Костенко Геннадий (Юрий Ош)


Крым я любил всегда. А когда мне довелось побывать в Севастополе, в этом белом граде на берегу синего моря, я просто влюбился в крымскую землю, настолько, что временами видел её во сне. Я вообще люблю всё Причерноморье. Но, скажем, на Кавказе – там даже в Краснодарском крае чувствуется близость чужих южных земель, там всюду много смуглых южан. Красив и величествен Кавказ, но не мой. Там хозяева иные люди, иных национальностей. И, возможно, поэтому на Кавказе я не чувствую себя дома, на своей земле. А Крым – это частица украинской земли. И потому он гораздо ближе моему сердцу, нежели уголок кавказский. Здесь много украинцев, крымчаки просты и дружелюбны. В Крыму у меня нет чувства оторванности от моей Отчизны. Словом, в Крыму я тоже дома. И потому, когда я работал в Люберецком управлении инженерно-технологического треста «Оргхим», и мне выпала возможность отправиться в длительную командировку на строящийся Крымский содовый завод, я несказанно обрадовался. Правда, в Днепродзержинске начальник Украинского отделения нашего управления откровенно и даже дружески предупредил меня, что мне предстоит путь не в тот Крым, с которым я, возможно, успел познакомиться во время кратковременного отдыха. Но само слово Крым действовало на меня магически. Так что, никто не смог бы отговорить меня добровольно отказаться от командировки в Крым.
И вот стучат колёса, покачивается вагон. Поезд мчит меня на землю добрую, обетованную, куда чумаки за солью хаживали. Да, да, о земле этой, зовущейся Северным Крымом, я тогда только и знал, что туда когда-то чумаки ходили, что есть там гнилой Сиваш и какой-то Перекоп. Хотя – нет, ещё знал, что в Гражданскую там была жестокая сеча красноармейцев с беляками… Тук-тук колёса, тук-тук вагонные. На душе светло и радостно в преддверии встречи с Крымом. Даже сам поезд, один из зауряднейших советских поездов, на этот раз казался мне чем-то необычным, потому как носил на своих плечах пыль крымских степей. В вагоне – обычная дорожная жизнь. Ходят-бродят туда-сюда пассажиры и проводники. Вагонные разговоры о том, о сём. В разговоре с молодой женщиной из Жёлтых Вод, едущей на отдых в Евпаторию, с удивлением узнаю, что в Жёлтых Водах, или где-то рядом с этим городом, добывают урановые руды. Никогда прежде и подумать не мог о чём-то, связанном с этим: Украина, чернозём – и урановые руды. Стало быть, всё есть в украинской земле – и уран тоже.
К утру в вагоне похолодало, отчего я, вздремнув было на жёсткой полке, проснулся и, зевая в кулак и зябко поводя плечами, уставился в окно. Над жёлто-глинистой степью пылал огромный багровый солнечный диск, а горизонт утопал в сизой дымке… Станция «Красноперекопск». За ней – «Армянск», моя конечная остановка.
Десятка два крупнопанельных жилых домов сгрудились по обе стороны автомобильной трассы. К востоку от них, как-то особняком от этих бетонных глыб, виднеются частные домики. Это и есть Армянск. Всё залито щедрым южным солнцем. Посёлок мне кажется ослепительно светлым и радостным, под стать моему настроению. Я – в Крыму, и этим всё сказано. После коротких расспросов у встречных-поперечных вскоре автобусом добираюсь до завода двуокиси титана, где, как мне сказали в Днепродзержинске, обитает начальник крымского участка киповцев «Оргхима» некий Гальперин. На мой звонок по телефону из заводской проходной приходит какая-то молодая женщина и говорит, что Гальперина сейчас здесь нет, да он мне, собственно, и не нужен, поскольку я должен ехать в Красноперекопск на содовый завод, где теперь находятся почти все киповцы участка… Снова автобусом еду в Армянск. Иду на стоянку междугородних автобусов. В Красноперекопск ничего нет. На обочине пыльной дороги долго занимаюсь автостопом, пока меня не подбирает грузовик.
Красноперекопск, оказывается, не так уж и рядом с Армянском: в двадцати километрах. Водитель грузовика высадил меня на окраине Красноперекопска, и я по пыльной дороге пошёл искать содовый завод. Сам городок я почти не успел ни заметить, ни разглядеть. Солнце стояло уже в зените, было жарковато для апреля, к тому же я довольно проголодался, а мой чемодан был достаточно тяжёл. Потому мне было не до лицезрения этого степного городка.
