Леонид Ременюк


 продолжение

Летом 1964 года я побывал в Туле, откуда удалось проехать в Ясную Поляну, где в лесу Старый Заказ, на месте волшебной «зеленой палочки» увидел последнее пристанище Льва русской литературы. Тогда-то и вспомнился мне рассказ А.М. Горького о его встрече с В.И. Лениным в Кремле: «Как-то прихожу к нему и вижу на столе том «Войны мира».
- Да, Толстой. Захотелось прочитать сцену охоты вблизи Отрадного…
А читать – совершенно нет времени…»
Улыбаясь, прижмурив глаза, он с наслаждением вытянулся в кресле и, понизив голос, быстро продолжал:
- «Какая глыба, а?
Какой матёрый человечище!
Вот это, батенька, художник…»
Потом, глядя на меня, спросил: «Кого в Европе можно поставить рядом с ним?»
Сам себе ответил:
- «Некого».
И, потирая руки, засмеялся, довольный…
…Я еще застал немало достопримечательностей Первопрестольной, о которых в свое время поведал читателям В.А. Гиляровский в книге «Москва и москвичи».
«Москва неописуема», - отметил он в дневнике.
«Историю и быт новой Москвы опишет современная писательская молодежь, и она справится с этой задачей».
Мне была близка та «внутренняя» столица, которая оставалась закрытой перед иностранными туристами, ограниченными рамками своей программы пребывания в стране. Вряд ли они могли увидеть великолепную усадьбу в Кускове, где хранились старинные фигурки заводов Попова и Гарднера, эти подлинные шедевры русской фарфоровой скульптуры. А комиссионные магазины и весенние книжные базары на Арбате и улице Горького?
Глаза разбегались…
… На летних каникулах 1966 года я не поехал домой, остался в Москве и начал работать переводчиком в Советском комитете защиты мира. Мне предложили сопровождать супружескую чету из США, и мы отправились в Архангельское.
Старинный барский особняк с домашним театром и многочисленными комнатами для гостей и прислуги. Со стены зала из золоченых рам смотрели на нас очень красивые лица владельцев поместья князя и княгини Вяземских.
Потом были Третьяковская галерея и Музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. Но еще раньше, посещая их сам, я открыл для себя в первом случае русских художников итальянской школы, во втором – французских импрессионистов.
Брюллов, Кипренский, Лебедев, Щедрин, особенно последний, пленили моё воображение.
Я прочел все о Сильвестре Щедрине и даже его «Письма из Италии», изданные в Москве в 1932 году. В одном из них он с восторгом сообщал:
«Я живу на набережной Санта Лючия, на самом лучшем месте из целого Неаполя, вид из окошка имею прелестнейший, Везувий, как говорится, на блюдечке, море, горы, живописно расположенные строения, беспрестанное движение народа, гуляющего и трудящегося, все сие мне показалось лучшим местом для пейзажиста».
У Серова есть картина «Девочка с персиком». Девочка большая, персик маленький. Что важнее на картине: девочка или персик? Ни то ни другое. Для Серова важнее всего был свет.
И персик, и девочка, ее лицо, руки, белое платье, скатерть на столе, окно, то, что за окном, - все пронизано светом.
Серов был одним из первых и величайших русских да и европейских художников-импрессионистов.
Свет для него – все.
… В нескольких залах Музея изобразительных искусств на Волхонке были выставлены на показ работы французских импрессионистов, которые, как известно, писали свои произведения с натуры, на открытом воздухе.
Таким образом, они передавали свои непосредственные впечатления от общения с природой.
В отдельном помещении демонстрировалось одно огромное живописное полотно Клода Моне «Завтрак на траве».
Возле него всегда толпилось много посетителей. Я отходил от картины в глубину комнаты, чтобы оттуда полностью охватить взором шедевр мастера.
Поистине: большое видится на расстоянии.
Москва – это причудливое барашковое небо, опрокинутое в зеркальную гладь местных водоемов. Время от времени барашки собираются в огромные стада, которые постепенно темнеют, тяжелеют и низко нависают над городом.
Потом можно услышать отдаленные раскаты грома, сопровождаемые яркими вспышками молний и, наконец, взрыв: словно какой-то небесный волшебник в мгновение ока начинает заливать округу мириадами сверкающих капелек.
Как у Бунина:
«Вот день!
Уж это не впервые:
Прольется - и уйдет из глаз.
Как эти ливни золотые,
Пугая, радовали нас!»

… Я все чаще ловил себя на мысли, что стал настоящим москвичом. И то, что касалось столицы, мне было близко и дорого. По неуловимым законам жизни Москва навсегда завладела моим сердцем. Она подарила мне уйму неожиданных, удивительных и незабываемых встреч.
11

