватывается и берёт меня торопливо под локоть.
- Ну, пошли, пошли, на нас уже люди стали обращать внимание.
А мне хочется прижать ее к себе до хруста, и бесконечно целовать эти влажные губы, эти под цвет её крепдешинового платья глаза, всю, всю ее.
- Идем, ну идём же! - ласково и как-то жалобно говорит она и вдруг вырывается и убегает. – Догоняй!

Галя открывает нам дверь. Вначале я почему-то всегда смущался, когда видел ее. Она рассматривала меня недобрым взглядом, будто говоря: «Посмотрим, посмотрим, что ты за птица такая», а затем по нескольку раз забегала к Нине, всякий раз бросая пренебрежительный взгляд в мою сторону, что, по ее мнению, должно было уничтожить меня. Поводы зайти в комнату находились самые значительные: то она забыла купить спичек и просила дать коробок, чтобы затечь газовую плитку, то срочно нужно было отдать какую-то книгу, а то вдруг у нее остановились все часы и необходимо узнать точное время.
Когда мы познакомились ближе, она оказалась совсем другой. Веселая, очень добрая, а Нину просто обожала. Галя второй год как вышла замуж за военного моряка, старшего лейтенанта. Он служил на эсминце, и в его отсутствии она тосковала по нему. Сейчас она выглядела оживленной. На голове бигуди, сияющая, глаза блестят.
- Опять ты с Виталием! Хоть бы уже поженились, что ли, - встретила она нас притворно недовольным голосом. И сразу переменила тон. - Знаешь, Колька завтра дома будет! Ой, не доживу до завтра!
- Доживешь, от этого еще никто не умирал, - смеясь, отвечала ей Нина.
- Да, а вдруг помру? Слышишь, лежу я в гробу (ты мне обязательно щеки нарумянишь и губы накрасишь), кругом розы, хризантемы, гвоздики красные, Колька ревет, прохожие смотрят и говорят: «Такая молодая и красивая, только двадцать два года»...
- Галь, ну хватит, а то я по-настоящему умру от голода, если ты не прекратишь морить меня своими дурацкими фантазиями.
Галя притворно вздыхает и только пожимает плечами. Нина заталкивает меня в комнату и суёт мне в руки альбом:
- На, смотри, пока я в кухне возиться буду.
Через пять минут она снова забегает в комнату, присаживается рядом, разглядывая фотографии вместе со мной, и объясняет:
- Это мне пять лет, это папа, мама, наш курс после первой практики, Галя с Колей перед свадьбой. А это в прошлом году. Мы такие довольные и гордые: шутка ли - вновь испеченные инженеры! Позади начерталка, сопромат, всякие теоретические механики, в кармане новенький диплом и голубой значок в маленькой картонной коробочке. А впереди, оказывается, скучное КБ, где с моей работой вполне могла бы справиться дельная копировщица.
- A это кто?
С карточки смотрит длинное самоуверенное лицо с черными стрелками усиков. Прилизанные волосы на прямой пробор, маленькие глубокосидящие глаза уставились в объектив.
- Родственник, что ли?
Нина хмурится, вытаскивая карточку и быстро переворачивая страницу.
- Это так… никто…

* * *
Пройдены Канарские острова. Какие красивые названия: Лас-Пальмас, Санта-Крус, Гран-Канария, Фуэрто-Вентуре. Где-то вблизи северного тропика на Черном континенте примостился Вилья-Сиснерос.
Дует постоянный северо-восточный пассат, появились летающие рыбки, изредка выныривает акулий плавник, но чаще всего океан тих и пустынен. К вечеру небо расцвечивается пурпурными и золотыми красками, края облаков обрамляются в розовый цвет, и алое солнце заходит за горизонт. Сразу же вспыхивают Венера, за ней Юпитер, Яркий Сириус, Канопус из созвездия Арго. Небо быстро темнеет и, кажется, что звёзды растут, усеивают черное небо, переливаются и дрожат. Усы от движения судна загораются нежным салатовым светом фосфора, от носа разбегаются светящиеся полоски - это рыбы поспешно уплывают от огромного, неведомого им железного чудища. Ласковый, спокойный океан, первозданная тишина и забываешь на время о цивилизации, и обо всём, что с ней связано.
В Дакаре, куда мы прибыли поздним вечером, судно простояло сутки. Душная ночь освещалась яркими оранжевыми светильниками, установленными на высоких ажурных мачтах. Запах горячего асфальта и каких-то тропических растений дурманил, опьянял, едва хлюпалась черная вода у борта. У причала стояло несколько кораблей, но из-за тишины и неподвижности порта казалось, что суда мирно дремлют, прислонившись к бетонным причалам.
Рядом с Дакаром спускается в океан Зеленый мыс. И почему это люди так полюбили этот цвет? Сколько таких названий разбросано по земному шару… Капо-Верде, Грин-Пойнт, Грюнвальд, острова Зеленого мыса… Цвет весны, цвет жизни.
И снова струится вода вдоль бортов. Знакомая с детства Полярная Звезда уже низко-низко, у самого горизонта, и такая она маленькая и тусклая, что разглядеть ее едва возможно. Скоро она совсем скроется с Южного неба. А океан проплывает величественный, бездонный, равнодушно-ленивый, как будто утомленный вечным зноем тропиков. Утром черные воды его солнце окрашивает в синий цвет звездчатого сапфира, и нежно-розовые гребешки фесалий плывут, покачиваясь, подгоняемые легким ветерком, опустив под воду длинные тонкие нити.
Когда-нибудь, быть может, мы с тобой разбогатеем, Нинок, и будем стоять вместе на палубе туристского лайнера, любуясь проплывающими берегами, наблюдая неспешную жизнь моря, фотографируя всякие чудеса заморские. А пока этого нет, я, вернувшись к тебе, расскажу обо всем, что видел, и мне будет казаться, что все это тебе известно, ибо ты всегда была со мной в этом бесконечном плавании.