Только после полудня я добрался до содового завода, где проходная была лишь для видимости, и я беспрепятственно прошёл на заводскую территорию и нашёл киповцев-оргхимовцев. Крымский содовый встретил меня серыми бетонными плитами и пылью, смешанной с цементом. Очевидно, этого стройматериала здесь было вдосталь, потому всюду, начиная от проходной, на заводе пахло цементом. Везде были разбросаны бетонные блоки и кирпичи. Такая живописная строительная картина, присущая всем советским стройкам, предстала предо мной. Но я всего этого словно бы не замечал. Вернее, замечал, но всё это не могло поколебать моего солнечного крымского настроения. Вовсю палило южное солнце, чирикали крымские воробьи и заглушали во мне впечатление от увиденной мною унылой серости.
В просторной комнате на первом этаже за столами с киповскими приборами сидело человек пять парней и мужиков. Один из них – молодой и пузастый, в широких штанах и светлой сорочке, никак не хотевшей заправляться в штаны и всё выползавшей из них на животе. Разгоряченный солнцем, в костюме и задиристой шляпчонке, я почти влетел в это киповское логово и весело и громко сказал:
– Здравствуйте! Приехал к вам работать, из Люберцов… Юрий Николаевич направил…
Кто его знает, к чему я упомянул Юрия Николаевича, главного инженера Люберецкого управления, который всем подписывал командировочные удостоверения, но, как я позже понял, это произвело на здешних киповцев соответствующее впечатление. Сначала на меня уставилось несколько пар мрачных глаз. Потом пузастый вскочил, завертелся вокруг меня и предложил сесть за свободным столом. Познакомился с киповцами. Пузастый был по фамилии Силенок. Фамилия была вполне подходящая к его фигуре. Он был за старшого в этом логове. Тут надо заметить, что начальник крымского участка Гальперин внедрил у себя целую систему старших, то есть своих помощников: на заводе двуокиси титана, на содовом заводе, на заводе бытовой химии в городе Саки – везде у него были помощники. А те, в свою очередь, завели у себя своих помощников. Вот и получалась целая система старших.
– Подожди. Сейчас должен приехать Величко… начальник, – сказал мне Силенок. Это я позже узнал, что помощника Гальперина на содовом заводе в оргхимовской бригаде называли «начальник участка» или просто «начальник», помощника этого «начальника», то есть Силенок, называли «старшой». Самого Гальперина оргхимовцы называли меж собой «шеф». Тогда же я приготовился ждать какого-то начальника: раз начальника, значит – солидного человека. И когда под окнами затарахтел мотоцикл и вслед за этим в комнату ворвался загорелый щупленький паренёк в пыльной спортивной курточке и со шлемом в руке, мне было невдомёк, что это и есть сам начальник Величко. Силенок сразу же подскочил к нему и что-то зашептал ему на ухо, после чего загорелый паренёк, Величко то есть, сдержанно заулыбался, протянул мне руку и приветливо и даже дружелюбно проговорил:
– Будешь жить в Армянске. – Потом добавил, обращаясь к смуглому, худощавому парню:
– Женя, возьмёшь его с собой…
Полчаса спустя мы с Женей ехали в Армянск. Дорогой он рассказывал мне, что они, киповцы то есть, живут в заводском общежитии в Красноперекопске, но у них есть также две двухкомнатные квартиры в жилом доме в Армянске, в которые поселяют по особому разрешению Гальперина или Величко. Услышав последнее, я понял, почему Величко разрешил мне ехать в Армянск: Силенок нашептал ему на ухо, что я, дескать, от Юрия Николаевича…
Женя в Армянске заскочил в магазин, купил бутылку «Московской», и вот мы с ним сидим на кухне, распиваем водку для более, так сказать, близкого знакомства и гомоним о том, о сём. Вернее, больше говорит он, а я слушаю про их житьё-бытьё здешнее. Надо сказать, что к вечеру солнечные краски Крыма, гулявшие в моём воображении, несколько потускнели: увиденная мною воочию действительность сама за себя говорила: под ярким солнцем в небе на здешней земле обитала серая обыденщина, подёрнутая степной пылью.
– Разве это Крым? Это татарщина! – говорит Женя, подразумевая под настоящим Крымом южные районы Крымского полуострова и, очевидно, не зная или забыв, что некогда весь Крым был «татарщиной»… Я уже успел рассмотреть двухкомнатную обитель, в которой мне предстояло жить с Женей. Железные койки у стен, замызганные тёмные покрывала на них, видавшие виды деревянные тумбочки у коек. Женя спал в большей комнате, мне велел занимать свободную койку в другой, меньшей, комнате. Другие койки тоже были свободны, но хозяева их могли скоро возвратиться: кто из отпуска, кто из командировки на иной объект. На кухне – заляпанная чем попало газовая плита и два столика… Опрокинув в рот очередную стопку с водкой и закусив картошкой, нажаренной Женей в чёрной, как уголь, сковородке, я задумчиво уставился в окно и тихо сказал:
– Да… хреновая тут житуха.
