Каждый звук обладает цветом.

Визг тормозов перед аварией — серый; крик девушки, теряющей невинность, — сиреневый; шепот табака в момент превращения в пепел — темновато-коричневый. Эта градация произвольна, зависит от места, времени и ситуации, но неизменна суть: слияние звука и цвета рождает неповторимость. Набор самодостаточных мгновений, что откладываются в памяти навек.

Уже третий вечер подряд Гостиный Двор звучал белым. И дело было даже не в ленточках, второпях приколотых на грудь, повязанных на сумках, вокруг колена, зажатых в руках. Цвет несогласия подтверждался стихийным гулом толпы, боязливо-искренним, на грани столкновения страха и совести.

Подошел взводный:

— Парень в черном пальто, блондин. Видишь?

Дюша Макеев поискал взглядом.

— Да. — Голос ровный, чуть звенящий напряжением.

— Принимайте.

Зашли с Егором Анашкиным с разных сторон. Процедура стандартная:

— Молодой человек, пройдемте.

— Куда?

— Пройдемте, пройдемте… — и сразу схватить за руки. Одновременно. Одной рукой под локоть, самому встать чуть сзади, свободную руку — на плечо. И начинается свистопляска.

— Суки! Фашисты! Всех не пересажаете! — рвется изо всех сил, не картинно, бьет каблуком под колено, глаза — как два блюдца с крепким чаем… И вырвался бы, если бы не "тихарь” в штатском, стоявший рядом. Отработанно навалился сверху, локтем — по затылку и шею в обхват на зажим. Придушил, а дальше сами поволокли. Кинули в пазик. Дюша на прощание приложился с ноги.

На выходе из автобуса накинулся взводный:

— Вы что, уроды, отдыхать приехали? Говнюка уже задержать не можете?

— Семеныч, да он щуплый такой, мажористый… Не ожидали!

— Премии на хер лишу!

И ведь лишит. Взводный у Дюши крепкий мужик, серьезный. Две командировки за плечами. Но и — справедливый. Своих в обиду не даст.

— Попутали, командир…

У Егора голос детский, глаза добродушно-проворные. Он во взвод пришел с армейки, разведенный, так его и прозвали за глаза: Отелло-кастрат. В открытую никто не осмелится. Егор с одного удара убить может.

Но тут стало не до ругани. Белые ленточки сжались в кучу, плотно, как шпроты в банке. А единство плеч, тел и взглядов придает смелости. Заорали в голос:

— По-зор! По-зор! По-зор!..

Взводный рявкнул:

— Ну-ка в цепь!

Дюша моментально занял привычное место в группе, между Магой и Платоном; сцепили руки, напрягли бицепсы, чуть присели; по команде одновременно рванулись всей цепью напролом, сокрушая случайных прохожих (плевать на визг, крики, рвущиеся лямки от сумочек), обхватывая кольцом митингующих.

Дышалось тяжело. "Колпак-1С” сидел неплотно, раскачивая голову, пластик больно впился в подбородок, взмокло тело под броней. Еще эта погода… Морось, полуснег-полудождь, в ноздрях сырость, забрало запотевает.

Но вот и замкнули кольцо, сжались, напряглись. Дальше работает группа задержания, а Дюшина задача — не допустить разрыва кольца, не выпустить никого, сдержать, задавить. Забрало шлема темного цвета, поэтому лиц митингующих не разглядеть, все в мутной дымке, но так и должно быть. Лица могут быть разными: добрыми, жалостливыми, страстными, вопящими — любыми. Но жалеть никого нельзя. Каждый сам делает свой выбор и должен за него отвечать. А жалость только мешает. Как будто он, Дюша, не понимает, что перед ним живые люди, которые боятся боли. Так какого черта на митинг поперлись? Никто их силком не тащил. А у него — работа. Хорошая или плохая — это другой вопрос, какая есть. А еще есть устав, и есть присяга, и приказ командира, который не обсуждается. Дюша выполнит его в любом случае.