У мамы было четыре брата. Старшего из них, Мойшу, всегда окружала в нашей семье некая тайна. Когда в доме о нем заходила речь, мама обычно прикладывала к губам палец и шептала: «Тс-с-с, сыночек. Чтоб ты ничего не говорил о дяде на улице».
Шли годы. Я все больше и больше узнавал о Моисее Марковиче и его жизни.
Ровесник века, он в 1919 году с ватагой парней из Терновки, что под Винницей, отправился в поисках лучшей доли в Палестину.
Иерусалим не пленил его, как писал он оттуда родным.
«Громадный белый город кажется засушенным и безжизненным в лучах никогда нисходящего с небосвода солнца. Когда в пустыне поднимается ветер, то он несет на город тучи раскаленного песка… Плохо с жильем. Еще хуже с водой. Антисанитария. А уж о работе и говорить не приходится», - делился он своими впечатлениями.
Помучившись пару лет на «земле обетованной», дядя переехал в США.
И здесь ему повезло: он сделал блистательную карьеру, пройдя долгий и тернистый путь от рядового служащего одной из строительных компаний до крупного преуспевающего бизнесмена и мультимиллионера.
… С цветной фотографии смотрит на меня молодой человек с открытым широким лицом. В ясном взгляде серых глаз угадываются недюжинный ум и волевой характер. Безукоризненный, с иголочки костюм плотно облегает невысокую сухощавую фигуру. Из левого нагрудного кармана пиджака выглядывает кончик накрахмаленного белого платочка. От всего облика веет жизнелюбием и уверенностью в себе. На обороте фотокарточки чернилами написано: «Моей дорогой сестре. Нью-Йорк. 1926 год».
Я помню его первые послевоенные посылки: большие металлические банки с яичным порошком и картонные коробки с солоноватым печеньем, именуемым галетами. Помню костюмы, куртки, отрезы материи, обувь, которыми дядя снабжал и нас, и всех своих братьев, оставшихся на его родине.
Весной 1967 года Моисей Маркович погиб в автомобильной катастрофе в Калифорнии. Об этом мы узнали из письма его жены, находившейся в те роковые мгновения рядом с мужем в машине и чудом оставшейся в живых. Она сообщала, что в завещании Моисея Марковича фигурировали также все его близкие родственники из СССР и приглашала младшего из его братьев, дядю Борю, приехать в США для решения вопроса о наследстве.
И вот как-то летом в общежитии МГПИИЯ появился дядя Боря. Он приехал в столицу хлопотать о визе для поездки в Америку. Борис Маркович прожил несколько дней в моей комнате.
… Мы долго гуляли в парковой зоне вблизи ВДНХ. Полуденный зной уже начинал спадать. В воздухе разливалась тишина, изредка нарушавшаяся позвякиванием дальнего трамвая. Мы медленно шли к крытой платформе, и я небрежно слушал рассказ дяди Бори о его жизни в Умани, искоса поглядывая налево, откуда сквозь зелень придорожных кустов и деревьев мягко скользили изящные ярко-красные вагончики…
Визы ему не дали, и он уехал домой.
Я по-хорошему завидовал ему. С горячего московского асфальта отчетливо вставала перед мысленным взором родная Кадиевка, шахтерский городок на востоке Украины, мирно спавший под теплым майским небом в послеполуденный час.
А из репродуктора у кинотеатра «Стахановец» лилась чудесная мелодия и слегка надтреснутый мужской голос проникновенно пел: «Любимый город может спать спокойно и видеть сны, и зеленеть среди весны».
… Двор окружен со всех сторон домами. В правом дальнем его углу есть узкий проход на улицу. В летний знойный полдень здесь обычно тенисто и прохладно.
Мать любит это место. Она усаживается на завалинке с шитьем. Что-нибудь штопает. Иногда отрывается от работы и смотрит на меня, а я, четырехлетний, в трусиках и маечке, веду по двору железным прутиком ржавый обруч…
Сколько буду жить, столько буду помнить своих родителей! И хотя мать пережила отца на треть века, в моем сознании они всегда вместе и рядом. Со старых фотографий смотрят они из тех далеких лет молодые, здоровые, красивые.
Старые фотографии. Есть особая, неповторимая прелесть в этих свидетельствах когда-то остановленных мгновений. Через десятилетия доносят они до меня аромат давно ушедшего времени. И каждый раз, рассматривая их, я невольно испытываю щемящее, ностальгическое чувство и мысленно спрашиваю себя: «Неужели эти двое мои мать и отец? Неужели они были так молоды и так прекрасны?».
Ах, время, время!
Что ты только не делаешь с людьми!
… Я закрываю глаза и мысленно вижу себя в больничной палате. Возле моей постели, на тумбочке и на стуле, кто-то поставил тарелки с разными яствами. Чего здесь только нет! И спелые яблоки, и душистые мандарины, и свежее печенье в форме розовых лошадок, и конфеты – леденцы в виде красных петушков на деревянных палочках. Сосед по палате, большой белобрысый мальчик, показывает мне рукой на окно. Я приподнимаюсь на локтях в постели и вижу маму и папу. Они прильнули к окну с противоположной стороны, улыбаются и делают мне руками знаки: Ешь, Лёнечка, что мы принесли. Ешь на здоровье!
Но мне совсем не хочется есть. Очень болит голова и тошнит. Я опускаюсь на подушку и долго смотрю в окно, слежу за медленно удаляющимися родителями.
Вот они уже поднимаются на бугор, идут по его гребню, а затем скрываются из виду…
Пожелтевший снимок из семейного фотоальбома: Мать, вся нарядная, стоит посреди большой комнаты, держась правой рукой за спинку кресла.
Ей девятнадцать лет. Она невысокого роста, плотная. У нее красивое круглое лицо. Темные глаза излучают свежесть чувств и переполненность жизнью. На обратной стороне карточки карандашом написано: «Моему жениху Грише. Апрель 1924 года».
Я разглаживаю пальцами потрескавшиеся места старой фотографии. Всматриваюсь в столь знакомые черты. Волна нежности охватывает меня. Надо же! Мама была невестой, встречалась с отцом, любила…
Можно перечитать ее письма – вот они передо мной, хранящие до сих пор тепло ее рук, - письма, в которых дышит и переливается всеми красками ее время, пора ее радостей и огорчений, забот и надежд.
Можно сесть в пригородный поезд и приехать в тихую, сонную Кадиевку, прийти по Рудничной улице к дому номер сорок шесть, прижаться щекой к знакомой калитке. Все это мама. В смене бегущих дней не всегда отдаешь себе отчет в том, что однажды естественно и прочно входит в твою жизнь, и только на каком-нибудь знаменательном рубеже, мысленно оглядываясь, вдруг постигаешь всем существом значимость минувшего.
В моменты болезненного состояния и житейских неурядиц, сквозь пелену ненастья всё мне мерещится, будто в сновидении, залитый солнцем пустырь нашего двора, высокий тополь у самого выхода на улицу, взметнувший над черепичными крышами свою островерхую зеленую крону, и четырехлетний малыш, бегущий с распростертыми ручонками к улыбающейся молодой женщине с возгласом «Мама! Мама!».
«О, звуки, полные былого!
Мои деревья, ветер мой
И слезы чудные, и слово
Непостижимое: домой!»
В. Набоков

В августе 1967 года мама приехала ко мне в Москву. Я уже перешел на последний курс учебы в институте. Студенты еще не возвратились в общежитие с каникул и мама прожила в моей комнате несколько дней.
Однажды в теплый тихий вечер мы отправились на Выставку Достижений Народного Хозяйства СССР. У одного из фонтанов к нам подошел молодой человек с фотоаппаратом на груди и предложил сфотографировать нас. Мама стала напротив него на расстоянии нескольких метров и пристально посмотрела в объектив фотоаппарата.
Через день я получил ее снимок – драгоценное свидетельство того незабываемого вечера.
В другой раз мы поехали после полудня к ее землячке, жившей в доме старых большевиков у станции метро Сокол. Это была необыкновенная женщина. Казалось, время остановилось и отразило в ней все многообразие прошедших событий.
Рива Лазаревна прожила 95 лет, а мама 89. Обе родились в Терновке, близ Винницы, но в дальнейшем их жизненные пути разошлись.
Мама создавала свою судьбу с кропотливым героизмом обыкновенных людей, а Риву Лазаревну, начитавшейся в молодости марксистской литературы, влекла «одна, но пламенная страсть» - благо человечества.
Биография Ривы Лазаревны поражала воображение.
Участие в социал-демократическом движении в России и за границей, учеба в партийных школах на Капри и в Лонжюмо, работа в парижском магазине женских шляпок, том самом, который описал Эмиль Золя в романе «Дамское счастье», жизнь в Москве, арест мужа в конце тридцатых годов, ссылка в Зауралье и работа на одном из военных заводов, реабилитация и возвращение в Москву, долгое одиночество, мемуары «Силуэты отважных».
… Помню просторное фойе, широкие окна, потоки золотистого света сквозь них, кактусы в деревянных кадках вдоль стен, длинный узкий коридор и маленькую комнату в самом его конце. И в ней две старые женщины, сидевшие напротив друг друга и говорившие по-еврейски. Их просветленные лица и родная речь – дань молодости и малой родине.
- «Эстер», - обратилась Рива Лазаревна к маме, перейдя на русский.
- «Это Ваш мальчик?» - указав взглядом на меня.
- «Да. Он заканчивает учебу в институте иностранных языков, перешел на последний курс».
- «Ему отчасти повезло. Его поступление в престижный столичный вуз совпало с периодом «оттепели»».
Она замолкла на мгновение и затем медленно продолжала: «Сейчас поступить в иняз гораздо труднее, особенно с его пятой графой в анкете».
Она знала толк в этих делах, разбиралась как в политике, так и в языках, говорила на трех родных и четырех иностранных.
Её диалог с мамой близился к завершению. Еще некоторое время они стояли у выхода из дома на улицу, полушепотом напутствовав друг друга добрыми пожеланиями на будущее.
Я отошел на несколько шагов в сторону и смотрел оттуда на Риву Лазаревну. Она казалась мне святой…