– Хреновая, говоришь? – вдруг резко проговорил Женя. – Ты не видел, как живут наши ребята в Красноперекопске в «общаге»! С непривычки за неделю чокнуться можно… А здесь ты будешь в царских условиях!
Допив свою последнюю стопку, я ещё раз окинул взором «царские условия», в которых мне предстояло обитать, и пошёл к своей койке.
Утром, в восьмом часу, мы с Женей спешили на автобус. Не на рейсовый: на нём надо было брать билет, да и шёл он долго. Благо, на содовый ездило много строителей на своих автобусах, и можно было к ним пристроиться: утром – туда, вечером обратно. И начались у меня ежедневные автокурсирования между Армянском и Красноперекопском.
Что же собой представляло строительство содового завода, и чем мы там должны были заниматься? Стройка, как стройка, во всём необъятном Союзе. Бетонные корпуса, между ними – бетонные глыбы, и в сухостой – пылища от машин, а после дождя – грязища непролазная. А грязь, надо сказать, в тех местах особенная: чуть дождик – вроде бы и почти сухо, но ступишь ногой, а под ней как будто масса какая-то клейкая, так что ноги с трудом отдираешь от земли. Словом, красота неописуемая… В корпусах – обычная монтажная возня. В цехе кальцинации работает бригада немцев из ГэДээР. Это наладчики кальцинатора. А что же мы, киповцы-наладчики? Ходим-бродим изредка в новых цехах, смотрим, как киповцы-монтажники ведут монтаж киповского оборудования. А так… всё больше толчёмся в своей большой комнате, настраиваем приборы, готовим их к госповерке. Однажды пришёл госповеритель из местной госповерительной лаборатории: в шляпе и плаще, при белой сорочке с галстуком. Мы готовились сдавать приборы, а он уселся на стул, не снимая и шляпы, и спрашивает нас:
– А скажите мне, какой величиной «же», ускорением свободного падения, вы пользуетесь при настройке уровнемеров?
– Девять и восемь, – отвечаем мы, поскольку начиная со школьных дней другой величины «же» не знаем.
– Правильно, – говорит госповеритель. – Вам повезло: в Крыму «же» как раз – девять и восемь десятых.
– Так мы сюда и приехали, потому что здесь «же» как раз – девять и восемь, – говорит не моргнув глазом Силенок.
– Ну, если вы в таких тонкостях разбираетесь, значит – приборы настраиваете правильно, – сказал госповеритель и проклеймил все наши приборы.
Накануне Первомая на участок прибыла подмога: несколько человек из Тольятти и Москвы. Трое из них, двое тоьяттинцев и один москвич, поселились в нашей квартире. И… пошло-поехало в этой квартире пьяное «гудение». Оно и раньше почти не стихало, частенько к Жене захаживали друзья-собутыльники, но теперь расцвело со всем рассейским размахом. На этом поприще особо отличался один из тольяттинцев по имени Володя, мужчина лет тридцати пяти. В пятницу по дороге с работы он заглядывал в магазин и вооружался бутылками с хмельным. Придя в квартиру, он раздевался и, оставшись в одних плавках, начинал «гудеть». Выпьет, закурит и растянется на своей койке, почитывает, что под руку попадётся. Закусывал он кое-как, так – лишь бы загрызть, как говорится. Потому быстро пьянел… Утром, чуть свет – бежал он в магазин, снова вооружался бутылками, приходил, раздевался до плавок и начинал всё сначала. В воскресенье – то же самое. Так что к воскресному вечеру он уже доходил до кондиции: лежал в плавках на койке, рядом с койкой стояла очередная пустая бутылка и валялась замусоленная книжонка, часто раскрытая всё на одной и той же странице по два-три дня кряду. Я уходил на пляж, приходил, а он лежал, как смрадное изваяние, весь словно обуглившийся от пьяного комнатного загара, в чёрных плавках. Порой в понедельник утром он был совершенно не в состоянии идти на работу и потому вместо работы снова направлялся в магазин… Володино «гудение» догуделось до Гальперина. Зашёл он как-то к нам в квартиру, а там на кухне, над столиком, вся стена пестрит наклейками с бутылок: это Володя вино, водку выпивает, а наклейки бутылочные на стенку приклеивает. Дал шеф чертей и Володе, и всем присутствующим, пёстрое «панно» велел со стенки содрать, а за Володей попросил следить, чтобы не запивал, иначе он его, мол, отправит в Тольятти. Еле содрали мы эти наклейки Володины. А сам Володя стал пить тайно. Придёт с работы, как обычно, разденется до плавок, ляжет на койку и лежит, покуривает да почитывает газетку, журнальчик. Лишь частенько в туалет мотается. И никаких тебе бутылок рядом с ним. Неужто пить «завязал»? Вот чудеса, думаю. Только что за наваждение: как сходит он в туалет, так заметно пьянеет. Оказалось, Володя прятал бутылку в бачок санузла: и бутылку не видно, и всё время прохладная она – удобно и скрытно.