* * *

Где-то на краю света я получил письмо от нее. Я прибежал в каюту и закрылся на ключ. Не хотелось, чтобы кто-нибудь помешал нам остаться наедине.
«Еще месяца не прошло, как ты уехал, а мне кажется, что прошла вечность… Не знаю, дойдет ли к тебе мое письмо, но мне хочется, что б ты получил его. Я столько писем переписала тебе в уме, что сейчас думаю, что ты уже все их перечитал. Вспоминаешь ли ты обо мне хоть в сто раз меньше, чем я думаю о тебе? Вспоминай, Виталий…
Когда я первый раз после твоего отъезда зашла в комнату, мне показалось - стоит мне оглянуться - и ты здесь. А будешь ли ты в ней еще? Будешь, обязательно будешь. Нельзя не быть, если я так жду этого дня! Милый, милый, у меня слов нет, чтобы написать все то, что я думаю.
А второго января я была самым счастливым человеком на свете - я получила телеграмму, значит, ты помнишь обо мне. Была ужасная погода, и я едва удержалась, чтоб не поехать к Ирине, поделиться с ней радостью. Но когда на другой день я появилась, сияющая, на работе, она сразу спросила: «Что?». А домой я пришла уже в этом году. До этого я жила у Ирины и только один раз заходила, взяла твою карточку, всплакнула (но я не плачу, нет) и сразу же ушла. Мне так жалко было переложить что-нибудь, что ты трогал, на другое место.
Новый год я встречала с тобой. У Ирины собралась большая компания, а мне девчата поручили быть организатором, чтоб отвлечь от невеселых дум, так как первые дни я ходила как тень. Собрались наши сотрудники, а когда меня спросили: «а ты с кем будешь», я ответила: «с Виталием». Удивились, но ненадолго. Я нашла такое местечко, где повесила твою фотографию, поставила две маленькие рюмочки, которых было трудно уберечь: бабушка думала, что это по ошибке и все время пыталась убрать.
Первый тост за Новый Год выпили за столом (я две рюмочки за нас выпила), а потом мы с Ириной помчались на кухню (там у нее висит карта) и выпили на Канарских островах. А ты?
Когда ты приедешь, я, наверное, буду скакать до потолка. А если не приедешь?
Ирина в конце января уедет. И пойти-то мне будет некуда.
Ну, что ж, буду сидеть дома, и если однажды найдут меня одичавшей… А когда я после долгого отсутствия пришла домой, Галя сказала: «Ну, хватит где-то жить, сиди дома, а то Виталию расскажу».
Перечитала свое письмо. Оно такое сумбурное - это от того, что очень многое хочется тебе рассказать. Ну, милый мой до свидания, желаю тебе всего, всего самого лучшего, светлого. И счастья. Как шар земной желаю счастья тебе.
Иногда мне кажется, что мы не будем вместе... Страшно... И тогда мне хочется, что б та женщина, которую ты полюбишь, любила б тебя так, как я люблю. Тогда ты будешь счастлив...
Знаешь сколько сейчас времени? Три часа ночи! А я пишу, пишу и спать не хочется и еще бы столько писала. Если тебе будет когда-нибудь трудно, подумай обо мне и знай, что где-то есть человек, который с радостью разделит все твои невзгоды…
Ну, ещё раз – до свидания, до такого далёкого, далёкого свидания…»
Нина, любимая моя! Нежная, благоразумная Нина... И всё-таки меня тревожил в письме какой-то внутренний голос неуверенности, неверие в нашу обязательную встречу, не говоря уже о большем.
«Иногда мне кажется, что мы не будем вместе». Но почему? Почему у меня никогда не возникало никаких сомнений в ней, в нашей встрече, в нашем счастье? Я еще раз перечитал письмо. Господи, сколько радости могут принести несколько исписанных листков бумаги! Неприятна лишь эта, ничем не объяснимая скрытая тревога. Да, да, да! Обязательно я буду в этой комнате, обязательно будем вместе и всегда. Все это время ты у меня в сердце, и в снах моих…

* * *
На следующий день произошло что-то дико невероятное. Время ночной связи подходило к концу. Из-за атмосферных помех и очень большого расстояния некоторые слова я больше писал по смыслу, приходилось по нескольку раз просить повторять отдельные фразы. И вдруг радиограмма на мое имя: «Это был каприз зпт шутка тчк извини тчк выхожу замуж тчк Нина».
Эта радиограмма, как и всякое неприятное известие, была принята сразу же и без искажений. Я не поверил в текст и попросил повторить. Сомнений не оставалось - именно так и написано: «это был каприз, шутка. Извини. Выхожу замуж. Нина».
Не знаю, как я смог досидеть до конца сеанса. Я читал и перечитывал эти зловещие слова до тех пор, пока уже никакого смысла в них не мог понять; я повторял их безотчетно и они сливались в какую-то невероятную тарабарщину.
Письмо, принесшее столько радости, блуждало где-то по морям и дорогам целый месяц, а злосчастная радиограмма настигла меня за каких-нибудь несколько часов...
И все же я не мог до конца поверить в случившееся. На следующий день я вновь попросил повторить радиограмму. На другом конце земного шара радист бесстрастно отстукал уже известные мне слова.
Абсурд! Я начал вспоминать все наши встречи, разговоры, надеясь найти объяснение случившемуся. Нет, ни легкомыслия, ни игры, ни тем более, каприза нельзя было предположить. Пожалуй, и артистка не смогла бы так естественно сыграть роль влюбленной, А последнее письмо? Что же могло случиться?
Если я когда-нибудь перестану верить в людей, то только благодаря ей. Как это жестоко...
Снова и снова перечитываю письмо. «Мне хочется, что б эта женщина, которую ты полюбишь..." Зачем мне любить другую? Я тебя, только тебя люблю, и никакой другой мне не нужно! Сомнения во мне... Какой фарс!
Вот она идет по городу стройная, легкая, идет с гордо поднятой головой (знает, что красивая), а в глазах серьезность и веселые искринки. Такая может понравиться. Тем более в Севастополе, где девушек меньше, чем мужчин.
А если любовь с первого взгляда? И все же я не верил в такое легкомыслие. Дорого бы я дал, если б это была первоапрельская шутка.
По судовой радиосети передавали популярные арии из опер, записанные на магнитофонную лепту.
- Бородин, ария Игоря из оперы «Князь Игорь», - объявил диктор.
«Ни сна, ни отдыха измученной душе...» - бархатным баритоном пел исполнитель. Я поневоле прислушивался к мужественным и грустным словам арии. Они будили во мне ответные чувства, особые, мои. Я думал о своей Ладе, думал, что больше не увижу ее. Странно, но чувства ненависти к ней или презрения в душе моей не появлялось. Было очень жаль ее, и то, что она писала, те слова о счастье с другой, я повторял теперь мысленно ей: я хочу, чтоб тот, кого ты полюбишь, любил тебя так, как я люблю. Будь счастлива, Нина.
Тем временем, медовый тенор запел игриво:

Сердце красавицы
Склонно к измене
И перемене,
Как ветер мая...

Я с ожесточением выключил репродуктор. Всё, хватит.
За иллюминатором бесился лохматый океан, длинные волны, словно шеренги безумных зебр, набрасывались на судно и, не в силах остановить его, разбивались и мелкими брызгами и пеной летели на надстройки, уносились в бескрайний простор. Каюта проваливалась вниз, наклоняясь, брызги влетали в открытый иллюминатор, попадали на стол и, высыхая, оставляли тонкий серебристый, пахнущий сыростью, налет соли. В голове непрошено поселился этот сладенький мотив и все не выходили из головы слова «склонно к измене и перемене»… Выключить бы на время мозги, избавиться от дум тягостных.
На бланке радиограммы я вывел в последний раз такой дорогой мне адрес. Всегда, когда я писал его, мне виделась лестничная клетка с двумя дверями, одна против другой, худенький почтальон с серыми усами и она, в легком домашнем платьице, стоя у раскрытой двери, расписывается в получении телеграммы.
«Будь счастлива с другим. Считай все бывшее между нами милой шуткой. Прощай", - быстро, не думая, написал я на бланке. Сегодня она прочтет эти слова и, может быть, безразлично разорвет листок, как когда-то выбросила из альбома при мне чью-то фотографию.
В радиорубке черными шмелями жужжали моторы, медные змеи антенн тянулись от передатчиков, не мигая, горели красным пламенем сигнальные лампочки, а властелин радиорубки, блестящий никелем и черной пластмассой ключ, расположился в центре стола, рядом с пишущей машинкой.
Привычными до автоматизма движениями я нажимал на черную ручку ключа, и писклявые звуки заполняли радиорубку. Ответные точки и тире вскоре сообщили, что радиограмма принята. Все...
Продолжая сидеть в кресле, я курил. Пепельница была полна окурками. Незаметно, одну за другой, я выкурил целую пачку сигарет. Курил до тошноты и головной боли. Снова бросил взгляд на радиограмму. «Считай все бывшее между нами милой шуткой»... Какие глупые, лживые слова. И еще это страшное «прощай». Так говорят покойнику.

* * *
Незаметно проплывали безрадостные дни. Я все не мог решиться снять со стены рамку с ее портретом и каждый раз, заходя в каюту, поневоле бросал взгляд на него. Она улыбалась застенчивой милой улыбкой, чуть приоткрыв рот, так, что видны были ровные влажные зубы. Казалось, что она хочет сказать что-то важное и не может решиться. На это «что-то» должно быть очень хорошим, после чего у человека обязательно появится ответная улыбка.
Я сфотографировал ее где-то у панорамы, перед сумерками. Мягкий свет солнца, закрытого легкими облаками, не отбрасывал теней. Она сидела на скамейке и смотрела в объектив естественно, совсем не позируя. Поза вообще чужда была ей. Потом мы осматривали панораму. Она не раз бывала там, но воспринимала всю картину будто впервые. Мужественные лица солдат выражали непреклонную решимость и покорность судьбе, разрывы снарядов вздыбили политую кровью землю. Динамичность панорамы поражала воображение. Мы молча, словно любой звук был бы святотатством, рассматривали картину, воскрешающую величие ратного подвига в остановленном мгновении.
Выйдя в парк, мы еще некоторое время молчали, а затем она сказала:
- Знаешь, мне всегда кажется, что стоит лишь кому-то произнести заколдованное слово и вся картина оживет. Загромыхают выстрелы, послышатся стоны раненых; все звуки великого сражения и запахи гари, растерзанной земли - все это чувствуешь и слышишь где-то внутри. И думаешь: какие чувства могут сравниться с теми, ради которых человек без раздумья идет на верную гибель, исполняя свой долг. Папа с войны не вернулся. Я знаю его только по фотокарточкам. В день Победы мама всегда вынимает из комода письма отца с фронта - последнее её утешение - и долго читает, аккуратно разворачивая ветхие листочки. И плачет... Беззвучно - только слезы застревают в ресницах… Она у меня красивая. И добрая. Сватались к ней многие после войны, только она и слушать об этом не хотела. «Лучше Сергея, - говорит, - никого не найду, а детям отца и подавно».