«Не жизни жаль с томительным дыханьем.
Что жизнь и смерть?
А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя».
А.А. Фет

12

Луганск. Конец апреля 1974 года. Тихое пасмурное утро. Около 11 часов. Я стою у трамвайной остановки перед магазином «Музыка». Жду шестую марку. На некотором расстоянии, спиной ко мне, стоит девушка в светлом плаще. Вот она поворачивается, и я вижу ее лицо.
Что-то смутно-знакомое просматривается в нем. Девушка бросает на меня пытливые взгляды. Подходит трамвай. Мы оба поднимаемся в него, а на остановке Квартал имени пролетариата Донбасса сходим. Девушка вдруг поворачивается в мою сторону и спрашивает: «Лёня, Вы не узнаете меня? Я - Люда Шевцова».
- «Вот оно что. А меня все время преследовала мысль: Ну где я видел Ваше лицо? Теперь ясно. Мы, кажется, встречались летом 63-го в Кадиевке и затем в Москве».
- «Да, да. Я тогда работала в Кадиевке в школе, читала математику. Вначале я жила в доме у Вашей мамы, а позже нашла жилье поближе к школе.
Летом 63-го, во время отпуска, я навестила Вашу маму, с которой я была дружна, а Вы тогда приехали из Москвы домой на каникулы. Так мы впервые и встретились…»
И вспомнилась мне девушка в бело-голубом с пышной прической черных волос на голове. Она тогда сказала, что в середине июля поедет в Москву в гости к своему дяде Погорелову И.С. Мы договорились встретиться на Красной площади 18 июля в 11 часов утра.
В назначенное время я оказался на месте. Было солнечное утро и уже довольно жарко. Люда разговаривала с одной из своих московских родственниц, а я стоял недалеко от них, ожидая окончания их беседы. Когда родственница ушла, мы отправились в Парк культуры и отдыха имени А.М. Горького, где проходила выставка японской научно-технической аппаратуры.
После осмотра экспозиции мы пообедали в одном из летних ресторанов.
Люся жила в квартире своего дяди на Грузинской улице.
Иван Семенович Погорелов был фигурой примечательной. Друг Шолохова М.А., а впоследствии и его секретарь, он был известен даже И.В. Сталину и пользовался его доверием.
В двадцатых и тридцатых годах Погорелов работал в органах госбезопасности, а во время Великой Отечественной войны возглавлял Управление кадров Народного Комиссариата по военным и морским делам СССР.
Люся и я провели вместе несколько дней, были на национальной выставке Индии, а однажды вечером смотрели и слушали в Большом театре оперу Моцарта «Дон Жуан» в исполнении артистов гастролировавшего тогда в Москве Новосибирского театра оперы и балета.
Люся прожила в Москве две недели. Дядя предлагал ей переехать в столицу, обещал помочь относительно жилья и работы, но Люся не захотела этого и вернулась домой. Однажды я пошел к дому на Грузинской. Войдя в подъезд, я увидел поднимавшегося по лестнице грузного пожилого человека, хромавшего на одну ногу. Это был Погорелов.
«Иван Семёнович, а Люся еще у Вас?» - спросил я.
«Нет», - ответил он.
«Час назад она уехала в Луганск. Я провожал ее к поезду на вокзал».
… Вот она поворачивается, и я вижу ее лицо. Что-то смутно-знакомое угадывается в нем. Девушка бросает на меня пытливые взгляды. Подходит трамвай. Мы оба поднимаемся в него, а на остановке Квартал имени пролетариата Донбасса сходим. Девушка вдруг поворачивается в мою сторону и спрашивает: «Лёня, Вы не узнаете меня? Я – Люда Шевцова».
Мы останавливаемся и несколько минут беседуем. Я спешу на работу в Профессионально-техническое училище завода «Почтовый ящик №100», где преподаю английский язык.
«Лёня, а как Ваша мама?»
Я рассказываю.
«Мы были очень дружны с Фирой Марковной, когда я жила в ее доме. Она многому меня научила», - говорит Люда. Мы договариваемся о новой встрече.
… Была пятница в конце апреля 1974 года. Газеты сообщали о драматических событиях в Португалии. Там набирала силу революция «красных гвоздик». Позже, когда мы поженились, Люся рассказывала: «В ту пятницу Мандрык, начальник отдела, послал меня в ПТИМАШ решить один производственный вопрос. И вот такая неожиданная встреча с тобой! Поистине святая пятница…»
13

«Видеть себя в печати – одна из самых сильных искусственных страстей человека, испорченного книжным веком…
Я решился писать, но одно воспоминание вызывало сотни других, все старое, полузабытое воскресало – отроческие мечты, юношеские надежды, удаль молодости…»
А.И. Герцен
«Былое и думы»
Она живет в сознании уже долгие годы. Во сне и наяву преследует меня одна и та же мысль: написать книгу.
Словно на киноэкране появляются перед мысленным взором давние знакомцы. Я слышу их голоса, вижу их лица, чувствую их дыхание. Это не мемуары в обычном смысле слова, а скорее доверительный рассказ, в котором один за другим проходят события, встречи, впечатления, откровенные признания и люди. Это лирический дневник. Это повесть о любви.
Позволю себе обратиться еще к одному великому имени.
«Верьте себе» - так озаглавлена одна из последних статей Льва Николаевича Толстого, адресованная юношеству, людям, вступающим в жизнь с горячим, чистосердечным желанием сделать ее лучше.
Но в те же свои прощальные дни, часто исполненных глубоких и горьких раздумий о прожитом и пережитом, он в неоконченных «Воспоминаниях» не раз приводит любимое им французское изречение: «Если бы юность знала, если бы старость могла!»