Задержанных выводили из кольца по одному. Почти никто не сопротивлялся. Привычно звякал ржавым железом матюгальник, в который раз выплевывая в сырой воздух одно и то же:

— Граждане — расходитесь — данное — публичное — мероприятие — проводится — с нарушением — требований — пункта — 24 — точка — 4 — статьи — 5 — и — пункта — 4 — точка — 5 — статьи — 5 — Федерального — закона — о — собраниях — митингах — демонстрациях — шествиях — и — пикетированиях — от — 19-го — точка — ноль — 07-го — точка — 2004-го — года — номер — 54 — вы — можете — быть — задержаны — и — привлечены — к — административной — ответственности. — Граждане — расходитесь.

Толпа молчала. Затравленно рассыпалась в разные стороны, когда ОМОН шел на захват, затем осторожно (по одному, по два человека) снова собиралась на пятачке. Не было лозунгов. Не было транспарантов. Сборище недовольных и митингом-то было сложно назвать, но происходило что-то необъяснимое. Стоило закинуть в автобусы первую партию митингующих, как на их место тут же вставали новые. Люди всё прибывали и прибывали нескончаемым потоком. Поднимались из недр метро, приходили пешком со стороны Садовой, Адмиралтейства, Площади Восстания. У Дюши от напряжения и липкой усталости закружилась голова. Сколько их? Ну сколько же их? И чего им всем надо? Когда все это закончится?

Дюша вспомнил слова инструктора, сухого, жилистого старика:

— В разгоне толпы решающую роль играет не техника, а тактика. Существует несколько правил, которые нельзя нарушать, если вы стремитесь к бескровному разгону митинга или шествия. Прежде всего, в толпе нельзя создавать панику, иначе затоптанных не избежать, даже если акция проходит в чистом поле. С демонстрацией необходимо обращаться, как с грузовиком на скользкой дороге, то есть управлять без резких движений. Толпа обладает огромной инерцией, поэтому правило номер два: движущуюся толпу нельзя останавливать внезапно, иначе задние ряды затопчут передние или вся масса снесет любой кордон, какие бы Рембо в нем ни стояли. Из этого вытекает третье правило: движущейся толпе необходимо всегда оставлять пути к отступлению, которые позволят расчленить ее на несколько потоков. В вашем случае — это улицы Садовая и Перинная линия. Среди митингующих будут агитаторы и провокаторы. Их задача проста: вывести людей на Невский проспект и организовать шествие. Этого нельзя допустить ни в коем случае. Поэтому! С вами будут работать опера в штатском, которые выявят главарей. Ваша задача — задержать их, а в случае сопротивления обезвредить. И запомните: вокруг будут журналисты. Запретить им съемку мы не имеем права. Поэтому! Спецсредства использовать только в самом крайнем случае. В самом крайнем. Надеюсь, до этого не дойдет. А то успокоишь одного — заверещат по всей Европе о "правах человека”. Про Жемчужного прапора все слышали. Тьфу, позорище какое… — старичок искренне сплюнул. — Вам все понятно?

Да, Дюше все было понятно. И от этого на душе становилось спокойно. Потому что очень важно знать, что ты — прав! Не просто самому знать, а впитать эту правоту через своих товарищей, командиров, инструкторов. Ведь все они не могут разом ошибаться. Иначе все зря: и служба, и страна, и собственные мысли. Иначе он, Дюша, гроша ломаного не стоит.

Но на площади все было по-другому. Да, их предупреждали об отморозках из "Другой России” и "Обороны”, но люди, пришедшие сегодня к Гостиному Двору, не были похожи на нацболов. Студенты и студентки, мужики-работяги, менеджеры, старички — самые обычные люди, каких Дюша ежедневно видит в метро по дороге на работу. И эта их обычность подтачивала ось всех инструкций, всех приказов.

Последнего митингующего усадили в пазик, и кольцо оцепления распалось. Омоновцы заняли свои привычные места перед автобусами, перекрывая выход на Невский проспект. Дюша поднял забрало.

