Роман Любарский


 Печь

Вырос я на окраине, которую в былые времена можно было бы назвать рабочей слободкой. На самом деле называлась она «Большая Балка». И народ здесь жил разношерстный – от пролетариев и военных до бандитов и воров.
На одном её краю было старинное Петропавловское кладбище, на другом – Дальневосточное, новое. Посреди Балки, поросшая дерезой, камышом и ряской, ныряя в буераки и петляя среди гранитных глыб, весело текла мимо старых хат и могучих тополей речушка Бианка. Никто уже не знает, кто впервые дал ей такое необычное имя, которое в переводе с итальянского означает «Светлая».
Хата наша была крайней в глухом переулке, что начинался на улице Колодезной и заканчивался у Петропавловского кладбища. И того, и другого давно уже нет на карте, но я и поныне помню этот адрес – Подольский переулок, 12. По весне он утопал в зелени, зимой – в снегах. А зимы в те времена были настоящие: со стойкими колючими морозами, ветрами и обильными снегопадами. Однажды наш дом, что стоял на спуске, замело по самые окна.
Да и то немудрено. Дом, сложенный дедом Николаем из «лампача», был небольшим и невысоким, отец легко доставал рукой до потолка. Когда мама вышла за него, дед отделил молодым полхаты – комнату и кухню, к которой позднее пристроили веранду. В ней в любое время года стоял холодный сумрак.
Когда я чуть подрос, стал понимать, что центром этого микромира являлась печь. По своей конструкции она была, видимо, самой простой. Чуть больше метра в длину и шириной около полуметра. В детстве многие вещи, явления, люди кажутся необыкновенными, порой волшебными, сказочными. Вот и наша печь мне казалась чудом. К лету её белили и заботливо покрывали, будто усталую натруженную старушку, полосатым домотканым рядном. Но зимой…
Зимой наша печь работала неустанно. Для этого летом и осенью мы с дедом пилили и кололи дрова, заполняя ими небольшую пристройку к сараю. Помню еще пронзительный, ни с чем не сравнимый, запах угля. Правда, его не всегда бывало в достатке. Когда же удавалось закупить хотя бы с полтонны, носить его в сарай доводилось и мне, несмотря на возраст. С тех пор запали в память народные обозначения таких сортов «черного золота», каких, возможно, и нет уж в помине, - «брикет», «орешек», «семечка». Носить приходилось старыми дырявыми ведрами. И зимой сквозь них просыпалась угольная пыль, оставляя на снежном полотне стежки-дорожки, что, сливаясь и переплетаясь, превращались в причудливый узор.
Чтобы печь горела хорошо, а тяга была ровной и постоянной, регулировать этот процесс приходилось с помощью заслонок, конфорок и поддувала. Лучше всех такой «механикой» владел дед Николай. Мне лишь иногда поступала команда сверху: «Открой поддувало!». Однажды из него выскочил ярко-красный уголек и перепрыгнул через набитую здесь железную пластину. Я как завороженный смотрел на него. На то, как там, внутри, переливаясь оттенками красного, пульсирует и затухает жар. Хорошо, что пол в этом месте был не деревянный, а саманный.
Да, сидеть у печи и слушать концерт из Колонного зала Дома Союзов или радиопьесу из черной «тарелки» было едва ли не единственной отрадой в долгие зимние вечера. Особенно, когда отключалось освещение и за окном завывала вьюга. Раскаляясь, печь излучала не только тепло, но и свет. Пробиваясь сквозь чугунные кольца, его зарницы и блики играли на стенах и потолке. В то время в нашем городе о телевизорах только мечтали. Даже фильмоскоп считался редкостью. А у меня уже был свой «волшебный фонарь». Вокруг меня возникали образы то «невиданных зверей» и птиц, то рожицы гномов, то профиль Бабы-Яги, то битвы витязей. Всё это дарила мне печь.
Мама работала в три смены. Поэтому я часто оставался на попечении деда. Он приходил поутру и растапливал печь. Сначала аккуратно выбирал золу. Сортировал её на три доли: непрогоревший уголь снова шел в дело, крупной золой - «жужалкой» - посыпались дорожки, а пылью - «порохом» - грядки в огороде. Потом дед колол небольшим топориком лучины, закладывал немного сухой соломы, дрова и смотрел, как поведет себя огонь. Если печь дымила, он то выдвигал, то задвигал заслонки, то снимал, то снова ставил на место кольца-конфорки, ловко орудуя кочергой. При этом дед Николай все время разговаривал. Однако до сих пор остается загадкой с кем: со мной или с печью?
