Ю. Цыганков-Серебряков (1938-2018)

 

Третий год идет ожесточенная война советского народа с гитлеровской Германией. В небольшом поволжском городке дети, старики и женщины, и напряженное ожидание завтрашнего дня. С фронта изредка приходят корот- кие, наспех написанные весточки. Егорка Савенков настолько отвык от свое- го отца, ушедшего воевать еще на финскую войну, что даже забыл его лицо.
Левая сторона улицы, на которой живет Егорка, домов через двадцать от своего начала, резко отворачивает влево, как распахнутая пола демисезон- ного пальто, образуя широкий во все стороны пустырь. Местные жители его называют выгоном, хотя место это пастбищем не является. О тех, кто живет на этой, левой, стороне, так и говорят: -- Живет на выгоне.
На том же выгоне, несколько поодаль от домов, параллельно прямой стороны улицы и проезжей части дороги, для которой автомашина чрезвы- чайная редкость, когда-то был выстроен длинный деревянный барак. Сейчас в нем ютятся то ли беженцы, то ли эвакуированные.
С западного торца барака небольшая комнатка служит пунктом выдачи хлеба. Хлеб выдается строго по карточкам. Две женщины проворно справляются с этим. Одна ножницами быстро отрезает карточки, другая, с наметанным глазом и легкой рукой нарезает положенную порцию черного хлеба, взвешивает, иногда прикладывает довесок и получившие хлеб, прижимая его к груди, как самый дорогой подарок, выходят наружу. Ни сутолоки, ни давки, ни скандала. Никто не лезет без очереди.
Женщина, лет тридцати, которая управляется с карточками, родная тетка Егорки. Заслышав ребячий крик: -- Хлеб везут! Хлеб везут! – она оставляет свою домашнюю работу и спешит к бараку. Впрочем, путь к нему недолог.
Мальчишки, завидев знакомый грузовик, с радостными криками, опере- жая друг друга, бегут следом, в предвкушении, когда у барака грузовик оста- новится, тогда они смогут дотронуться до деревянных бортов его кузова, по- тертой резины колес, погладить ладонями, измазывая себя в грязь и пыль, еще не остывший капот, вдыхая запах бензина. Но самая большая, самая вож- деленная цель их -- уцепиться за задний борт отъезжающего грузовика и хоть немного, хоть еще чуть-чуть прокатиться. Водитель о проделках детворы не подозревает..
Полуторка, так народ любовно зовет грузовую автомашину, предназна- ченную для перевозки грузов не более полторы тонны, подкатывает к бараку, водитель, глушит двигатель, выходит из кабины, открывает правый борт кузова и добровольные помощники выгружают хлеб.
Хлеб выгружен, водитель закрывает борт, отгоняет ребятишек и заводит мотор. Мальчишки себе на уме, наготове.
Недолго поурчав на месте, полуторка начинает медленно катиться вперед, а трое-четверо мальчишек кидаются к автомашине и крепко цепляются
за борт, повиснув на своих тощих руках.
Полуторка выезжает на дорогу, набирает скорость и здесь главное не упустить момент, когда следует отцепиться, и пробежав пару метров за авто-
машиной, свернуть влево или вправо, и чувствовать себя настоящим героем.
Егорка бегает со всеми и к бараку и от барака, но никогда не цепляется к полуторке. Нет, он не боится и может, как и другие мальчишки уцепиться за борт. Но те мальчишки повзрослее Егорки и, попроворнее, и вообще малышей к борту они не допускают, хотя беззлобно подшучивают над ними.
Желание прокатиться, возникшее в сознании Егорки, растет и крепнет с каждым приездом полуторки, и становится таким назойливым, что Егорка почти явственно видит себя висящим наравне с другими.
-- Хлеб везут! Хлеб везут! – закричали мальчишки и помчались наперегонки к бараку. Тетка Егорки так же заспешила к нему. Полуторка подкатила на свое постоянное место, водитель привычно открыл борт, помощники выгрузили хлеб. Водитель обошел грузовик, завел мотор и, едва полуторка тронулась с места, как Егорка решительно метнулся к ней и крепкой хваткой вцепился в борт. Рядом повисли те, кто катался постоянно.