Холодный сырой воздух ударил в лицо и опьянил. А вместе с воздухом ворвались вечерние краски, огни фонарей, шум улицы и непередаваемый запах Петербурга: взвесь водорослей и выхлопных газов. Этим запахом хорошо занюхивать стакан водки на пустой желудок. Дюша даже подумал: сейчас бы вмазать грамм сто.

Вдруг сзади, из автобуса, раздался скрип отодвигаемой рамы окна и заверещал девичий голос:

— Они отказываются представляться и показывать документы! Они молчат! Они не имеют права!..

Находящиеся в автобусе сотрудники уже закрывали окно, усаживали девушку на место, а та трепыхалась в их крепких руках, как раненая кошка. Тут же оживились журналисты, защелкали вспышки фотокамер. И опять заскандировала толпа:

— По-зор! По-зор! По-зор!

— По местам! В цепь! — заревел командир.

И снова началось. Но толпа, наученная горьким опытом, мгновенно рассыпалась в разные стороны. В кольцо попали человек пять. Их без труда раскидали по "автозакам”. Снова заверещал громкоговоритель:

— Граждане — расходитесь!

Но что-то уже пошло не так. Почти вплотную к ним подлетел старик-одуванчик и закричал в лицо, брызгая от волнения старческой слюной:

— Что ж вы творите, сволочи?! Вы защищать людей должны, а вы… Полицаи! И есть полицаи! В войну таких вешали без суда! Ох, закончится ваше время! И ваши дети от вас откажутся, и внуки проклянут!..

И снова проснулись журналисты, каждый норовил подлезть поближе, чтобы кадр вышел жирным и вкусным, чтобы можно было продать его подороже.

Взводный коротко кивнул Дюше, мол, принимайте клиента. Переглянулись с Егором, коротко вздохнули…

Когда потащили этого старика, толпа чуть не описалась кипятком. Взревела, как раненое чудовище, всколыхнулась разношерстными щупальцами. И — странное дело — без организаторов, без провокаций и команд люди сплотились, прижались друг к другу, ощерились иглами агрессии и неискоренимой правоты: вровень той, что пульсировала жилками у виска Дюши, Егора, взводного — всех ребят. Эти две правды готовы были вот-вот столкнуться. У Дюши пересохло во рту от секундного замешательства: чья же правда переиначит?

— Сомкнуть щиты! — захрипел взводный.

Лязг металла почти синхронный, отрезвляющий. Опустить забрало, достать дубинку, положить на плечо, чуть присесть.

Толпа испуганно вздрогнула, колыхнулась, но осталась стоять на месте. Момент истины.

— По команде, — уверенно закричал командир, — раз!

Два удара рукояткой по тыльной стороне щита; третий — сверху вниз, разрезая болотный воздух; крик на выдохе и одновременно шаг вперед. Все вместе. Разом. Как на тренировке.

— Два!

И снова: два гулких стука, удар по воздуху, крик — шаг. И еще раз. И еще. Размеренно и неумолимо. Все ближе и ближе. Только вперед. Всесокрушающий организм, остановить который невозможно, нечего и пытаться. Размеренно и неумолимо. Только так. Психологический эффект огромен. Сражение выигрывается еще до его начала.

Белый цвет Гостиного Двора потускнел, испачкался, словно кляксу размазали по чистому листу. В воздухе запахло страхом и неуверенностью, и еще до того, как люди побежали в разные стороны, Дюша понял, что они победили. Потому что правота — за ними, сотрудниками, за ОМОНом, за "тихарями”, за действующей властью. Исчезни она, и все пойдет кувырком. Тогда уже не вшивый митинг — анархия выползет из подворотен, ядовитым желе хлынет на улицы из подвалов и канализаций, утопит в крови город и, как вирус, пожрет страну. Но до тех пор, пока пальцы в состоянии сжимать дубинку, Дюша будет защищать действующий порядок вещей. Этот порядок не плохой и не хороший, с ним легко, спокойно засыпать по ночам.

Напоследок задержали еще человек десять-пятнадцать самых непримиримых. Можно было снять шлем и покурить.

