Во вступительном слове Валентина Бажан, главный редактор областной газеты «Народное слово» отметила, что поэзия Р. Любарского выстрадана и отражает его жизненный путь. Он родился, вырос и получил высшее филологическое образование в Кировограде. Несколько лет жил и работал в Израиле, где был принят в Союз русскоязычных писателей. По возвращении работал в Киеве, затем – в России. Ныне вновь живёт в Кировограде, работает в газете «Народное слово». Ему лишь немногим более пятидесяти. Это прекрасный возраст, когда автор видит мир ясными, зоркими глазами и одновременно вполне зрел, чтобы донести своё видение мира до читателя. С 2010 года входит в Конгресс литераторов Украины (Кировоградская областная организация).
Роман Любарский во время встречи читал свои стихи, новеллы, эссе, поделился со слушателями творческими планами. Автор четырёх книг поэзии, он работает сегодня одновременно над тремя новыми книгами, в которые войдут поэзия, проза и эссеистика. Одна из первых двух книг готовится на украинском языке и вместит его переводы русской поэзии на украинский язык. Третья – книга эссе, посвященных поэту Арсению Тарковскому, уроженцу Елисаветграда (Кировограда). Деньги на её издание обещала выделить Кировоградская областная госадминистрация.
Небезынтересно, что и новеллистика, и эссеистика автора – это тоже поэзия, перелитая в прозу. В доказательство предлагаем читателям сайта познакомиться с одним из стихотворений и новеллой, которые прозвучали во время творческой встречи.
Анатолий Юрченко (МСПУ, КЛУ).
Роман Любарский
Белле Ахмадулиной
У стен, таящих мудрость и любовь,
У осени, таящей грусть и робость,
Остановись, вглядись, не суесловь,
Накрой ладонью стынущую пропасть.
Молись, как Ярославна на валу,
О чадах, о народах, о любимом,
Хвалу воздай добру, а злу – хулу,
Пока не выест очи едким дымом.
Пока глаза вбирают Русь и высь
И крылья реют над усталым телом,
Залечивай, развенчивай, молись
На свете белом – на листочке белом.
Печь
Вырос я на окраине, которую в былые времена можно было бы назвать рабочей слободкой. На самом деле называлась она Большая Балка. И народ здесь жил разношерстный – от пролетариев и военных до бандитов и воров.
На одном её краю было старинное Петропавловское кладбище, на другом – Дальневосточное, новое. Посреди Балки поросшая дерезой, камышом и ряской, ныряя в буераки и петляя среди гранитных глыб, весело текла мимо старых хат и могучих тополей речушка Бианка. Никто уже не знает, кто впервые дал ей такое необычное имя, которое в переводе с итальянского означает «светлая».
Хата наша была крайней в глухом переулке, что начинался на улице Колодезной и заканчивался у Петропавловского кладбища. И переулка, и кладбища давно уже нет на карте, но я и поныне помню этот адрес – Подольский переулок, 12. По весне он утопал в зелени, зимой – в снегах. А зимы в те времена были настоящие: со стойкими колючими морозами, ветрами и обильными снегопадами. Однажды наш дом, что стоял на спуске, замело по самые окна. Да и немудрено. Дом, сложенный дедом Николаем из лампача, был небольшим и невысоким, отец легко доставал рукой до потолка. Когда мама вышла за него, дед отделил молодым полхаты – комнату и кухню, к которой позднее пристроили веранду. В ней в любое время года стоял холодный сумрак.
Когда я чуть подрос, стал понимать, что центром этого микромира являлась печь. По своей конструкции она была, видимо, самой простой. Чуть больше метра в длину и шириной около полуметра. В детстве многие вещи, явления, люди кажутся необыкновенными, порой волшебными, сказочными. Вот и наша печь мне казалась чудом. К лету её белили и заботливо покрывали, будто усталую натруженную старушку, полосатым домотканым рядном. Но зимой…
Зимой наша печь работала неустанно. Для этого летом и осенью мы с дедом пилили и кололи дрова, заполняя ими небольшую пристройку к сараю. Помню еще пронзительный, ни с чем несравнимый запах угля. Правда, его не всегда бывало в достатке. Когда же удавалось закупить хотя бы с полтонны, носить его в сарай доводилось и мне, несмотря на возраст. С тех пор запали в память народные обозначения таких сортов черного золота, каких, возможно, и нет уж в помине - «брикет», «орешек», «семечка». Носить приходилось старыми дырявыми ведрами. И зимой сквозь них просыпалась угольная пыль, оставляя на снежном полотне стежки-дорожки, что, сливаясь и переплетаясь, превращались в причудливый узор.