Полуторка осторожно выехала на дорогу и покатилась вдоль улицы, набирая скорость. Бывалые мальчишки, начали поочередно оставлять борт грузовика. Неопытный Егорка продолжал висеть.
-- Егорка, бросайся! – закричали мальчишки, увидев, что Егорка не руководит собой. – Бросайся, Егорка! Бросайся!!!
Егорка слышал крик мальчишек, но не знал, как это сделать? Ладони его рук приросли к борту полуторки. Тело Егорки обвисло, руки дрожали от напряжения.
-- Е-го-о-ор-ка!.. -- полуторка оставила мальчишек далеко позади.
Наконец маленькие ладошки обессиленного Егорки сами собой разжа- лись и заскользили по шершавым доскам борта. Егорка с распластанными руками и ногами завис над землей в свободном полете за грузовиком. Грузовик умчался, а земля начала стремительно приближаться к Егорке и с силой ударилась о его грудь, подбросив тельце мальчика раз и другой, как футбольный мяч, после чего сила инерции протянула Егорку в след грузо- вика метра два. Егорка замер. Его окружили подбежавшие мальчишки.
--Живой?
Егорка медленно приходил в себя. В голове гудело. Егорка с трудом поднялся на трясущиеся ноги, обхватил руками сильно ушибленную грудь, и, придерживая ее, как глиняную посудину, которая ненароком может выскользнуть и разбиться вдребезги, с трудом на полусогнутых коленях пошел к себе во двор.
Здесь он, раскинув руки, упал навзничь в копну сухого сена и закрыл глаза. Мальчишки пришли следом.
-- Маме не говорите, -- чуть слышно сказал Егорка. -- Не говорите.
В следующий раз, среди цепляющихся к грузовику, Егорки не было.

ЦЫГАНКА

Молодая строптивая коза Цыганка была черная-черная. Ни единого светлого пятнышка от кончиков ушей до кончика хвоста. А еще – она была такая бодливая, что просто не приведи Господь! Так и хотелось ей что-то поддеть, кого-то боднуть.
Мы держали ее в сенях и путь от порога до порога дверей находился в сфере ее досягаемости. И, едва я входил в сени, как она круто выгнув шею, мгновенно припечатывала меня к стене. Я орал не столько от боли, сколько от страха.
Мать, заслышав крик, выскакивала в сени и разводила нас, выговаривая ей:
– Ах, ты, дьявол тебя возьми-та! Ты, что же это никак не угомонишься? Бестолочь такая!
Стадо было не для Цыганки. Пастухи отказались от нее на следующий же день. Сладу с ней не было никакого.
Я был обречен!
В то время, когда мои сверстники играли на нашей широкой улице, я должен был пасти это чудовище. 
Позади больших огородов, прилегающим к нашим усадьбам, находился довольно-таки глубокий овраг с крутыми склонами и пологими спусками, с ложбинами и лужайками сочной травы. По дну оврага протекал чистой воды ручей. Весной земля в овраге просыхала раньше, чем на открытой местности и трава зеленела раньше, чем в других местах.
В этот овраг приводили меня с Цыганкой и оставляли надолго наедине с ней. И никого вокруг, никого! Как будто в целом мире никого!
В такие минуты я чувствовал себя совсем маленьким и беззащитным, всеми покинутым, и такая жалость пробуждалась к самому себе, что хоть плачь.
Я ложился навзничь на теплую землю и смотрел в небо, по которому плыли и плыли облака. В их очертаниях мое воображение рисовало то фигуры людей, то каких-то диковинных животных, то громады дворцов и замков, а мне хотелось только одного – избавиться от этого наказания, от Цыганки.
И только тогда, когда я пошел в школу, в первый класс, меня освободили от Цыганки.
Голод и безысходность гнали народ с насиженных мест в иные края на поиски иной – лучшей доли. За какую-то половину года с нашей улицы уехало с десяток семей.
С наступлением осенних холодов и в нашей семье стали поговаривать об отъезде.
И когда, после первых пространных разговоров, намерение об отъезде на Донбасс приняло необратимый процесс, судьба Цыганки была решена.