* * *

В начале мая мы ошвартовались у причала Одесского порта. Всюду слышалась родная речь, кто-то кого-то встречал, радовался. А я чувствовал себя одиноким и никому не нужным.
В вечерней полутьме город как бы придвинулся к порту, наверху угадывался силуэт оперного театра, бронзовый дюк обдумывал что-то, держа свиток в опущенной руке.
Зажглись фонари на Приморском бульваре. Все это я видел и прежде, всегда радовался встрече с городом. Я стоял у поручней шлюпочной палубы и с тоской смотрел вверх, где сотни горожан, радуясь тихому вечеру, фланировали вдоль бульвара.
К трапу подходили жена и дочь Ивана Антоновича, первого помощника капитана. Более тридцати лет проплавал Иван Антонович. Начал он морскую карьеру с кочегара, имея четырехклассное образование, учился заочно, выучился на механика. Во время войны плавал на Черном море, дважды тонул, был ранен. Десять лет назад его назначили первым помощником капитана.
Худощавый, подвижный, слегка сутулый и непоседливый, он располагал к себе доброжелательностью и сердечностью. К нему обращались даже с самыми интимными вопросами, надеясь получить дельный совет, а если потребуется, то и помощь.
Иван Антонович шел встречать своих. Завидев меня, он остановился:
- А вы что собираетесь делать? Куда пойдете, если не секрет?
- Не знаю. Скорее всего, никуда. Буду приемник капитана ремонтировать.
- Да неужто за полгода каюта не надоела? А знаете, поехали к нам домой! Посидим, поболтаем...
- Спасибо, Иван Антонович. Вам, верно, с семьей побыть хочется, я только мешать буду.
- Пустяки! Впереди времени много, а мои вам рады будут. Они у меня народ гостеприимный. Ну, всё, договорились, собирайтесь! Я жду вас в каюте.
Однако, возвратившись к себе и переодевшись, я понял, что не смогу пойти к Ивану Антоновичу, не смогу с ним разделить радости возвращения, буду чувствовать себя неловко в их дружной семье.
Когда я постучал в его каюту, он сразу же открыл дверь.
- Заходите, Виталий, мы ждем вас.
Я поздоровался.
- Иван Антонович, к сожалению, я не могу сегодня пойти к вам.
- Что так? Решили идти в другое место?
- Да нет...
- Ну, хорошо. Я сейчас зайду к вам, там и поговорим.
Я ушел к себе. Через минуту зашел он.
- А ведь я приглашаю вас не случайно, - начал он, усаживаясь на диван. - Я давно уже замечаю, что у вас что-то неладно. Что-то вы, друг мой, переменились, замкнулись в себе, стали товарищей сторониться. А в кают-компанию приходите только, как говорится, для принятия пищи. Так и одичать можно, и друзей растерять. Знаю, что о некоторых вещах трудно говорить с посторонними, но скажу и другое: не следует раздувать всякую неприятность до размеров всемирной катастрофы. Жизнь, друг мой, сложная штука только для того, кто сам усложняет ее. Ну, да ладно. Решили не ехать - дело ваше. Только послушайтесь моего совета: не заливайте горе ваше, если есть такое. И еще. Запишите мой адрес, и, если надумаете или что потребуется - приходите в любое время. Приходите, как к себе домой. - Он продиктовал свой адрес, попрощался и ушел.
Судно опустело. Все свободные от вахты и работы сошли на берег. Умолкло мощное дыхание не останавливавшегося полгода двигателя, прекратилось слабое содрогание корабля, стремящегося вперед. Стало непривычно тихо и пустынно. Эта тишина и неподвижность угнетали. Чтобы отвлечься я начал ремонтировать приемник капитана. Неисправность оказалась незначительной. Сменив сгоревшее сопротивление входной цепи и поставив новый кенотрон, я включил приемник. „Маяк" передавал лирические песни. Со стены застенчиво улыбалась Нина. Кому она сейчас улыбается?..
Нет, в каюте я положительно не мог находиться. «Надо идти в город. Хоть в кино схожу», - решил я. Однако, когда я спускался по трапу, я все еще не знал, куда лучше пойти. В Одессе знакомых у меня не было, не считая нескольких человек, с которыми вместе учился, но они, вероятно, были в плавании.
По асфальту причалов проносились юркие автопогрузчики, машины, жужжали портальные краны, вытаскивая груз из трюмов.
Я уже подходил к проходной, когда кто-то окликнул меня по имени. Я оглянулся и сразу узнал Яшку Никандрова, кочегара, переменившего за свою недолгую морскую жизнь множество пароходов, турбоходов и даже буксиров. Яшка вечно куда-то торопился и имел бессчетное число знакомых девушек, таких же легкомысленных и веселых, как и он сам. Яшка спешил на очередное свидание.
Диву даешься легкости, с которой он заводил знакомства. Улыбка, полушутливый-полусерьезный комплимент, анекдот – и ответная улыбка девушки говорит, что знакомство состоялось.
Яшка догонял меня. Остроносые туфли его сверкали черным лаком, красные узорные носки виднелись из-под узких брюк, под расстегнутым заграничным плащом белела нейлоновая рубаха с повязанным пестрым галстуком. В общем, длинноногий Яшка имел типичный вид пижона, не раз описанный в различных романах.
Меня не очень обрадовала эта встреча. Но, все же, какой ни есть, а знакомый. Яшка же, наоборот, завидев меня, расплылся в улыбке, хотя для него я был тюлень и тихоня, ни в чем, кроме радиотехники, не смысливший.
Когда при нем заводили разговор о классической музыке или живописи, Яшке казалось, что это для форса. Да какой же, в конце-концов, уважающий себя парень, будет серьезно слушать заунывные симфонии, от которых на сон тянет, или любоваться намалеванной на куске материи жратвой! Чепуха, одно притворство.
Поинтересовавшись, есть ли у меня тугрики (что на его лексиконе обозначало деньги), он с ходу предложил пойти в ресторан. У его девицы, видимо, найдется подружка. Вот и посидим, убьем вечерок.
Неожиданно для себя я согласился, и мы пошли вверх по спуску в город. Снизу нас догонял зеленый огонек. Яшка поднял руку и остановил такси.
Когда мы вышли из машины, Яшка огляделся вокруг, ее еще не было. Рядом помещался винный погребок.
- Пошли, пропустим по стаканчику, - предложил он мне и потянул вниз.
Удивительно, но с момента встречи с ним я делал то, что раньше мне не нравилось, будто подчиняясь Яшкиной воле.
Бокал таврищеского портвейна разогнал грустные думы, и все происшедшее не казалось уже таким мрачным. Когда поднялись наверх, улица стала как будто шире, светлей, белые гроздья распускающейся акации источали тонкий аромат, весело урчали моторы проезжающих мимо автомашин, беленькие и красненькие огоньки их, подмигивая, звали с собой в неизвестность. Да и сам Яшка показался мне славным парнем. Но Яшка не дал мне предаваться мыслям и впечатлениям и потянул за собой. На углу, у освещенного окна аптеки, стояла она, безразлично разглядывая витрину, длинные мохнатые наложенные ресницы, подчерненные веки и брови, делали глаза похожими на хищных ночных бабочек. Высокий клубок прически стягивала нейлоновая сеточка с блестками. Поверх платья на ней был одет такой же плащ, как и у Яшки, только более поношенный, длинные пузатые туфли красного цвета, полные ноги обтягивали ажурные чулки. Яшка подмигнул мне:
- Ничего? Возьмешь в руки - маешь вещь!
Я подумал, что она назовет себя как-нибудь вроде Марго, Люси или еще каким-либо экзотическим именем. Но она, протянув руку и небрежно разглядывая меня, представилась:
- Надя!
- Это мой друг, железный пацан. У тебя не найдется подружки для него? - С места в карьер, безо всякой церемонии выпалил Яшка.
- Подружки? Что же ты раньше мне не сказал? - Ответила она без всякого удивления, будто речь шла о покупке коробка спичек. - Сейчас уже поздно. Можно было бы взять Анетку, но она в прошлую ночь дома не ночевала и мутерша заперла ее на ключ в комнате. Что же вы так поздно? - обратилась она ко мне?
- Да они только с моря пришли, - ответил за меня Яшка.
- С загранки?
- Угу!
- Ладно, что-нибудь подыщем. Поехали в «Прибой». Там официанткой работает моя подружка Майка.
В «Прибое» Майки не оказалось - у нее был выходной день. Мы поехали к ней домой. Она снимала небольшую комнатку в доме у одинокой старушки на Пересыпи. Окна ее комнаты выходили на узкую улочку.
Надя постучала в окно, поднялся край белой занавески. Из-за нее выглянула блондинка в домашнем халатике. Знаками она пригласила Надю войти в дом.
- Я сейчас, - сказала Надя - и исчезла за калиткой. Через пять минут она вышла.
- Мальчики, Майка не хочет идти в ресторан. Она предлагает посидеть дома. Возьмите выпивку, закуску. У нее есть гитара и магнитофон. Записи - люкс, а сама она немного бренчит на гитаре.
- А что вы пьете? - спросил Яшка.
- Для начала шампанское, возьмите коньяка. Ну и соответственно…
- Окей, люблю деловой разговор.
Когда мы вернулись с пакетами, Майя уже успела переодеться и привести себя в порядок. Она выглядела довольно миловидно. Большие синие глаза с чуть припухшими веками разглядывали нас с Яшкой спокойно и приветливо. Слегка удлиненное худощавое лицо молочно-матового цвета было лишено румянца, и только накрашенные сизо-красные губы, выделялись цветным пятном. На ней была плиссированная юбка цвета электрик и белая кофточка без рукавов. Сразу не определить, сколько ей лет. Могло быть и двадцать, и тридцать.
Она поздоровалась с нами, протянув тонкую руку с удлиненной кистью и длинными полными пальцами.
- Рад чести быть принят такой красавицей в ее королевском дворце, - осклабился Яшка и поцеловал ей руку. - На судне старшего механика величают Яков Васильевич, но для вас я просто Яшка. А это - Виталий, мой ближайший подчиненный и друг - инженер-электромеханик.
Я чуть не прыснул со смеху, но вовремя удержался и чинно пожал ей руку, как и подобало человеку рангу, полученному милостью Яшки.
- А эти дары «Гастронома» приношу к вашим ножкам, Маечка, - продолжал Яшка, ставя свертки на стол.
- Ох, Яшка, и получишь ты у меня сегодня за такое галантерейное обхождение, - с шутливым неудовольствием вмешалась Надя.
- Молчу, Надюша, и повинуюсь. Дай-ка лучше нож - воткну в эту жестяную оболочку печенки.
В результате бурной деятельности всей компании на столе появились раскупоренные бутылки, рюмки, закуска. Яшка провозглашал первый тост за девушек - лучшее украшение рода человеческого.
С каждым последующим тостом рюмки все сильней сталкивались друг с другом, глаза все больше блестели.
- Споем! Майка, бери гитару, частушки споем.
Яшка и здесь оказался первым. Он начал:

Наша Таня горько плачет:
Проглотила где-то мячик.
Мяч в животике подрос –
Достает под самый нос.

Эстафету подхватила Надя:

Наша Майка заболела,
Захотела молока.
Не попала под корову,
А попала под быка...

Частушки сменились песнями, песни анекдотами. Майя включила магнитофон. Ритмичная музыка без мелодии заполнила комнату.
Яшка пошел танцевать с Надей. Он попеременно выбрасывал ноги в стороны, приседал, размахивал руками, тянул Надю на себя и отбрасывал, попытался перебросить ее через колено, но не рассчитал веса и они, смеясь, вместе плюхнулись на пол.
Дисгармонические звуки музыки, прерываемые громкими выкриками, нагнетали страсти. Яшка продолжал танцевать с Надей. Руки и ноги ее двигались, как хорошо смазанные рычаги, зад, будто на шарнирах, вихлял в разные стороны,
- Пойдемте танцевать? – предложила мне Майя.
- Я не танцую эти танцы.
- По идейным соображениям? – иронически усмехнулась она.
- Нет, просто не умею и не люблю.
- Сейчас будет быстрый фокстрот, пойдемте!- настаивала она.
На ее щеках появился слабый румянец, она взяла меня за руку и почти сразу, в такт музыке, прижалась ко мне. Близость ее тела и горячее дыхание возбуждали.
Яшка с Надей уже сидели на диване. Яшка что-то шептал ей, Надя смеялась, полные груди ее плавно колыхались от смеха.
И вдруг я вспомнил прощальный вечер у Нины перед уходом в рейс. Уставшие от ласк, мы молча лежали на неширокой кровати. Тонкий запах ее тела и волос смешивался с запахом чистого постельного белья. Сколько было тогда времени? Может быть, час ночи, может быть, и пять... Ощущение времени пропало, исчезло и пространство.
Мне казалось, что мы с ней вдвоем, одни в целом мире. И нет ни этой комнаты, ни города, ничего нет, только мы одни. Приятная тяжесть ее головы, покоящейся на груди моей у самого сердца, одновременно и возбуждала и приносила невыразимо-приятный покой.
По ее неслышному спокойному дыханию нельзя было понять, спит ли она, или находится в том же состоянии фантастического бодрствования, что и я.
- Нина... - позвал я ее.
- Что?.. - Её голос ее словно доносился откуда-то издалека.
- Так будет всегда?
- Да, милый…