14
Перед зеркалом
«Тогда сказал бы я:
Мгновенье, прекрасно ты!
Продлись, постой!
Чтоб не стереть теченьем жизни
следы, оставленные мной»
Гёте

7 ноября 1963 года
Я проснулся поздно: шёл девятый час утра. Привел себя в порядок, позавтракал в столовой на улице Ярославской и отправился к станции метро ВДНХ. Эскалатор. Вагон электропоезда. Мимо промчались станции Новослободская, Рижская, Павелецкая.
Пересадка на поезд другой линии метро. Вышел на станции Парк культуры и отдыха имени А.М. Горького.
Подземный переход.
Метростроевская улица.
Институт. На площадке перед ним никого не было. Все ушли на демонстрацию.
По узкому переулку, мимо кубинского посольства, прошел я на Кропоткинскую, широкую и длинную магистраль, которая вела прямо к сердцу столицы – Красной площади. По Кропоткинской со знаменами, транспарантами, портретами руководителей партии и правительства двигались в колоннах десятки тысяч москвичей, скандировавшие лозунги, которые звучали из многочисленных репродукторов на всем пути демонстрантов.
Я присоединился к одной из колонн и вместе с ней дошел до Дома Пашкова. Здесь произошла остановка всего движения, так как из боковых улиц и переулков влились в общий поток новые отряды участников праздничной демонстрации. В этом месте я и нашел своих товарищей по институту, многие из которых расположились на траве вблизи дороги. Другие же оставались на трассе, весело общались друг с другом, шутили, смеялись, радовались теплому солнечному дню.
Через некоторое время движение масс возобновилось. Все ближе и ближе Кремль. Стихли смех, разговоры. На лицах людей появилось выражение глубокой сосредоточенности. Мощные колонны трудовой и студенческой Москвы, огибавшие с двух сторон Исторический музей, торжественно вступили на Красную площадь. Уже виднелась трибуна мавзолея В.И. Ленина, на которой стояли руководители партии и правительства. Выровнялись ряды маршировавших участников демонстрации, тверже, четче стал их шаг, внимание всех было обращено к трибуне мавзолея. А из репродукторов на фоне праздничных мелодий раздавался звонкий голос диктора, провозглашавшего здравицы в честь 46-ой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, в честь СССР и КПСС. Мы уже подходили к самой трибуне, когда услышали: «Да здравствует советская молодежь!».
И колонны ответили громовым: «Ура!»

… «Нам нет преград ни в море, ни на суше.
Нам не страшны ни льды, ни облака.
Пламя души своей, знамя страны своей
 мы пронесем через миры и века!» …