Чтобы печь горела хорошо, а тяга была ровной и постоянной, регулировать этот процесс приходилось с помощью заслонок, конфорок и поддувала. Лучше всех такой механикой владел дед Николай. Мне лишь иногда поступала команда сверху: «Открой поддувало!». Однажды из него выскочил ярко-красный уголек и перепрыгнул через набитую здесь железную пластину. Я как завороженный смотрел на него. На то, как там, внутри, переливаясь оттенками красного, пульсирует и затухает жар. Хорошо, что пол в этом месте был не деревянный, а саманный.
Да, сидеть у печи и слушать концерт из Колонного зала Дома Союзов или радиопьесу из черной «тарелки» было едва ли не единственной отрадой в долгие зимние вечера. Особенно, когда отключалось освещение и за окном завывала вьюга. Раскаляясь, печь излучала не только тепло, но и свет. Пробиваясь сквозь чугунные кольца, зарницы и блики огня играли на стенах и потолке. В то время в нашем городе о телевизорах еще только мечтали. Даже фильмоскоп считался редкостью. А у меня уже был свой «волшебный фонарь». Вокруг меня возникали образы то «невиданных зверей» и птиц, то рожицы гномов, то профиль Бабы-Яги, то битвы витязей. Всё это дарила мне печь.
Мама работала в три смены. Поэтому я часто оставался на попечении деда. Он приходил поутру и растапливал печь. Сначала аккуратно выбирал золу. Сортировал её на три доли: непрогоревший уголь снова шел в дело, крупной золой - «жужалкой» - посыпались дорожки, а пылью - «порохом» - грядки в огороде. Потом дед колол небольшим топориком лучины, закладывал немного сухой соломы, дрова и смотрел, как поведет себя огонь. Если печь дымила, он то выдвигал, то задвигал заслонки, то снимал, то снова ставил на место кольца-конфорки, ловко орудуя кочергой. При этом дед Николай все время разговаривал. Однако до сих пор остается загадкой с кем: со мной или с печью?
Дрова, припорошенные снежком, поначалу шипели, затем потрескивали, а когда огонь набирал силу и печь уже гудела от хорошей тяги, дед засыпал уголь – сразу мелкий, через время – крупнее. Прежде, чем закрыть конфорки, он аккуратно сметал в огонь куском уже почерневшего брезента просыпавшийся на плиту уголь. Процедура растопки завершалась водружением на печь огромного свекольного цвета чайника, дед садился у окна и закуривал самокрутку с каким-то пахучим ядреным табаком. Затем брал щипцы с облупившимся кое-где никелированным покрытием и колол белый до синевы кусковой сахар. Отбирал самые мелкие кусочки, выкладывал на ломоть черного хлеба и говорил: «Вот, Ромашка, твоё пирожное». К этому времени чайник с колодезной водой натужно пыхтел, из его гнутого носика стойкой длинной струей шел пар.
Уже после пенсии, в свои последние годы, дед Николай работал истопником в кочегарке, что отапливала несколько домов на Башкирской улице, где отец получил квартиру в пятиэтажной «хрущевке». Школьником я часто забегал к нему, приносил поесть или просто отсидеться после раздрая с дворовой пацанвой. Среди огромных печей, труб и манометров дед чувствовал себя спокойно и уверенно, хотя по профессии был простым слесарем. Иногда он позволял мне забрасывать в топки отборный антрацит. Я старательно махал лопатой, пока дед не останавливал: «Досыть!». Мы снова садились пить чай, и он разрезал пополам свой бутерброд с маслом и посыпал его сверху сахаром-песком.
Дед умер по весне, когда я учился в девятом классе. Спустя год хату продали, через десять – снесли. Но не о доме я больше всего жалею, а том, что так и не успел у спросить у деда, сам ли он выложил нашу печь.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.