Опять передо мной мелькнуло раскрасневшееся возбужденное лицо Нади, пьяный блеск раскрашенных глаз и широко раскрытые кроваво-красные губы. Она читала стихи.

...и прищуренным глазом хулигана свела с ума.
Пой мой друг. Навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рань.

Яшка плотно придвинулся к ней, обвил одной рукой талию, другая рука лежала на её оголенном колене.
Мне как-то сразу опротивели и эта комната, и девицы, довольствующиеся пьяным весельем и эрзац-любовью, и Яшка с его плоскими шуточками. Я схватил свой плащ и быстро пошел к выходу.
- Куда ты? - бросилась ко мне Майка, ухватив за руку.
- Пусти! - с неожиданной злостью крикнул я, освобождаясь от нее.
- Ну и катись... - обиженно проговорила она мне вслед.

* * *
После прокуренной, с запахом спирта и закусок комнаты, воздух улицы показался мне живительным эликсиром. Я жадно вдыхал его весеннюю свежесть, быстрыми шагами удаляясь от этого дома.
Повсюду меня преследовал образ Нины, воспоминания о ней, желание видеть и чувствовать ее. И заменить ее не мог никто.
Я должен был ее увидеть, хотя бы в последний раз, и я решил вдруг, что сделаю это сейчас же.
Я посмотрел на часы. Был первый час ночи. Улицы опустели, и лишь слышались торопливые шаги редких прохожих и кое-где у подъездов стояли парочки.
Сзади подъехало такси.
- Куда едем? - Спросил таксист, щелчком включая счетчик.
- В Севастополь.
Он обернулся ко мне, положив руку на спинку сидения.
- Как вас понимать?
- Так и понимайте: в Севастополь.
- Это городское такси. За пределы города я не могу ехать.
- Мне нужно в Севастополь и как можно быстрее; я уплачу сколько вы скажете.
- К сожалению, не могу. Это запрещено. Можно поехать на вокзал, автостанцию, аэродром.
Я раздумывал несколько секунд. «Никто ведь не будет знать о моем отъезде, надо сообщить, попросить разрешения», - наконец решил я. Порывшись в кармане и найдя адрес Ивана Антоновича, я показал его таксисту. Он кивнул и завёл машину.
Когда мы остановилась у его дома, часы показывали уже час ночи. Дверь открыла Лена, его дочь:
- Виталий? - Удивилась она позднему визиту, но ничего не спрашивая, предложила зайти в дом. - У нас еще не спят - по случаю папиного возвращения собрались гости. Проходите, проходите пожалуйста!
- Извините, Лена, не могу. Меня на улице такси ждет. Не можете ли вы позвать папу?
- Конечно, я сейчас же скажу ему.
Иван Антонович не заставил себя ждать.
- Что-нибудь случилось? - спросил он, появившись в дверях.
- Нет, ничего,… но… я должен ехать в Севастополь… прямо сейчас. Иван Антонович, мне положены выходные дни. Поговорите, пожалуйста, с капитаном, скажите, что я уехал на два-три дня.
- Ничего не понимаю! При чем тут Севастополь? Ты что выпил, что ли?
- Я не пьян...
- Каждый пьяный считает себя трезвым. Объясни хотя бы к чему такая поспешность. Да и как ты ночью доберешься туда?
Я вкратце рассказал свою историю и добавил:
- Чем добираться - не знаю. Найду какую-нибудь машину, заплачу сто, тысячу рублей, но поеду.
Иван Антонович задумался.
- Да, ты вдвойне пьян... Мой тебе совет: подожди до утра, утр вечера мудренее. А деньгами не швыряйся, не так уж легко они тебе достаются.
- На деньги мне наплевать, только б машину достать.
- Ясно. Где говорит любовь – там молчит рассудок. Где твоё такси?
- Здесь, у дома.
- Посиди на скамейке, я сейчас.
Вскоре он появился вместе с невысоким худощавым мужчиной.
- Это мой друг, фронтовой друг, - подчеркнул он, - Петр Акимович. О тебе я ему рассказал. У него своя машина, и он повезёт тебя в Севастополь. Живет он недалеко отсюда – до его дома доедете на такси. О работе не беспокойся, я все улажу. На три дня можешь рассчитывать. Ну, удачи! - Он протянул мне руку.
Я не выдержал и крепко обнял его.
- Счастливо, Виталий!