На рынке Цыганку взяли не торгуясь.
И скучно нам стало без Цыганки, и грустно.
А осень, тем временем, наступала с каждым днем. 
То ли увядание природы пробуждало в моей душе какую-то неясную тревогу, то ли сборы и беспокойство предстоящего отъезда передались и мне, но я теперь не спешил из школы после уроков, как обычно, домой, а шел довольно долго кружными путями, хотя привычная дорога домой для меня была минутным делом.
Предчувствуя невозвращение в этот город, я прощался с крутыми и пологими склонами оврага, с его кустарниками и деревьями, с его чистой воды ручьем. Я прощался с исхоженными мной местами – я прощался с детством.
Однажды, выйдя из школы, я пошел краем оврага совсем в противоположную от дома сторону – в сторону длинного и узкого пешеходного моста, соединившего крутые склоны оврага.
На моем пути, несколько поодаль от него, жалобно блеяла чья-то коза, привя-занная к вбитому в землю колышку.
Серый день и безлюдье придали мне ощущение одиночества и сиротства.
Я миновал было безучастно козу, как вдруг, словно молния пронизала меня! И коза, и ее печальный голос показались мне знакомыми!
– Цыганка! – крикнул я и кинулся к козе. 
Цыганка рванулась навстречу, веревка резко дернулась, Цыганка взвилась, но устояла на задних ногах и громко закричала, о чем-то жалуясь мне.
Я упал перед ней на колени и крепко обнял ее за шею, а она теплой мордочкой уткнулась в мою грудь.
Мы плакали. 

  ПЯТНАДЦАТЬ КОПЕЕК  

Бабушкины дворы манят к себе уютом, покоем, умиротворенностью и вседозволенностью.
Бабушки – наши ангелы-хранители. Они, когда следует, пожурят нас, когда нужно – защитят.
Бабушкин двор – особый удивительный мир. В нем заключена вся вселенная.
Андрей часто и надолго уходил со своего двора к бабушке. Бывало, мать едва только успеет спросить: – Ты куда? – как его уж и след простыл.
Идти к бабушке и не далеко, и не близко. Не то, чтобы совсем рядом. Надо сбежать вниз по своей улице на центральную улицу района, на которой с раннего утра и до самой ночи звенят трамваи, пройти три-четыре остановки и подняться вверх – там живет бабушка. 
Этот путь Андрей всегда проделывает пешком. Конечно, очень хочет-ся хотя бы раз-два проехать трамваем, но, что поделаешь: карманы его штанов всегда пусты. Андрей не отчаивался. Ноги молодые, крепкие, выдержат! А что солнце немилосердно печет, так надо держаться другой стороны улицы и все! 
Как-то раз Андрей так заигрался в бабушкином дворе, что не заметил, как солнце переместилось с южной стороны на западную. Надо быстренько возвращаться домой, там, небось, уже беспокоятся. 
Как не спешил Андрей по булыжной мостовой, время шло еще быстрее. Дразня и весело перезваниваясь, его обгоняли трамваи, поднимая и увлекая за собой клубы пыли. С мальчишеской грустью глядел Андрей вслед шустрым вагонам.
Солнце остановилось над горизонтом и приготовилось медленно уйти на покой. Его косые лучи удлинили тени деревьев и домов. Длинная тень увязалась за тощей фигурой Андрея.
Вдруг Андрей заметил, что прямо перед ним что-то блеснуло. Он наклонился, чтобы рассмотреть, что это? Двадцать копеек "орлом" вверх – на счастье! Совершенно новенькие двадцать копеек!
Это на царских монетах был двуглавый орел – герб Российской импе-рии, теперь его заменил герб Советского Союза, но все равно эту, оборотную, сторону монеты по старинке называют "орлом". 
На лицевой стороне двадцати копеек значился год их выпуска – «1947».
– Я за пятнадцать копеек проеду трамваем да еще пять копеек сдачи будет! – ликовал Андрей. После денежной в 1947 году реформы проезд в трамвае стал стоить всего лишь 15 копеек. 
Вот как раз остановка, а вот, кстати, и трамвай!