Посол Итальянской республики в СССР граф Лука Пьетромарки в своей книге «Советский мир» (1963 год) отмечал, что советская молодежь предстала перед его изумленным взором как поколение нового мира, с новыми нравственными нормами поведения, любознательностью, гражданственностью, патриотизмом и любовью к науке и искусству.
«Нравы в Советском Союзе неизмеримо более здоровые и строгие, чем в западном мире. Власти не терпят никаких непристойных изданий, никаких развращающих зрелищ, никаких раздеваний, более того, они указывают на нездоровое увлечение сексом, заполнившее Запад, как на одно из несомненных свидетельств его вырождения.
В Москве я встречался со многими католическими священнослужителями: доминиканцами, иезуитами, салезианцами, приезжавшими в качестве туристов для наблюдения за советской жизнью. Они все признавались мне, что были изумлены здоровой нравственностью советских людей».
Пьетромарки писал, что система советского образования была хорошо известна на Западе: «Ее основная заслуга состоит в том, что она распространила в советском народе любовь к знаниям, превратила его в народ с самым высоким уровнем общей образованности. Страсть к учению насыщает сам воздух страны, настолько зримым является энтузиазм по отношению ко всем формам познания».
… Мы поравнялись с трибуной мавзолея, и я впервые увидел стоявших на ней Косыгина, Суслова, Брежнева, Шверника, Громыко, Фурцеву, других деятелей. Хрущева среди них не было.
Видимо, он сошел с трибуны раньше…
… Летом 1964 года крупный английский издатель лорд Томсон совершил путешествие в СССР. Позже в лондонской «Sunday Тimes» появилась его серия статей об этой поездке. В Москве Томсону сообщили, что глава Советского правительства находился в юго-восточных регионах страны, где в то время набирала силу уборочная кампания.
Их встреча состоялась на полевом стане одного из оренбургских колхозов.
Был обеденный перерыв. Солнце стояло высоко. С поля дул легкий освежающий ветерок. В полукилометре от полевого стана аж до самого горизонта – куда ни кинь взгляд! – колосилась золотистая пшеница, и на всем том огромном пространстве, там и сям, можно было увидеть замерших в полдневном покое с десяток зерноуборочных комбайнов, а на проселочной дороге, у края пшеничного поля, остановили свой стремительный бег несколько грузовых полуторатонных автомашин с открытыми кузовами. Комбайнеры, механизаторы, шофера, рабочие по ремонту сельскохозяйственного и транспортного оборудования, занятые на колхозном току женщины, поварихи, руководители хозяйства выстроились в ряд, и Хрущев подводил к каждому из них гостя из Англии и каждый раз произносил одну и ту же фразу: «лорд Роберт Томсон».
В те короткие мгновения взаимного пожатия рук и происходило их знакомство. Хозяева смотрели на иностранца со смешанным чувством любопытства и интереса. Еще бы! Ведь перед ними стоял настоящий английский аристократ с породистым, чисто выбритым лицом, с тугим, густо накрахмаленным белым воротничком, под которым на белой рубашке аккуратно лежал белый галстук с золотой булавкой. А он всматривался в их загорелые обветренные лица, пожимал их натруженные мозолистые руки. «Вот они – настоящая гордость премьер-министра», - приходило ему в голову. И он был недалек от истины.
Подвижничество, увлеченность, преданность делу до фанатизма создали определенный тип людей - советских людей. Всю свою сознательную жизнь они прожили в этой молодой удивительной стране, сформировавшей их мировоззрение, привычки, образ поведения.
Весь жар своих сердец, способности и энергию они отдали ей, единственной и неповторимой. А Хрущев? Его широкий демократизм, повадки сельского жителя, родившегося в российской глубинке, простая, заземленная, несколько грубоватая речь импонировали многим, и он, бывший шахтер, чувствовал себя среди них как рыба в воде. Идеалы молодости остались для него неизменными: он был по-своему очень цельным человеком.
В свои семьдесят лет Хрущев излучал неуемную энергию. Его рабочий день состоял из замыслов, планов, проектов. Будучи с визитом в США, он встретился с фермером Гарстом из штата Айова, увидел его посадки кукурузы на больших площадях и загорелся идеей «кукурузации России», как писали тогда западные газеты, - премьер хотел накормить свой народ дешевым и вкусным хлебом.
В одной из записок в Президиум ЦК КПСС руководитель партии и правительства выдвинул целую программу массовых посевов этой сельскохозяйственной культуры в наиболее подходящих по климатическим условиям регионах СССР…
… Потом все уселись за длинный-предлинный стол под полотняным навесом. Слева от Хрущева сел переводчик, справа – председатель колхоза. Томсону предложили место напротив Никиты Сергеевича. Сначала налили в жестяные миски до краев вкусно пахнущий украинский борщ со сметаной и с мясом.
Когда с первым блюдом было покончено, поварихи поставили на стол перед Хрущевым довольно вместительный котел со сваренным в нем упитанным барашком. Хрущев встал, и ловко орудуя вилкой и ножом, отрезал у барашка оба уха и положил их в миску председателя колхоза, говоря при этом: «Это тебе, Иван Дмитрич, что бы ты слушал и слышал свой народ». Все рассмеялись. Хрущев тоже. У него был смех человека, привыкшего постоянно радоваться жизни или удивляться ей.
Затем он точно так же извлек из внутренностей барашка его сердце и, положив его в миску председателя, добавил: «Это опять тебе, Дмитрич, чтобы ты любил свой народ и был любим им».
Все улыбнулись…
Наступило 14 октября 1964 года. Был поздний вечер. Мы, четверо студентов, сидели на кроватях в маленькой комнате общежития МГПИИЯ.
Я дотянулся рукой до стоявшей на столе рижской «Спидолы», включил ее в электросеть и настроил на волну Би-Би-Си в Лондоне. Несколько хриплый мужской голос сообщал: «В Москве, на Старой площади, 6, начал работу внеочередной Пленум ЦК КПСС.
У штаб-квартиры высшего органа партии запаркованы десятки автомобилей. Само здание охраняется усиленными нарядами милиции. Иностранным журналистам предписано не покидать столицу. Ожидается важное правительственное сообщение».
На следующий день, в тот же час, Би-Би-Си передала в эфир информацию о смещении Хрущева со всех партийных и государственных постов. Далее следовал комментарий политического обозревателя, начинавшийся словами: «Еще вчера он был колосс, а сегодня…».
Прошлое для него не стало окончательно прошедшим – он прожил еще несколько лет. Ему удалось оставить после себя частичку своего «Я», а имена многих участников того октябрьского Пленума канули в Лету и навсегда исчезнут, когда уйдут последние, кто еще помнит их сегодня…
Для Хрущева слово «советский» было равносильно понятиям «правильный, истинный».
Посетив однажды в московском Манеже Всесоюзную выставку современного изобразительного искусства и увидев на ней наряду с работами в духе соцреализма также «шедевры» молодых художников-абстракционистов, он возмутился ими: «Срам какой-то!» - адресовал Хрущев свое негодование окружившим его авангардистам.
«Вы занимаетесь в прекрасных студиях, получаете стипендии, государство тратит на ваше обучение кучу денег. А где отдача ваша? Что имеем мы в итоге? Вот эту галиматью?» - кипятился он.
Хрущев напомнил модернистам о славных традициях отечественной школы живописи и об обязанности мастеров кисти служить своим искусством народу.
«Искусство-то принадлежит ведь народу. Оно должно быть понятно людям, ценимо ими, любимо ими…»
Здесь уместно вспомнить творческий диалог между А.И. Герценым и художником Ивановым, создателем знаменитой картины «Явление Христа народу».
«В продолжение нескольких веков христианской религии идеалы её были руководящей мыслью искусства: оно воспроизводило все выдающиеся моменты её истории, она была оплотом искусства», - говорил Иванов, удрученный, убитый как бы кончиной близкого ему человека, - «теперь же все изменилось; общество стало равнодушно к религии, мистическая сторона ее ослабла: какая же новая идея займет покинутое место, что будет ныне одушевлять искусство?» - говорил он, бросая на Герцена вопрошающий взгляд.
«На что оно будет опираться, где новые идеалы?»
Герцен слушал его внимательно. Наконец, он ответил ему: «Ищите новые идеалы в борьбе человечества за идею свободы, за человеческое достоинство, за его постоянное совершенствование, за вечный прогресс – вот где должна быть нынешняя руководящая мысль для искусства…»
(Из книги «А.И. Герцен в воспоминаниях современников», г.Москва, 1956 г.).
… На Западе Хрущева называли «инициатором кукурузации России», подразумевая под словом «Россия» огромный Советский Союз. Я помню один «кукурузный» день на Луганщине.
Раз в неделю, по расписанию, группа сотрудников Совнархоза выезжала на поля подшефного совхоза имени Артема и оказывала помощь местным жителям в уборке урожая. В то солнечное утро пятьдесят совнархозевцев во главе с парторгом Василием Ивановичем Каракотиным прибыли на автобусах в расположение совхоза и, получив инструкции от его руководства, приступили к работе. Нам был отведен довольно большой участок поля с созревшей на нем кукурузой, стебли которой достигали почти двух метров в высоту.
Выстроившись в шеренгу от проезжей дороги, мы начали погружение в этот своеобразный лес, работая попарно: один освобождал стебли от кукурузных початков и бросал их в плетеную корзину, другой относил ее к дороге и сваливал ее содержимое в общую, быстро увеличивавшуюся кучу. К ней подъезжала грузовая автомашина, и высокие парни подносили такие же плетеные корзины с початками к раскрытому сзади кузову полуторатонки, в котором стояли двое их товарищей, подхватывавших корзины и опорожнявших их. Этот конвейер действовал бесперебойно до полудня, когда был объявлен перерыв на обед. Ели привезенную с собой из дому снедь. Затем работа возобновилась. Каракотин, засучив рукава рубашки, работал на равных со всеми. Он все время поглядывал на небо, которое начинало сереть. «Как бы нас дождь не накрыл!» - вырвалось у него. «Побыстрее, товарищи!» - коротко бросал он слова, проходя между рядами работавших сотрудников, на ходу подхватывая корзину с початками и неся ее к дороге.
Сначала пошел мелкий дождь. Машины быстро подъезжали к кукурузным кучам и так же быстро наполнялись их кузова початками. «Мы не должны оставить у дороги ни одной кучи», - командовал парторг.
Дождь усилился. Люди молча работали, не покладая рук. Промокшие, грязные, уставшие, они делали все возможное, чтобы поскорее закончить эту трудовую вахту. Наконец, последняя машина с кукурузой ушла. Мы побежали к автобусам, стоявшим неподалеку, под деревьями, уселись в них, расслабились. Автобусы двинулись в путь, взяв курс на Луганск. Дождь уже хлестал вовсю, проникая внутрь салона через полуоткрытые окна.
Но настроение у всех было приподнятое. Кто-то даже запел, остальные подхватили знакомый мотив:
«Как часто весною, сойдя с поездов, я шел наугад сквозь лесные протоки, и Родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком…»