Дюша был уверен, что разбежавшиеся, как тараканы, студентики ничего не поняли своими куриными мозгами. Но зато нутром прочувствовали свою слабость, вязкость, ничтожность. Им бы всё конспекты писать… Суки! На стройке бы поработали! Ручками… Хорохористые такие, мол, море по колено, а побежали так, что на своем же говне скользили. Тот, кто прав, — до конца будет стоять, его и поездом не сшибешь.

К автобусу подошел Егор Анашкин. Он вертел в руках резиновую дубинку, а глаза недовольно блестели. Он резво качнулся сначала вправо, влево, разминая с хрустом поясницу, сплюнул на мостовую желтую никотиновую слюну.

— Опять зря членами помахали. Тараканьи бега, в натуре…

Егор был прав. Он просто первым озвучил зудящую под кожей неудовлетворенность. Словно бабу всю ночь уламывал, а она под утро чмокнула тебя в щечку и упорхнула домой.

Толпа схлынула, разбежалась, но заведенные руки омоновцев хотели крушить и ломать, сжатому кулаку не хватало чьей-нибудь хлипкой челюсти (мужской, женской — неважно). Почему нет крови на дубинке? За что так обманули резину: поманили доступной черепной коробкой? Вадим Бойко, прапорщик батальона № 2 ППСМ МОБ ГУВД по Санкт-Петербургу, — ты наш герой! Не потому, что врезал какой-то красной футболке; ты просто устал прятать свою звериную натуру. А мы звери, жадные и хищные, мы готовы вцепиться в глотку сетевым хомячкам, чтобы, захмелев от вкуса крови, широко улыбнуться на весь белый свет.

Дюша вспомнил на мгновение армейские годы, голодные и трусливые, вспомнил старшего сержанта Демьяненко. Тот с улыбкой прижигал салагам ладони огоньком сигареты, с довольным хохотом безнаказанности подпаливал им брови дешевой одноразовой зажигалкой. Дюше намертво впечатался в память ее оранжевого цвета щелчок. Цвет-звук страха и ненависти к самому себе. А потом Дюша сам стал старослужащим и под дембель лупил молодых без жалости и раскаяния. Без ненависти и без радости. Без садистского сладострастия. Просто иначе его собственный год бессонных ночей и унижений оказался бы прожитым зря.

С каждым вздохом стук сердца становился глуше, уже не молотил по ушам колокольным звоном, восстанавливался пульс, мышцы рук и предплечий против воли обрастали ватой. Взбудораженный зверь уползал в берлогу.

— Баста, карапузики, кончилися танцы! — это подошел Лешка Патрикеев. Во взводе его прозвали Малыш: широкий детина ростом под два метра. Любимая тема: как, сколько раз и в каких позах он спит со своей Мариной.

— Скорей бы уже, — согласился Дюша.

— Что, к бабе торопишься?

— Да нет, жрать хочу.

— И то верно… А я сейчас к своей Маринке под одеяло. Раком поставлю и сиськи намну. Ох, я ее…

Дюша отвернулся, чтобы отойти. Спас взводный:

— По машинам. Мага и Платон в первую, Хруст и Малыш — вторая, Сурок и Егор — третья…

Сурок — это Дюша Макеев. Его так прозвали за то, что очень похож на Билла Мюррея из фильма "День сурка”. Только у Дюши подбородок жестче и нос с горбинкой.

— Ну что, — Дюша повернулся к Егору, — потопали?

— Ага! Но пасаран! — Егор напоследок сощурился и клацнул зубами, надеясь сожрать невидимого врага.