Дрова, припорошенные снежком, поначалу шипели, затем потрескивали, а когда огонь набирал силу и печь уже гудела от хорошей тяги, дед засыпал уголь – сразу мелкий, через время – крупнее. Прежде, чем закрыть конфорки, он аккуратно сметал в огонь куском уже почерневшего брезента просыпавшийся на плиту уголь. Процедура растопки завершалась водружением огромного свекольного цвета чайника, дед садился у окна и закуривал самокрутку с каким-то пахучим ядреным табаком. Затем брал щипцы с облупившимся кое-где никелированным покрытием и колол белый до синевы, кусковой сахар. Отбирал самые мелкие кусочки, выкладывал на ломоть черного хлеба и говорил: «Вот, Ромашка, твоё пирожное». К этому времени чайник с колодезной водой натужно пыхтел, из его гнутого носика стойкой длинной струей шел пар.
Уже после пенсии, в свои последние годы, дед Николай работал истопником в кочегарке, что отапливала несколько домов на Башкирской улице, где отец получил квартиру в пятиэтажной «хрущевке». Школьником я часто забегал к нему, приносил поесть или просто отсидеться после раздрая с дворовой пацанвой. Среди огромных печей, труб и манометров дед чувствовал себя спокойно и уверенно, хотя по профессии был простым слесарем. Иногда он позволял мне забрасывать в топки отборный антрацит. Я старательно махал лопатой, пока дед не останавливал: «Досыть!». Мы снова садились пить чай, и он разрезал пополам свой бутерброд с маслом и посыпал его сверху сахаром-песком.
Дед умер по весне, когда я учился в девятом классе. Спустя год хату продали, через десять – снесли. Но не о доме я больше всего жалею, а том, что так и не успел спросить у деда, сам ли он выложил нашу печь.

Сад

В раннем детстве я считал, что он был здесь всегда. Что он неотъемлемая часть того прекрасного и уютного мира, который тогда окружал меня. Что он вечно будет дарить свои сладкие плоды, тень и прохладу.
Конечно же, наш сад появился благодаря деду. Когда он высадил здесь первые деревья, мне не ведомо. Полагаю, в том же году, когда закончил строительство дома. Сад рос прямо перед ним, на три-четыре метра ниже, поскольку дом стоял на косогоре.
Ранней весной оттуда, из низинки, шел пар, и когда все зацветало, сад источал тонкий, кружащий голову, аромат первой клейкой зелени. А через несколько недель распускались по очереди абрикосы и сливы, яблони и груши. Это было преддверием майских праздников. И когда уже вовсю бушевала сирень (её разнообразные кусты росли не только на краю сада, а по всей округе), хотелось взлететь и парить среди голубых мотыльков, желтых бабочек и ярко-зеленых жуков.
Как удивительно радостно и легко было просыпаться ранним июльским утром! Выйдешь во двор, а сад уже пронизан солнечными лучами и манит тебя таинственными переменами, зазывает шепотом листвы, овевает запахами трав и цветов. Мигом спускаешься по неровным ступенькам, сворачиваешь на росистую еще тропку – в тени земля жгет холодом босые ступни, а на открытых местах уже дарит тепло. Слева – грядка с клубникой, справа – кусты красной и черной смородины. Потом – вперемешку – яблони, вишни, сливы… Вот прямо из-под ног выскользнула маленькая изумрудная ящерица. А вон прошуршал в лопухах озабоченный ёжик. Я мог галопом проскакать через весь сад и огород, туда и обратно. А мог подолгу наблюдать, как внутри смородинового куста смешно раскачивается, а потом начинает латать свою хитроумную сеть невзрачный серенький паучок. Или как в кронах яблонь, под игрой ветра и светотени, золотится белый налив.
Лазать по деревьям я научился довольно быстро. Бесстрашно взбираясь на любую верхушку, например, шелковицы, мог полчаса висеть там, поедая самые спелые и крупные ягоды. Родители ругали за это, но тут на защиту вставал дед Николай: «Кому суждено сгореть, в воде не утонет».