Мы были молоды, нас звала жизнь…
15
Сентябрь 1963 года.
МГПИИЯ.
Когда закончились занятия в первую смену, преподавательница повела нашу группу в аудиторию, где должна была состояться встреча с переводчиком Н.С. Хрущева Виктором Суходревом.
Уроженец Киева, он окончил институт иностранных языков в Москве и еще во время учебы проявил свои незаурядные лингвистические способности, что позволило ему сделать блестящую карьеру и стать личным переводчиком главы Советского правительства.
Встречу организовал преподаватель МГПИИЯ Александр Давыдович Швейцер, написавший в свое время книгу «Американский английский язык» или «Английский язык в США». Когда мы вошли в большую аудиторию на втором этаже, все места в ней за учебными столами уже были заняты студентами и преподавателями. Люди стояли у входной двери, у стен и даже в проходах между рядами столов. А на невысокой деревянной площадке у классной доски стоял стройный молодой человек среднего роста, черноволосый, в черном костюме. И он говорил. Говорил по-английски. Говорил быстро, с мимикой на лице, энергично жестикулируя руками. Он рассказывал, что вместе с Н.С. Хрущевым объездил многие англоязычные страны в Европе, Северной Америке, Азии и Африке. Он работал с Никитой Сергеевичем и внутри Союза, когда последний принимал англоязычных зарубежных гостей. Во время тех многочисленных встреч Суходрев хорошо узнал Хрущева как человека и руководителя, изучил его манеру речи, его словарный состав русского языка. Стоило Никите Сергеевичу произнести первые слова, как переводчик уже знал, чем закончится хрущевская мысль, и он «выстреливал» перевод предложения или фразы в момент окончания речи главы правительства. Самыми трудными для Суходрева были моменты, когда Никита Сергеевич употреблял в своих разговорах и выступлениях идиоматические выражения, пословицы, поговорки. Выходец из глубин народной жизни, Хрущев познал всем своим существом и лукавый, полный искрометного юмора, язык сельских жителей средней полосы России, и заземленный, грубоватый жаргон обитателей пролетарского Донбасса.
Эмоциональный, негодующий или восторженный, он являл собой в такие мгновения поток раскаленной лавы, сгусток горячей, клокочущей крови, особенно, когда речь шла о дорогих его сердцу понятиях, принципах, которые он пронес через всю свою долгую сознательную жизнь. И здесь он не признавал компромиссов – ведь его религией было мировоззрение нового государства, были лозунги и идеалы удивительной молодой страны, на которую с надеждой и восхищением смотрели миллионы её почитателей во всем мире.
Хрущев скончался в Москве осенью 1971 года в возрасте 77 лет.
Премьер-министр Швеции Улоф Пальме, лидер итальянских коммунистов Луиджи Лонго, руководители ряда стран Европы, Азии, Африки, Америки с сочувствием встретили печальное сообщение из СССР…
«… Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, к изголовью поставьте упавшую с неба звезду …»

16

В сентябре 1968 года меня пригласили временно поработать в секретариате Симпозиума ООН по черной металлургии.
Предполагалось, что Симпозиум будет проходить в Москве в течение двух недель на базе Всесоюзного научно-исследовательского и проектно-конструкторского института стали и сплавов имени академика Бардина.
Приехавшие из многих стран участники того памятного мне международного научного форума заседали в бардинском институте. Жили и питались они в гостинице «Россия». Там же, в фойе первого этажа, разместились секретариат и технический аппарат.
От имени генерального секретаря ООН У Тана (Бирма) Симпозиум открыл директор департамента ООН по черной металлургии Уолтер Браун (США).
Уже тогда, в шестидесятых годах, для человечества все актуальнее становилась проблема сохранения окружающей среды в ее естественном виде. ООН разработала необходимые стандарты соблюдения всеми странами технологии строительства и эксплуатации металлургических предприятий с тем, чтобы минимизировать выбросы в атмосферу вредных газов и веществ и снизить уровень заражения местных ландшафтов.
… Всю первую половину того пасмурного осеннего дня я и мой коллега-переводчик занимались обработкой материалов утреннего заседания Симпозиума, и когда наступило время обеденного перерыва, мы собрались уже выйти из гостиницы, чтобы покушать в каком-нибудь поблизости находившемся дешевом кафе. Но погода ухудшилась и вскоре пошел дождь. Пришлось нам подняться на шестой этаж «России» и зайти в дорогой ресторан. Мы сели рядом за длинный стол, взяли меню и стали внимательно его изучать. Подошла официантка и взяла у нас заказ.
Как раз в тот момент с противоположной стороны стола, напротив нас, уселся красивый молодой человек. Он быстро просмотрел меню и продиктовал официантке свой заказ. Я обратил внимание на то, что он хорошо говорил по-русски. У незнакомца было холеное лицо и на нем явно проскальзывало высокомерное выражение. Он мельком взглянул на нас, а когда официантка удалилась, достал из кармана пиджака газету, развернул ее и углубился в чтение.
На обращенной в нашу сторону странице газетного листа, в самом верху, крупным шрифтом было набрано на польском языке название издания: «Жизнь Варшавы».
Я слышал шум дождя, хлеставшего снаружи по стеклянным стенам гостиницы, видел обильные струи дождевых капель, мчавшихся вниз к водосточным отводам.
И, повернувшись снова к поляку, неожиданно спросил его: «А какая сегодня погода в Варшаве?»
Он прервал чтение, поднял на меня глаза и, выдержав паузу, медленно произнес: «Когда утром я вылетал в Москву, погода в Варшаве была пасмурной, но дождя не было. А вот у вас», - он опять помедлил с ответом, - «идет дождь. Да еще какой!»
Потом, окинув нас обоих любопытным взглядом, спросил: «Кто вы? Как вы попали в такой дорогой ресторан, в центре Москвы?»
«Мы переводчики. Работаем на первом этаже в секретариате Симпозиума ООН по черной металлургии. Нам помешал дождь выйти из гостиницы и пообедать в каком-нибудь близлежащем дешевом кафе», - сказал я.
«Во сколько же обойдется здесь ваш обед?» - спросил поляк. На его губах играла снисходительная улыбка.
«Раньше мы работали в Советском комитете защиты мира. Там платили мало – всего три рубля за рабочий день. Но мы были рады и тому. На Симпозиуме зарплата за трудовой день поистине ооновская – девять рублей. Мы заказали на обед по тарелке рыбного супа, полную порцию, по две порции картофельного пюре с растительным маслом, по стакану компота из сухофруктов. Ну еще и хлеб. И подсчитали, что нынешний обед обойдется нам в 4 рубля 50 копеек, что составит половину нашего сегодняшнего заработка», - объяснил я.
Появившаяся официантка подвезла к нашему столу передвижной кухонный столик с блюдами заказанного обеда для трёх персон.
Разговор за столом прервался. Все приступили к еде.
… Как-то после полудня руководитель секретариата Симпозиума попросил меня заказать автомобиль для директора департамента ООН по черной металлургии и поехать с ним в посольство Кувейта.
Я направился к ближайшей стоянке такси и быстро обо всем договорился с водителем одной из автомашин. Он подогнал свое такси к подъезду гостиницы.
Когда Уолтер Браун спустился из своего номера на первый этаж, руководитель секретариата представил ему меня и сказал, что «этот молодой человек будет сопровождать господина директора в поездке в посольство Кувейта».