Сопровождение задержанных — часть работы, но это уже мелочи. Помимо штатных сотрудников полиции в автобусе должны находиться два бойца ОМОНа. Один в голове автобуса, у входной двери, второй в проходе, у задних рядов. Дюша знал маршрут третьего пазика. Сначала они свернут на Литейный, доедут до Невы, а потом вдоль реки, по набережным Робеспьера, Смольной, Синопской. И так до проспекта Обуховской обороны. Можно было бы прямиком по Невскому, но там пробок немерено. Особенно на кольце, у площади Восстания. Затем проедут мимо Мурзинки, свернут на Рыбацкий проспект и выгрузят всех в 45-м отделении полиции. Десять-пятнадцать минут формальностей, и можно будет ехать на базу, сдать броню, дубинку, каску, переодеться и идти домой. Смена на этом закончится. А дома его ждет вкусный ужин и кровать, застеленная свежим бельем, мягким и скрипучим от чистоты. Он поужинает, ляжет, заберется под одеяло, свернувшись калачиком, как в детстве, как в утробе матери двадцать два года назад. Закроет глаза. И долгих двенадцать часов ему будут сниться разные сны, вытягиваясь тонкой ниточкой из полыньи подсознания. Конечно, он будет храпеть. Тяжелым храпом ядовито-вишневого цвета.

— Куда нас везут? — женский голос справа. Низкий, спокойный, ясный. Громкий. Громче дозволенного.

Голос показался Дюше знакомым. Он обернулся… Так и есть. Та самая девушка, что высовывалась из автобуса, кричала о "правах человека”.

— В 45-е отделение, — ответил Дюша.

Разговаривать с задержанными не разрешали, но и не запрещали. Какая-то тонкая непонятная грань, которую каждый сотрудник сам для себя определяет.

Девушка молча кивнула и уткнулась в мобильный телефон.

Худая. Коротко стриженная. Каштановые волосы завиваются на концах. В больших карих глазах недовольство и дерзость. Чуть пухлые губы плотно сжаты. На овальном лице минимум косметики. Под нижней губой простуда. В носу маленькая серьга. Красивая пацанка.

Одета броско и со вкусом. Кожаная куртка нараспашку, цветастый шарф, многочисленные фенечки и амулеты. Красная обтягивающая водолазка на голое тело. Выпирают соски.

Ее можно было бы принять за подростка, если бы не налет грусти и опыта, скопившийся в острых сутулых плечах.

— А когда нас отпустят?

— Этого я не знаю.

Дюша обманывал. Дюша прекрасно знал, что все задержанные проведут сутки в отделении, в камерах, на жестких нарах, ворочаясь в полусне. Заснуть у них вряд ли получится: от железных дверей тянет сыростью и сквозняком. Днем их снова посадят в автобусы и отвезут в мировой суд на улицу Красных Текстильщиков. Там продержат до позднего вечера. Каждому впаяют административку и выпишут штраф в тысячу рублей. А ночь в камере… она отрезвляет.

— Так уж и не знаешь?

— Не знаю.

Красивая пацанка немного помолчала, а потом выдала:

— Представьтесь, пожалуйста.

— Сержант Макеев. Довольна?

— Довольна. — Она улыбнулась. — А что, Макеев, забьемся на свиданку? Завтра в 19.00 у Гостиного Двора? У меня в руках будет журнал "Playboy”.

Глядела открыто, смело и чуть насмешливо. Вздернула острый подбородок. Обнажила зубы, желтеющие от кофе и сигарет. А Дюша не выдержал взгляд, провалился, как двоечник у доски.

— Что, Макеев, не нравлюсь? Не в твоем вкусе? — порочная хрипотца в голосе и сразу же — заразительный хохот. — Мы будем милой парой — мент и политзаключенная. Как тебе такая стратегия 19?

— Дура ты. Вам много платят?

— Ты кретин или прикидываешься? — она повертела пальцем у виска и отвернулась к окну.

— Разговоры прекратить.

Девушка ему нравилась. Всегда любил такой тип: ягодно-фруктовый микс, горький шоколад. Дикие кошки. Никогда не будут есть с рук. Но таких мало осталось. Дюше все как-то попадались рыхлые и доверчивые, как манная каша на воде. С такими тоже интересно первое время, но очень быстро надоедает их безропотная приторность. Уходил от них Дюша без сожаления, а прощальные истерики, слезы и размазанная тушь вокруг глаз только веселили, поднимали настроение.

Дикие кошки встречались реже. Почти не встречались. Занесенный в красную книгу редкий вид. Это всегда так: чем дольше мечтаешь о счастье, тем оно больше издевается над тобой.