* * *
Через час мы выехали из Одессы. Петр Акимович молчал, внимательно всматриваясь в летящую навстречу полосу асфальта. Стрелки, спидометра остановилась на делении 90. В свете фар мелькали молодые деревца на обочине, голубые и розовые полевые цветы, зазеленевшие поля.
- Ну, парень, ни за какие коврижки не согласился бы я на такую экскурсию в эту дремучую ночь, если б не Ваня. Я уж знаю, если он просит - значит надо. Зря просить не станет. - И опять замолчал.
Незаметно я уснул и проснулся, когда машина уже въезжала в Херсон. Начинало сереть. Мы проезжали район новостроек. Пустынная дорога сворачивала к вокзалу. От бессонной ночи у Петра Акимовича покраснели глаза.
- Подъедем к автостанции, может там будет какая-то оказия на Севастополь. А нет - сосплю часок и двинемся дальше, - сказал он зевая.
- Спасибо, Петр Акимович, дальше я уж доберусь как-нибудь.
- Как-нибудь не получится, или ты при мне пересядешь на другую машину, или поедем со мной: я дал слово Ване.
В Херсоне мне повезло. У автобусной станции стояло Симферопольское такси. На заднем сидении спал шофер. Поблагодарив Петра Акимовича, я перебрался в такси.

* * *
Не доезжая квартала до её дома, я приказал остановить машину. Хотелось пройти пешком оставшиеся метры, справится с неожиданно охватившим меня волнением.
Я прошел мимо уютного ресторанчика, куда мы изредка с ней заходили, гастронома... Вот и ее дом, новый, большой, как, впрочем, и многие дома здесь.
Я остановился у парадного. Еще полгода назад я за минуту взбегал на четвертый этаж и, нажав кнопку звонка, с нетерпением ждал мягких торопливых шагов. Что ждет меня теперь?
Медленно поднимаюсь по лестнице. Ступенька, еще ступенька... Может быть, откроет дверь незнакомый мужчина, муж ее, и, посмотрев подозрительно, спросит:
- Вам кого?
Разве радиограмма не говорила исчерпывающе ясно, что прошлого не воротить, что в настоящем мне нет места в ее сердце, ее надеждах.
«Где же твое самолюбие! Ты что, любовь хочешь вымолить? Не вымолишь! Вырвавшуюся птицу вторично не поймать. Пойми, что это - унижение. Ты для нее стал совершенно чужим человеком, бывшим знакомым, с кем встретиться больше, чем нежелательно. Ты не должен был ехать сюда, тебе не следует пытаться», - так думал я, и всё же поднимался по лестнице.
На лестничной клетке третьего этажа я остановился. Из окна был виден большой прямоугольник асфальтированного двора, где росли молодые деревца и разбиты были цветочные клумбы. Снизу доносились веселые детские голоса. Беззаботность, бессознательное детское переменчивое счастье. Я завидовал им. Вероятно, единственное счастье - детское и бессознательное. И Надя, заглушив алкоголем разум, тоже была счастлива по-своему этой эрзац-любовью. Счастлива на миг, на вечер, не думая о похмелье, не думая, что когда-нибудь пожалеет об упущенном времени, о проведенной в пьяном угаре молодости…
Плоды собирают осенью.
Я посмотрел в лестничный пролёт, не зная, на что решиться. И все-таки я должен увидеть ее. Я имею право на последний разговор, как обвиняемый на последнее слово. Промчаться сотни километров и не увидеть ее, не узнать правды - это, по меньшей мере, глупо.
Снизу послышались шаги, кто-то поднимался по лестнице. Я отошел от окна и быстро, через две ступеньки, стал подниматься к её квартире.
Дверь открыла Галя. На лице ее появилось выражение удивления и растерянности.
- Вы?!
- Здравствуйте, Галя! Мне нужно поговорить с Ниной. Позовите ее, пожалуйста.
- И это после того, что вы ей написали? – с негодованием воскликнула она. - Да как вы вообще посмели сюда явиться!
Я смотрел на нее, ничего не понимая.
- Я написал? Но ведь она мне прислала радиограмму, что выходит замуж!
- Вы лжете!
Я молча достал листок и подал ей.
- Вот, читайте.
Галя быстро пробежала глазами телеграмму и ошеломлённая, застыла в дверях.
- Ничего не понимаю… она не могла этого написать, - пробормотала она. Потом вдруг опомнившись, быстро взглянула на меня и сказала. - После получения вашей телеграммы, она заболела. В тот же день пришел он, Горский.
- Кто это?
- Как кто? Начальник ее отдела, неужели не слышали? Когда она после института приехала сюда на работу, он пытался ухаживать, приносил цветы, говорил, что хочет жениться на ней. Он приехал в Севастополь незадолго, месяца за три, до ее приезда. Затем оказалось, что он женат, а когда получил квартиру, приехала жена с ребенком. После вашего отъезда он как-то пришел к Нине, будто бы по делу, опять говорил, что любит ее, что моряки народ непостоянный, и вы все равно ее бросите. Нина, не дав договорить, выставила его за дверь… И вдруг, как бы в подтверждение его слов, приходит эта телеграмма, а на следующий день вечером он вновь заявляется, пытался утешить ее. Она не дала ему и рта раскрыть. Только крикнула: «Вон!» и распахнула настежь дверь.
Она закончила свой рассказ, и мы оба стояли ещё некоторое время в молчании.
- Ясно, - наконец вымолвил я. - Галя, я не прощаюсь, я еще приду.