Степенно, с чувством собственного достоинства вошел Андрей в вагон, направился навстречу кондуктору и оплатил проезд. Ни один мускул на его лице не дрогнул, когда Андрей протянул зажатую в кулаке монету: "Пусть думают, что таких монет у меня целый карман!" 
Андрей взял билет, взглянул на его порядковый номер – счастливый ли? – и сел на свободное место.
Но тут Андрей осознал, что ехать-то ему всего одну остановку! Надо выходить! 
«Еще чего! Отдать пятнадцать копеек и выходить! Не-е-ет! Дудки! Поеду до следующей.»
Следующая остановка не заставила себя ждать. Выходить же из вагона Андрей раздумал окончательно.
«Все ж таки пятнадцать копеек уплачено. Поеду дальше».
Так он доехал до конечной остановки и, выйдя из вагона, с огорчением отметил, что теперь он в три-четыре раза дальше от своего дома и что возвращаться ему не на чем, в кармане всего лишь потускневший пятак, и что этот длинный путь, хочешь не хочешь, а идти придется пешком.
Солнце уже скрылось за горизонтом, и начало быстро темнеть.
Делать нечего. Двадцать копеек на дороге валяются нечасто, идти надо все равно, и Андрей не стал терять и без того потерянное время. 
Он быстро шел тротуаром широкой асфальтированной улицы и с любопытством посматривал по сторонам. Его взгляд все чаще останавливался на окнах высоких домов, в которых зажигался электрический свет. 
Когда Андрей вышел на свою улицу, было уже совсем темно. Голодный, обессиленный, он едва держался на ногах. 
Вот и родной, такой желанный двор!
Андрею, конечно, достанется, не столько от отца, сколько от матери. 
А завтра? Завтра Андрей снова пойдет к бабушке.
Без трамвая. А пять копеек, полученные на сдачу, будут в кармане его штанов до тех пор, пока где-то случайно не выпадут.

ЕГОРКА

Год назад окончилась война. Из-за нее Егорка живет теперь в тихом провинци-альном городе. Когда-то давным-давно он был уездным и славился своими традиционными ярмарками.
Маленький Егоркин домик с двумя окошками с простенькими ставенками глядит на широкую улицу, уходящую так далеко, что в другой ее конец идти нужно довольно долго. Из этих окошек всегда виден дремучий лес, там – за рекой. Лес в зависимости от погоды и времени года то зеленый, то синий, то черный. Он начинается сразу же за полноводной рекой, которую, впрочем, мальчишки летом в одном единственном, известном им месте, переходят в брод. Вода подступает им под самое горло, а они вытягивают и без того свои длинные худые шеи, поднимая подбородки и отдуваясь, и работая руками, как веслами, одновременно придерживая на головах рубашки и штаны, настойчиво продвигаются к противоположному берегу.
Иногда вниз по реке, один за другим, идут длинные плоты. Егорка никак не может понять, как это на плоту горит костер, а плот не сгорает. А над костром обычно висит закопченный чайник или черный чугунок. 
Зимой река покрывается толстым льдом. Таким толстым, что местные жители ходят по нему без опаски.
Весной все население города ждет, когда река вскроется. Нетерпеливые выходят на самые высокие места и пристально всматриваются в туманную даль, отыскивая контуры пока еще спящей подо льдом реки. А река день ото дня набухает, лед местами лопается, отчего по ней катится густой, как раскат отдаленного грома, гул. Но до ледохода еще далеко.
– Не время, – говорят седобородые старики, – не время. Вот, когда солнышко воздух прогреет, да дождичек теплый пройдет, тогда река-то и оживет. А сейчас еще не время.
Над лесом, над рекой низко и неподвижно висят тяжелые тучи. Кое-где в их разводьях проглядывает бледно-голубое с легкой зеленью небо. Иногда прорывается солнечный луч и тогда до самой земли льется серебристая занавесь, заслоняя собой все, что остается по ее другую сторону.
И вот, однажды, в ночь на всю окрестность обрушивается плотной стеной первый весенний ливень, смывая все остатки талого снега и на утро, из уст в уста передается, как самая важная, новость: – Лед пошел!