Обмен взглядами на встречных эскалаторах метро… Такой глупый и боязливый! Как в песне: "Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она…”. Вот она, девушка твоей мечты, рядом проплывает. Наплюй же на приличия, сорвись, перелезь на встречный путь (а ведь девушки любят такие поступки). Скажи ей все, как есть, ничего не придумывай. В худшем случае потратишь двадцать пять рублей на повторный проход через турникет. А в лучшем — откроешь дверь в свою собственную сказку…

Нет. Только обмен взглядами, грустными и жадными. Проезжаете мимо, соприкасаясь прямой линией, и тут же в ногах колючая вялость. Ведь все решает одна секунда, одно мгновение, и либо ты доверяешь голосу собственного сердца, либо тупо спускаешься вниз.

Дикие кошки любят еще поезда дальнего следования. Как правило, едут плацкартом через несколько пролетов от тебя. Всегда едут на юг. Но в поездах Дюша обычно накачивался пивом, теряя уверенность с каждым глотком. Ну как тут подойти?

Может быть, во всем виновато движение? Эскалатор, поезд… Туда, сюда… Вот бы встретить кошку в очереди гипермаркета! Или чтобы она сняла квартиру напротив твоей. Или… Да мало ли вариантов. А сейчас так вообще тухлый номер. Митинг, пазик, задержанная… Блядь, революционерка херова!..

А может быть, все гораздо проще? Может быть, дикие кошки любят только диких котов?

— Долго еще ехать?

— Что, такая нетерпеливая?

Она ничего не ответила. Дюша помолчал и добавил:

— Пять-десять минут. Если без пробок.

— Хорошо. Спасибо.

Народ в автобусе притих, стушевался. Это поначалу все кинулись звонить, с гордостью в голосе нудеть и хвастаться. Первичный всплеск храбрости и самолюбования. А дорога стягивает скулы. Тишина внушает тревогу. Много уже таких героев повидали. Петушатся сперва, а в отделении сдуваются, как бракованный воздушный шарик.

Девушка отвлеклась от мобильного телефона, обернулась.

— Тут в сети пишут, что задерживают на сутки.

— Может, и так. Сама виновата.

— Конечно.

— А курить разрешат? — вроде, не всхлипнула, но что-то просительное возникло в голосе. Глаза потухли. Подернулись мыльной пленкой.

— Вряд ли. — Дюша отвернулся.

Автобус занесло на повороте. Дюшу качнуло. Он схватился за поручень, напряг руку и удержался в полузависшем состоянии. Но коснулся бедром ее плеча.

— Аккуратнее.

— Извини.

Автобус завернул во двор 45-го отделения полиции. Остановился. Передние двери открылись, несколько сотрудников вышли в сырой петербургский вечер. Двери тут же закрылись. Пахнуло свежестью.

— Я в туалет хочу.

— Сейчас всех выведут — сходишь.

— А я сейчас хочу! Обязан сопроводить.

— Шибко грамотная, я гляжу.

— Какая есть.

Дюша повел плечами.

— Ну, пошли.

Он мог не реагировать. Это не его обязанность. Должны работать местные сотрудники. Но уже бесповоротно зацепила его эта девушка.

— Куда? — это майор на выходе.

— В туалет. Невтерпеж ей.

— Быстро давайте. Пересчитать еще всех надо.

Двери заторможенно открылись.

Опять опьянил холодный воздух. Опять захотелось курить. У заднего борта автобуса девушка замялась.

— Ну, ты чего?

— Я обманула.

— Сейчас обратно в автобус закину.

— Не закинешь.

— Чой-то?

— Сама пойду.

Губы у нее влажные, рот полуоткрыт, глаза арахисовые. И смотрит, смотрит в самое нутро. Дюша сглотнул.

— Слышь, чего тебе надо?

— Отпусти, а?

— Не могу. — Он помолчал, а потом добавил с глупой ухмылкой: — Закуривай пока. В отделении не дадут.

Девушка торопливо закурила. Обычная сигарета. Обычный толстый фильтр коричневого цвета. Обычная красная пачка. Все обычное, кроме нее самой. Затягивалась она жадно, кусая горький фильтр, кривя рот и сощуривая глаза. С каждой секундой взгляд становился влажным, тусклым и растерянным.