Дневник
26 сентября 1968 года
Мы долго блуждали по городу, так как шофер не знал точного адреса посольства. Когда машина свернула в узкий переулок за Новосмоленской площадью, он бросил нам скороговоркой через плечо: «Где-то здесь. Все посольства похожи друг на друга». Он затормозил у небольшого светлого здания, стоявшего в окружении невзрачных жилых построек. Дорога вдруг оборвалась, и я понял, что мы заехали в сторону двора. Впереди были настежь открытые ворота, выкрашенные синей краской. Я вышел из такси и пошел направо, к ближайшей двери. На стук никто не отозвался. Повернувшись к противоположному входу, я увидел в глубине просторного двора веранду, увитую до самого верха плющем. В яркой зелени листвы уже отчетливо просвечивались буро-желтые пятна. Сентябрь брал свое. Было пустынно и тоскливо, и при виде угрюмого серого неба, низко нависшего над головой, гаревых дорожек, еще не просохших после недавнего дождя, от всего этого томительного одиночества у меня вдруг защемило сердце. Что-то нахлынуло в груди нежданно-негаданно, захлестнуло все существо и затем исчезло так же быстро, как и появилось.
«Вам кого?» - послышалось за моей спиной.
Я обернулся и увидел пожилую женщину в старом халате, с фартуком на поясе и с метлой в руках.
Она с любопытством разглядывала меня и, казалось, не замечала стоявшей у ворот машины, ни людей, вышедших из нее, ни даже тяжелых хмурых облаков – предвестников нового дождя.
- «Нам нужно посольство Кувейта», - сказал я негромко, глядя прямо ей в глаза.
- «Так это вы не сюда… Вам нужно заехать с улицы. Там парадный вход… Вот так… Заверните за угол, направо…», -ответила она и показала рукой в какую сторону следует ехать. Я поблагодарил и пошел обратно.
… Мы так и поступили, как объяснила дворничиха. Браун и я вошли в парадный подъезд. Каменная лестница вела на второй этаж. Справа – деревянные перила, слева на стене, вверху, в небольшой рамке под стеклом – фотопортрет эмира Кувейта Джабера ас Сабаха.
Поднявшись на второй этаж, мы увидели на противоположной стороне коридора, немного правее от нас, раскрытую настежь дверь приемной. Когда Браун и я вошли в нее, то сидевшая за пишущей машинкой секретарша поднялась со стула и повернулась лицом к нам. Это была красивая молодая женщина, высокая, стройная, белокурая, с очень бледным лицом, на котором отчетливо выделялись желтые пятна. Я еще подумал, что она, наверное, недавно возвратилась на работу из декретного отпуска.
«Я переводчик», - сказал я по-русски.
«Сопровождаю директора департамента ООН по черной металлургии господина Уолтера Брауна из США.
Он находится в Москве в связи с проходящим здесь Симпозиумом ООН по черной металлургии. Господин Браун хотел бы встретиться с послом Кувейта в СССР на предмет получения визы для поездки в эту страну с целью инспекции строящегося там металлургического комбината».
Секретарша посла – гражданка СССР – взглянула на Брауна и на прекрасном английском языке ответила, что посла в данный момент в офисе нет, что он будет в посольстве в десять часов утра следующего дня, и что она непременно проинформирует его о цели нынешнего визита господина Брауна…
… Прошло много лет с тех дней, но я до сих пор помню изумительный по вкусу московский рыбный суп в ресторане гостиницы «Россия», помню молодую москвичку из посольства Кувейта в СССР, говорившую на великолепном английском…
«О память! Слабый свет среди теней. Сокровище за горизонтом дней».
Гюго
17
Ранняя осень 1963 года.
Утро. Я сижу в вагоне метропоезда. Еду на занятия в институт. На коленях у меня раскрытая книга. Читаю заключительный том «Былого и дум» А.И. Герцена. Но что-то мешает мне сосредоточиться на чтении. Чувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Поднимаю глаза и… С сиденья на противоположной стороне вагона смотрит на меня и широко улыбается Виктор Арсеньевич Кубрак, главный инженер совнархозовской конторы «Лугансккомплектоборудование», где я проработал несколько лет в отделе стройиндустрии. Он в темном костюме, без головного убора. В руках у него черная кожаная папка, сидит у самой двери, наискосок от меня. Удивительная неожиданная встреча, рад ей, улыбаюсь ему в ответ. Приближается моя станция, где нужно пересесть на другой поезд. Поднимаюсь со своего сиденья, подхожу к земляку.
- Здравствуйте, Виктор Арсеньевич! – Вы, наверное, в командировке? Едете по делам?
- Да. -
- А я еду в институт на первую лекцию. Рад нашей встрече. –
- Я тоже. –
- Передайте привет сотрудникам «Комплектации». –
- Обязательно передам. Не забуду. –
Поезд замедляет свое движение, останавливается у платформы ярко освещенной станции. Открывается дверь.
- До свиданья, Виктор Арсеньевич. Удачи Вам в Москве. Будьте здоровы. –
- Спасибо. И Вам успехов в учебе и жизни. –
Я выхожу из вагона, оборачиваюсь и в последний раз бросаю взгляд на знакомого луганчанина. Он тоже повернул голову и сквозь оконное стекло смотрит на меня, улыбается…