Кажется, не было такого года, когда фруктовые деревья в его саду не плодоносили. Этим особенно славились вишни, обычная и крупная – «шпанка». И в урожайную пору дед смело отправлял меня туда, куда уже не дотягивалась сбитая им деревянная лестница. Тогда мне на шею надевали легкую клеенчатую сумку или давали в руку небольшое жестяное ведерко, которое можно было повесить на сук или зацепить за ветку с помощью небольшого алюминиевого крючка. После двух-трех деревьев я становился похож на индейца – то тут, то там на мне красовались красно-черно-коричневые пятна и полосы. Особенно это огорчало мать, ей приходилось потом долго отстирывать хозяйственным мылом мои трусы и майку.
Часто урожай вишен был таким обильным, что справиться с ним не могла даже вся семья. Из них варили компот и варенье, закрывали в банках в собственном соку, готовили настойку и делали вино. И даже отправляли с проводником поезда в Москву, чему несказанно радовались столичные родственники. Они привыкли к этому благодеянию настолько, что обижались, когда в неурожайные годы получали в подарок одно, а не два-три ведра отборных ягод.
Как я потом понял, дед Николай был мичуринцем-самоучкой. В его мастерской, при входе слева у окна, было несколько книжных полок. Он смастерил их сам. На них среди разных книг и пособий особенно выделялась одна. Во-первых, крупным форматом. Во-вторых, что больше всего привлекало мою детскую любознательность, в ней было полным-полно ярких цветных иллюстраций, на которых в натуральную величину изображались практически все фруктовые плоды. Дед частенько заглядывал в неё, очевидно, чтобы свериться с какими-то своими мыслями и соображениями. Осенью он выносил из мастерской небольшую пилу, садовые ножницы и ведро с неизвестным мне составом сине-зеленого оттенка, который готовил тут же. Он медленно ходил по саду и присматривался к деревьям, высоко задрав голову. Срезая ветки в одному ему известном порядке, дед при этом хмурился. Очевидно, хорошо понимал, какую боль причиняет дереву. А по весне, надев очки и усмехаясь в усы, дед Николай колдовал над прошлогодними срезами. Он пытался привить грушу к яблоне и наоборот. А уж если говорить о внутривидовом скрещивании, тут он достиг явных успехов.
Особой его гордостью была яблоня-китайка. Мне не позволялось не то что трясти, даже подходить к ней. Это дерево было самым раскидистым, с толстым стволом и гладкой корой. А плоды его – самыми крупными, они едва помещались на дедовой ладони. Дед снимал яблоки с помощью длинного шеста, на конце его висел одетый на широкое железное кольцо старый капроновый чулок. Там же из шеста выглядывало хорошо заточенное узкое и плоское жало. Дед аккуратно подводил нож под короткий хвостик, на котором держался плод, и резким движением срезал его. Яблоки плавно скользили внутрь импровизированного сачка. За один заход дед Николай снимал их два-три, не больше. На вкус они были очень сладкими, с плотной сердцевиной и необычайно ароматными. Некоторые могли достигать до 700 граммов веса. Бывало, дед не успевал снимать созревшие плоды. Тогда яблоки сами падали на землю с таким шелестом и уханьем, что все в доме слышали этот звук. Когда же из них готовили варенье, то гости наперебой хвалили его и замечали, что эти яблоки напоминают айву.
Ещё одной привязанностью деда Николая, но чуть позже, стало разведение винограда. А было это так. Однажды кто-то из зажиточных соседей похвастал перед дедом тем, как хорошо у него принялся и «дамский пальчик», и «шасла», и «кардинал». Выслушав удачливого виноградаря, мой дед той же осенью закупил несколько черенков благородной лозы. Через несколько лет у него поднялся уже свой – пусть небольшой, но «крепкий» - виноградник.
С этих пор деда всегда интересовало, какой будет зима. Если она ожидалась лютой, он бережно пеленал морозоустойчивые сорта плотной материей, остальные подрезал и тщательно засыпал землей. А примерно в середине апреля осторожно откапывал их небольшой саперной лопатой, укреплял покосившиеся столбцы, подтягивал проволоку и подвязывал к ней оживающую лозу. Когда она давала густую поросль, дед снова брал садовые ножницы и срезал лишние виноградные листья. К осени здесь красовались тяжелые налитые гроздья. Одни светились изнутри, как топаз, другие отсвечивали темно-зелёным жемчугом, третьи – иссиня-черными карбункулами.