— Тебя как зовут?

— Меня не зовут, Макеев, я сама прихожу. — Улыбнулась сквозь слезы.

— Э, ты хорош реветь. Ничего страшного. Завтра всех отпустят.

Она то ли всхлипнула, то ли усмехнулась:

— Я не боюсь. Так… Непривычно все это. — Сглотнула.

— Все нормально будет, не парься. Но я ничего сделать не могу. Приказ сверху: всех на сутки принимать. Я бы брата не смог отмазать.

Вот сказал и тут же понял, что соврал. Смог бы брата. Еще как смог бы. Девушка посмотрела Дюше в глаза и все поняла.

— О’кей, Макей, прорвемся. — Улыбнулась сквозь слезы случайной рифме.

Немного помолчали. Девушка докурила, заплевала огонек сигареты, с силой швырнула в сторону окурок.

— Сама-то за кого голосовала?

— Любопытно?

— Типа того.

Она вытерла слезы, вздорно дернула головой, надула щеки, выдохнула. Глаза засветились желтым в отблесках фонарей.

— Я не "за”, Макеев. Я "против”. Против императоров и фараонов. Против войны. Против боли. Против этого отделения, прости господи, полиции. Против тебя, Макеев, хоть ты мне нравишься. — Поперхнулась на мгновение. — Какая разница, за кого голосовать? Ты думаешь, это нормально? Все эти митинги, менты, аресты… Ты думаешь, это добром кончится? Ты вообще о чем-нибудь думаешь?

Дюша выдохнул:

— Все сказала?

— Вроде, все.

Из автобуса начали выводить задержанных.

— Становись к этим…

— Как скажешь, Макеев.

— Меня Андрей зовут.

— Хорошо. Я запомню.

Их заводили в отделение цепочкой по одному. Она шла не в середине, но и не в конце. У самой двери дернулась, ее тут же грубо схватили за плечи, но девушка уже стояла вполоборота и кричала:

— Меня Таня зовут, слышишь, Макеев? Таня…

Потом ее втолкнули в дверь, а Дюша подумал: "Я запомню”.

Он доехал до "Нарвской” и устало вышел из метро. Ночная синь тут же набилась между ресниц, сырость успокоила легкие. Он спустился с поребрика, остановился, расправил плечи и без суеты закурил. Отчего-то стало жалко самого себя. Аж до слез. Неожиданной комок обиды и никому не нужного раскаяния шевельнулся в горле. Ведь все было правильно, все, черт возьми, было правильно. Почему же так погано на душе?..

Дом совсем рядом, на улице Черных. С этим чувством потерянности Дюша перешел дорогу и свернул под арку. Ускорил шаг на выходе, заторопился от резкого запаха мочи, скривился и прикрыл глаза…

Удар был в лоб. Чем-то металлическим и тяжелым. Может быть, молотком.

Дюшу отбросило назад и вбок, падая, он зацепил курткой грязную стену арки, от неожиданности выдохнул сквозь зубы.

Ударился затылком об асфальт, и почти сразу же упал сумрак.

Он уже ничего не видел, только удивленно ощущал, как обшаривают его карманы, слышал, как чей-то детский голос моросит:

— Сука, у него ксива ментовская!

— Да похуй… Лавэ есть?

— Есть… Еще цепура из рыжья.

— Рви давай.

Звенья царапают шею, но уже совсем не больно. Да и вообще не больно, только голова звенит и тело не слушается.

— Валим, валим…

Стук пяток по сырому асфальту гудит и отдается в мозгу, разрывая его на части.

Дюша пытается встать, но руки дрожат и подламываются.

Он падает в лужу лицом.

Закрывает глаза.

И еще раздается в ушах противный звук непонятной природы: скользящий и скрежещущий, вязкий и хлипкий. Дюша куда-то проваливается. А звук крепчает и под конец поглощает Дюшу всего без остатка.

Сильный звук. Непоправимо-черного цвета.

Знамя №5