Лед на реке пошел! Красивое величественное зрелище! И хотя это природное явление происходит каждую весну, оно привлекает толпы зевак, которые смотрят с таким интересом, будто видят впервые. 
Постепенно, день за днем, широко разлившаяся река входит в свои берега и наступает жаркое лето, лето, которому, кажется, нет конца. Егорка с друзьями-товарищами на улице до позднего вечера. То майских жуков ловят, то в прятки играют, то тряпичный мяч часами гоняют, то еще какие-то игры старшие товарищи затевают. И всегда шумно, и всегда весело. Голодно было, но о голоде на время забывали. Не во что обуться, не беда, ходят босяком, а, если и есть во что, так это бережется до осени, в школу-то надо ведь в чем-то ходить.
Егорка живет недалеко от школы. Она, также как и лес, видна из окна Егоркиного домика. Но в зимнюю пору и этого расстояния хватает, чтобы чернила в чернильнице, которую Егорка обычно носит с собой, превращались в льдинку.
Егоркин отец, прошедший войну от первого до последнего ее дня, теперь рабо-тает где-то за городом. Он всегда поднимается ни свет, ни заря, отчего-то немного сутулится и прихрамывает на больную ногу, беспокоит фронтовая рана, и, как кажется Егорке, обреченно надевает солдатскую шинель.
Как-то Егорку подняли вместе с отцом. Это для того, чтобы Егорка ранним утром сходил за хлебом, который нужно было получить по хлебным карточкам по месту работы отца. Кроме Егорки идти было некому.
С той поры каждую рань идет Егорка в непроглядную темень следом за отцом, всю дорогу хоронясь за его спиной от пронизывающего насквозь встречного ледяного ветра. Ветер швыряет в лицо Егорки мелкий колючий снег и силится сшибить с ног. Отец, сгибаясь под напором ветра, изредка оборачивается и глядит, не отстал ли Егорка.
У пункта раздачи хлеба, отец ставит Егорку в длинную очередь и тут же уходит на работу. С этой минуты Егорка, затерявшийся среди взрослых, предоставлен самому себе. 
Выстояв несправедливую жестокую очередь, Егорка получает порцию вожделенного хлеба и спешит домой, надо не опоздать в школу.
Теперь ветер дует Егорке в спину, идти легче. К тому же светает.
В тихую ясную погоду Егорка видит далеко впереди себя, на горизонте, длинную мигающую цепь электрических огней. Они приковывают внимание Егорки и долго-долго не отпускают. Мысль о том, что в Егоркином домике может быть электрическое освещение, совершенно не доходит до его сознания. Фитильки-коптилки, да сменившие их керосиновые лампы – вот и все что есть, и что всегда было не только в Егоркином домике, но и в каждом по всей округе, и далее без конца.
Недосягаемая для Егорки мигающая цепь огней будоражит его воображение, в их свете он видит какие-то совершенно нереальные, какие-то фантастические, картины. То это быстрые кони, которые мчат во весь опор навстречу друг другу, а на конях, прильнув к их гривам, устремленные в бой всадники с шашками наголо, и вот они слетаются, сшибаются, идет великая сеча, и побеждают то одни, то другие, и каждый в отдельности лучше всех и быстрее всех! И катятся под ними огромные огненные шары, и сталкиваются, и рассыпаются на мелкие, меленькие и нет им числа. То что-то иное необъяснимое.
Как-то, находясь в состоянии сильного возбуждения от нарисованной самим собой картины, Егорка торопясь и сбиваясь, рассказал матери, о том, что он видел. А торопился Егорка потому, что принеся хлеб, он тут же собирался в школу – не опоздать бы.
Настороженно выслушала рассказ сына, видевшая немало горя женщина, не сводя с него тревожный взгляд. Ей трудно поверить в реальность виденного им. И, тем не менее, она ничего не говорит ему, не разубеждает, а как всегда напутствует в школу добрым словом.
  Вечером, при приглушенном свете керосиновой лампы, когда Егорка уже за-сыпал, мать вполголоса пересказывала отцу то, что она услышала от Егорки. А Егорка все больше погружался в объятия сладкого сна и думал о том, что завтра ему снова идти за хлебом, и что завтра снова все повторится.