Мне было восемь, когда мы переехали в большой панельный дом на улице Башкирской. Дед Николай квартировал некоторое время у нас, а потом вернулся на Балку в старую хату, где и доживал свои дни. Ни дома, ни сада, ни Подольского переулка уже давно нет. Но слева у входа в каждый из четырех подъездов облупившейся «хрущевки» по-прежнему тянется вверх и оплетает почти все пять этажей виноградная лоза, посаженная моим дедом.

Тенька

Его оставили, пожалуй, из-за окраса. Всё многочисленное потомство Мурки отличалось от него. Вокруг резко похудевшей мамаши копошилось и пищало пятнистое черно-белое семейство. Только наш герой был дымчатый, да еще и полосатый. Потому, наверное, и получил кличку Тенька. Когда Мурка бросила его кормить, он и вправду, как тень ходил за мной, вымяучивая блюдце молока.
Кот быстро подрос, и у него обнаружился сильный охотничий инстинкт. Но поначалу он «сработал» не в ту сторону – Тенька стал давить маленьких цыплят. За что был неоднократно бит веником. Хотя больше почему-то боялся метлы. Если порой он мог спокойно улечься возле веника и дрыхнуть всласть на солнцепеке, то метлу всегда обходил стороной.
Кроме бабы Шуры, Теньку еще не взлюбил Рекс. Дед говорил: «Цэй овчар – нимэцьких кровей и дразнить его не трэба, может укусить». Да, с этим громадным псом шутки были плохи. Рекс контролировал большую часть двора и мог передвигаться на цепи вдоль длинной и толстой проволоки, вбитой в землю прикрученными к ней острыми штырями. Эту конструкцию вместе с собакой можно было преместить куда угодно – в огород или вдоль садовой ограды. Тенька понимал, чем ему грозит встреча с Рексом, он всегда опрометью пересекал двор и прятался под крышу сарая.
Но однажды, охотясь на дикого голубя, кот то ли замешкался, то ли посчитал, что пока пёс выскочит из будки, он успеет завершить манёвр. Беда в том, что Рекс в этот момент прятался не внутри, а за будкой. И явно выслеживал Теньку.
Длины цепи как раз хватило, чтобы в два прыжка перерезать путь полосатому охотнику. Рекс уже обнажил клыки, но в последний момент почему-то передумал лязгнуть ими. Он всего лишь поддел бегущего кота, и тот, проделав несколько кульбитов в воздухе, просто улетел со двора. Падение Теньки смягчил пологий откос, до ближайших шипов тёрна оставалось несколько сантиметров. Но Тенька родился под счастливой звездой. И потом, верно говорят, коты – прекрасные эквилибристы и умеют пружинисто приземляться прямо на лапы.
Я единственный, кто жалел этого шкодника. Кормили, поили периодически все, но ласкать – не ласкали. После стычки с Рексом кот с перепугу целые сутки не появлялся возле своего блюдца. Может, он подумал, что «эти злые люди» специально натравили на него собаку?
Нашел я его на следующий день в дальнем углу огорода, под раскидистым лопухом. Тенька мирно спал, подставив живот мягким закатным лучам солнца. Я разбудил его и кот, мурлыкнув в ответ, поднял хвост и затрусил за мной. Получив припрятанное на кухне кольцо «Любительской», он снова повторил своё «муррму» и потёрся о ногу.
Ещё через день Тенька принес мне полуживую мышь. Принёс и положил прямо на пороге. А чтобы я не сомневался, что с нею можно еще и поиграть, похлопал её лапой, слегка выпустив коготки. Мышка пискнула и задергалась. Тут из хаты вышла мама и приказала мне выбросить подальше «эту гадость». Тенька в мгновение ока куда-то спрятался. Я взял мышь за хвост и выбросил в сад. Через минуту Тенька снова появился передо мной, держа в зубах ту же мышку. Выражение его глаз и мордашки будто бы говорило: «Эй, паренек, не разбрасывайся подарками. Бери, это же от меня!».
Однажды, много лет спустя, я читал на студенческом вечере есенинское «Ты меня не любишь, не жалеешь…». Дойдя до третьей, особенно мной любимой, строфы, я произвольно бросил взгляд в окно. Там на широком каменном выступе сидел серый полосатый кот. И тут из моих уст ненароком вырывается «Знаю я – они прошли, как Теньки». Конечно, я тут же спохватился, исправился, но с трудом подавив смех, расплылся в улыбке. Никто не понял почему. Некоторые педагоги осуждающе качали головами. Ведь это совсем не вписывалось в драматический накал страстного любовного монолога.
2011 г.