18
Осень 1963 года. Я на втором курсе в МГПИИЯ.
После окончания учебных занятий в первую смену преподавательница – молодая стройная женщина в очках – повела нашу группу в актовый зал, где должна была состояться лекция на тему «Л.Н. Толстой об изучении иностранных языков».
Зал, поднимавшийся амфитеатром едва ли не до потолка, был заполнен студентами и преподавателями почти до отказа, и нам с трудом удалось найти места в третьем ряду, слева от невысокой деревянной сцены, на которой у черной классной доски стоял среднего роста пожилой мужчина в очках и рассказывал по-английски о том, как его дед Лев Николаевич Толстой изучал иностранные языки. Стены зала украшали портреты классиков русской литературы, в том числе и Л.Н. Толстого.
Внешнее сходство романиста и лектора было поразительное. Казалось, великий писатель сошел с рамки своего портрета и превратился в тщедушного седовласого однофамильца, рассказывавшего молодежи нового мира легенду о его, Л.Н. Толстого, заграничных путешествиях и подготовке к ним.
Незадолго до ухода из Ясной Поляны Л.Н. Толстой в письме к старшему сыну Сергею Львовичу справлялся о здоровье своего трехлетнего внука Сережи…
Когда лекция закончилась и все вышли в коридор, преподавательница отвела нас к окну. Мы обступили ее и начали делиться своими впечатлениями о лекции и С.С. Толстом.
«А почему у него такая нестандартная фонетика», - спросил у преподавательницы кто-то из нас.
«Тогда ведь не было лингафонных кабинетов с магнитофонами. Не было и кинозалов, где можно было увидеть и услышать учебные и художественные фильмы на иностранных языках», - ответила она и после короткой паузы продолжила: «В дворянских семьях все зависело от образованности родителей, ближайшего окружения и гувернеров.
Вспомните гувернера пушкинского Евгения Онегина:
«Месье Трике, француз убогий, чтоб не измучилось дитя, учил его всему шутя. Не докучал моралью строгой, слегка за шалости бранил и в Летний сад гулять водил».
Возможно, такой же гувернер был в детстве и у Сережи Толстого. Но его грамматические конструкции безупречны», - заключила она.
19
Как не следует вести себя переводчику…
Переводчик И.В. Сталина Валентин Бережков в книге «Тегеран-43» рассказал об одном поучительном случае из собственной практики. В 1943 году в разгар Второй мировой войны в столице Ирана состоялась конференция глав правительств трех великих держав: СССР, США, Великобритании. На ней обсуждались наиболее актуальные вопросы международного положения и намечались планы союзников на театрах военных действий. Речь также шла об открытии второго фронта в Европе.
Заседания проходили в здании советского посольства, охраняемого спецслужбами стран-участниц переговоров.
По окончании одного из утренних заседаний необходимо было обработать и систематизировать его материалы. Поручили это дело Бережкову. Когда он, наконец, закончил работу и намеревался пообедать, его позвали к главе советской делегации, который дал официальный обед в честь лидеров США и Великобритании.
В большом зале за круглым столом расселись Сталин, Рузвельт, Черчилль и их ближайшие соратники. Стол был хорошо сервирован. Обеду предшествовали распитие слабых алкогольных напитков и отведывание острых закусок. Шел непринужденный обмен мнениями на общие темы. Бережков, сидевший слева от Сталина, быстро переводил разговоры с английского языка на русский и наоборот.
Затем на стол было подано первое блюдо – бульон с яйцом. Официант поставил чашку с бульоном и перед переводчиком, но, занятый ежесекундно переводом, Бережков не притронулся к еде, хотя от запахов закусок и бульона он уже почувствовал соответствующую реакцию голодного желудка.
Затем на стол было подано второе блюдо – английский кровавый, недожаренный бифштекс. Тоже – на тарелку и перед Бережковым. Все углубились в еду. Наступила тишина. Воспользовавшись ею, не в силах больше бороться с мучившим его голодом, переводчик отрезал ножом на своей тарелке большой кусок бифштекса и быстро сунул его себе в рот. И в тот момент Черчилль поднял голову от своего блюда и что-то спросил у Сталина. Ответа не последовало. Черчилль взглянул на сидевшего возле советского лидера переводчика с набитым едой ртом, неспособного произнести и слова, и все понял. Теперь на переводчика смотрели уже все иностранцы. Пауза в несколько секунд разразилась приглушенным смехом в рядах англичан и американцев. Сталин, занятый едой, тем не менее почувствовал что-то неладное. Он поднял голову от своей тарелки, посмотрел на Бережкова и тоже все понял. Лицо его, и без того серое, вмиг потемнело. И он зло сказал: «Тоже еще! Нашел время и место для еды. Ваше дело – работать, переводить».
С большим трудом Бережков проглотил злополучный кусок бифштекса, быстро перевел диалог Черчилля и Сталина на русский и английский и до окончания обеда уже больше не притрагивался к еде.
Он опасался негативных последствий инцидента, но встретившийся ему на следующее утро на прогулке у посольства К.Е. Ворошилов успокоил переводчика: «Не переживайте, молодой человек. Вы нравитесь товарищу Сталину. Все будет хорошо».
После обеда Бережкова позвали в кабинет Сталина. Когда он вошел, Сталин прохаживался по ковровой дорожке, раскуривая свою трубку.
- «Здравствуйте, товарищ Сталин», - сказал Бережков.
- «Здравствуйте», - ответил вождь. «Сейчас сюда привезут Рузвельта. Его коляску установят вот здесь», - и он указал место. «Я сяду в кресло напротив президента. Вы - на диван возле нас. Предстоит важный разговор».
Через минуту раскрылась дверь кабинета, и слуга-филиппинец вкатил в него коляску с сидевшим в ней президентом США. Еще у двери Рузвельт широко улыбнулся, поднял правую руку в приветствии и произнес: «Здравствуйте, господин премьер-министр».
Сталин сделал пару шагов навстречу Рузвельту, слегка наклонился, пожал протянутую ему руку и ответил: «Здравствуйте, господин президент».
Слуга установил коляску в указанном ему месте и покинул кабинет. Дверь за ним закрылась. Переговоры начались…
20
Еще до поступления в институт иностранных языков я ознакомился с его работой «Марксизм и вопросы языкознания».
Сталин предугадал тенденцию выделения из множества языков группы зональных (региональных) языков, а из нее – одного ведущего языка международного общения.
Сегодня английский, арабский, испанский, китайский, немецкий, португальский, русский, французский являются рабочими языками в Организации Объединенных Наций, а язык Шекспира, Байрона, Диккенса занимает господствующее положение среди них.
Наблюдаемый ныне человечеством информационный взрыв, компьютеры и интернет, глобализация экономических процессов полностью подтверждают предвидение Сталина.
21
Речь Уинстона Черчилля в палате лордов Британского парламента 23 декабря 1959 года.
«…Большим счастьем для России было то, что в годы тяжелейших испытаний ее возглавил гений и непоколебимый полководец И.В. Сталин.
Он был выдающейся личностью, импонирующей нашему жёсткому времени того периода, в котором протекала вся его жизнь. Сталин был человеком необычайной энергии, эрудиции и несгибаемой воли, резким, жестким, беспощадным как в деле, так и в беседе, которому даже я, воспитанный в английском парламенте, не мог ничего противопоставить. Сталин обладал большим чувством юмора и сарказма, а также способностью точно выражать свои мысли. Сталин и речи свои писал сам и в его произведениях всегда звучала исполинская сила. Эта сила была настолько велика в нем, что он казался неповторимым среди руководителей государств всех времен и народов. Сталин произвел на нас сильнейшее впечатление. Его влияние на людей было неотразимым. Когда он входил в зал Ялтинской конференции, все мы, словно по команде, почему-то держали руки по швам. Он обладал глубокой, лишенной всякой паники, логической и осмысленной мудростью. Он был непревзойденным мастером находить в трудные минуты пути выхода из самого безвыходного положения.
В самые критические моменты, а также в минуты торжества он был одинаково сдержан, никогда не поддавался иллюзиям.
Он был необычайно сложной личностью. Сталин создал и подчинил себе огромную империю. Это был человек, который уничтожил своего врага руками своих же врагов, он заставил нас, которых открыто называл империалистами, воевать против империалистов. Сталин был величайшим, не имевшим себе равных в мире диктаторов. Он принял Россию с сохой, а оставил ее оснащенной атомным оружием. Нет! Чтобы ни говорили о нем, таких история, таких народы не забудут!».
22

 «И удивлюсь потом
на гребне лет: откуда
бьёт в глаза мне
 дивный свет?»