* * *
В здание конструкторского бюро охранник не пропустил меня. Когда я сказал, кто мне нужен, он предложил позвонить ему по внутреннему телефону.
- Горский слушает, – ответили срывающимся фальцетом.
- Мне необходимо поговорить с вами по личному делу.
- Кто со мной говорит? – почти истерично спросил он.
- Вы меня не знаете.
- Это срочно или можно встретиться после работы?
- Очень срочно.
Я сразу узнал его, как только увидел спускающимся по лестнице. Прилизанные волосы, тонкие усы, маленькие глазки - человек с фотографии в альбоме Нины.
Он приблизился.
- Вы Горский? - просил я, пытаясь унять волнение.
- Да. Что вам угодно?
- Мне нужно поговорить с вами. Здесь неудобно.
Мы вышли и прошли несколько шагов в сторону сквера. Я пытался взять себя в руки, успокоиться. Ведь это только предположение, что отправил телеграмму он. А если не так, если он невиновен в этом? Мы шли молча. Он искоса тревожно поглядывал на меня.
- Я хотел поговорить с вами о Нине, - начал я, как только мы оказались в сквере. - Мне известны ваши отношения и… обещания жениться.
Он вздрогнул.
- Кто вы такой и какое отношение имеете к Нине?
- Я встречался с ней, - ответил я, глядя в упор на него.
- Виталий?.. – непроизвольно вырвалось у него, но он сразу осёкся. - Я ничего не знаю.
- Я предполагал, что вы так ответите. Тем хуже для вас. В таком случае, я постараюсь, чтобы об этом узнали ваши сотрудники, а жене вашей я просто занесу вашу карточку – сам, лично. Надеюсь, вы помните, что там написано вашей рукой на обороте…
- Знаете, как это называется? Шантаж, молодой человек!- взвизгнул он с плохо скрываемым беспокойством.
- А как называется то, что вы, может быть, разрушили жизнь человеку? Ведь вы говорили, что любите ее!
Он замолчал и, не глядя на меня, стал шарить по карманам, достал папиросы. Нервным движением закурил.
- Хорошо, я расскажу. Пусть только это останется между нами. Да, я любил... Я, конечно, не мог бросить семью. Понимаете, работа, будущая карьера, ну и всё такое прочее... Вы же понимаете...
- И что? Надеялись, что она будет вашей любовницей?
- Пока да, а со временем… Что же далеко загадывать…
«Загадывать… Гад, гад ползучий!» С трудом сдерживая клокотавшую внутри ненависть, я опустил глаза, чтобы не вспугнуть его.
Он продолжал.
- Мне казалось, что я смогу со временем добиться своей цели, как вдруг появились вы…
- Но ведь вы уже были женаты! – не выдержал я. - Почему вы не сказали ей об этом сразу?
- Тогда она бы не согласилась видеть меня вне работы.
Он продолжал нервно втягивать остатки сигареты, его тонкие пальцы слегка подрагивали от близости пламени.
- Почему вы послали мне телеграмму от ее имени? - спросил я, «выстрелив» без предупреждения. Он вздрогнул.
- Какую? Никаких телеграмм я не посылал!
- Врёшь! Я сличил на почте почерк телеграммы с твоим на фотографии.
Он побледнел, выражение полной растерянности появилось на его лице, будто его сбросили в воду без спасательного круга.
- Я надеялся... Не будь вас, все могло бы получиться иначе. Кто мог подумать, что она сразу уедет... Прошу вас, только не говорите никому. Если узнают - мне крышка. Я сделаю все для вас; уеду - скажите только… У меня семья… Простите меня.
Простить? Ненависть к нему перешла все пределы. Я весь дрожал.
- А ты пощадил ее? Признался ей в своей подлости? - Я не смог больше владеть собой. Удар, в который я вложил всю ярость, свалил его с ног. Из носа текла кровь. Не помня себя от ярости, я бил его ногами, забыв старое рыцарское правило, что лежачего не бьют. Он сжался, закрыл голову руками.
Со всех сторон уже бежали люди. В Севастополе народ энергичный и бесстрашный. Меня схватили за руки, кто-то поднимал его, кто-то ушел приложить мокрый носовой платок к окровавленному носу. Раздавались выкрики...
- Хулиган...
- В милицию отправить!
Его подняли и отвели на скамейку, закинув голову назад.
Через секунду он пришел в себя и двинулся, покачиваясь, в мою сторону. Какая-то сердобольная дама подбодрила его:
- Дайте ему как следует, проучите сопляка. Ишь, и одет-то прилично!
Но он не ударил. Подойдя к мужчинам, державшим меня, он устало сказал:
- Отпустите его, я сам виноват. И никакой милиции звать не надо.
Затем повернулся и грязный, в пыли, с всклокоченными волосами, подался прочь от толпы.
Опустошенный, я поплелся к Галине.
Что я наделал! Как мог поверить фальшивой телеграмме! Хоть бы не отвечал ей... Увы, чаще всего хорошие мысли приходят после того, когда мы в них уже не нуждаемся.

* * *
- Что с вами, Виталий, на вас лица нет! - всплеснула руками Галя, открыв мне двери.
- Ничего, Галя… Кто живет в комнате Нины?
- Никто. Я все еще надеюсь, что она приедет. Плачу за квартиру, убираю иногда там.
- Можно мне зайти туда?
- Конечно! Сейчас ключ принесу.
Комната, где было прожито столько счастливых минут, показалась заброшенной и пустой. Галя навела здесь порядок по-своему, и ничего уже не напоминало о Нине. Пустая раковина, покинутая своим обитателем…
Галя стояла в дверях. На ресницах ее застыли капельки слез.
- Куда она уехала? - выдавил я из себя.
- Не знаю. После телеграммы она слегла. Поднялась температура, вся горит. Я вызвала врача. Говорит, простыла, нужен покой и оберегаться волнений. Я говорю с ней, а она не слышит меня, смотрит в одну точку, а слезы сами текут. Ничего не говорит, ничего не ест. Я испугалась, сама плачу, и тогда она впервые сказала: «Уйди, Галя, дай одной побыть». Через два дня поднялась, слабая совсем, бледная, как смерть, втащила чемодан и стала запихивать вещи. Спешит, бросает все как попало. Потом схватила чемодан и вниз. Так, наверное, люди в бомбоубежище торопились во время войны. «Куда ты, Нина», - спрашиваю, - «Подожди, может ошибка какая. Скажи хоть куда идешь?» «Не знаю, Галя, - отвечает, - не спрашивай. Больше здесь оставаться не могу». И ушла.


* * *

В тот же вечер пассажирский теплоход увез меня в Одессу.
Севастополь снова уплывал. И вновь я испытывал невыразимую грусть и тоску по самому дорогому для меня человеку.
Где ты, Нина? Где искать тебя, куда писать?

 Рассказ и биография Кима Зиновьевича Беленковича были любезно предоставлены его дочерью, писателем и литературоведом, Верой Кимовной Зубаревой