Второй тольяттинец, Толик, парень лет двадцати, с курчавой и рыжей шевелюрой, по каким-то причинам ещё не служивший в армии, был добродушным и неискушённым в жизни. Володя и его часто втягивал в питейное дело, но до запойного состояния Толик не доходил. По всему было видно, что ему надоело якшаться с вечно пьяным Володей. Его тянуло на улицу, к девчонкам, а он коптился в квартире в смрадном сигарно-сивушном чаду. У него были модные розовато-кремовые брюки. Тщательно наутюженные, они висели на спинке стула у Толиковой кровати и ждали торжественного случая, когда хозяин оденет их и выйдет в посёлок соблазнять ими местных девчат. Каждый вечер Толик порывался к своим модным брюкам, но всякий раз застревал на кухне по случаю очередного распития хмельного зелья в компании со своим земляком Володей либо с москвичом. Забегая вперёд, скажу, что за всё лето Толику лишь раза два-три удалось одеть свои розовато-кремовые брюки и прогуляться в них вечером по Армянску… Что касается москвича, то это был маленького росточка, шумный, до беспредела наглый и за каждым словом изрыгавший матерщину мужичонка лет тридцати, этакий кипятившийся матюкальник и частый Володин собутыльник. Больше о нём не стоило бы и говорить, если б не один случай. Но об этом позже… Четвёртый мой сокоечник, Женя, с которым мы «обмывали» мой приезд в первый день нашего знакомства, был худощавым и даже костлявым мужчиной чуть моложе меня, лет немногим более тридцати, весь пропахший табачным дымом и вином. Водку он пил редко, всё больше – вино, местное крымское «Южнобережное», от которого часто по ночам мучился по причине своего больного желудка. Ну а так, в общем-то Женя был неплохим мужиком из города Днепродзержинска, известного тогда больше тем, что там когда-то жил наш тогдашний генсек, чем тем, что в этом городе металлургов и коксохимиков высится в небо на огромной колонне редкая статуя Прометея…
В ночь с седьмого на восьмое мая в Армянск откуда-то приехал своим ходом боевой танк Т-34, взобрался на заранее подготовленный для него пьедестал и замер. Утром жители посёлка увидели на площади этот танк-памятник минувшей войне. Так началось в посёлке празднование тридцатилетия Дня Победы.
А днём позже, 9 мая, утром пошли через Армянск автобусы со всех концов Крыма с надписью на ветровых стёклах «Вал». Это значило, что они везли людей на Перекопский вал. Там намечалось празднование Победы. Поехали и мы с ребятами туда.
Посреди степи, подёрнутой весенним покровом полевых трав и цветов, тянулся каменисто-глинистый Перекопский вал – вековая, а может быть, и тысячелетняя преграда от нашествий в Крым с севера. Тут и там на валу пестрели красные стяги и бросались в глаза надписи на железных щитах: «Вечная слава героям!», «Мы свято чтим…», «Слава вам, храбрые…», «Помните, через века, через года…» С северной стороны вдоль вала виден был ров, поросший бурьяном. В нём валялись обломки каменных крестов и надгробий со старого заброшенного кладбища за рвом. На обломках кое-где сохранились выгравированные надписи. По ним можно было судить, что где-то здесь покоятся останки дворянских семей России. Обломки – живые свидетели равнодушия времени и людской памяти к былому. По одну сторону вала – красные флаги, толпы празднично одетых людей, машины, разукрашенные кумачовыми полотнищами, ларьки, торгующие питьём и разной снедью, шум, гам, музыка, песни, а по другую сторону – лишь бурьян, обломки седых кладбищенских надгробий да степной ветер… В одном из ларьков купили мы вина и закуски. Выпили, закусили. Стало весело и бесшабашно. Побродили по Валу, поглазели на старый дот и бывший капэ маршала Василевского и генерала Толбухина. Потом был степной минипарад Победы. Шагали-вышагивали седовласые ветераны, участники крымских сражений. Сверкали, переливались в отблесках майского солнца ордена и медали. Гремела музыка. Мчались тачанки с конармейцами в будёновках. Чеканили шаг юные школьники, и семенили топотушками совсем крохотные малыши… К полудню возвратились в свою квартиру на улице Железнодорожной, 4. Продолжали встречать праздник. У нас был проигрыватель и одна пластинка. «У той горы, где синяя прохлада…» – надоедливо звучало из проигрывателя, а мы в сигаретно-папиросном мареве балдели от «Южнобережного»…
Наступило лето, а с ним пришла и летняя жара. Но мне, родом из Донбасса, жара эта была не в диковинку. Тем более, что в Донбассе жара бывала иной раз и похлёстче, нежели в Крыму, где полуостров продувается вдоль и поперёк свежими морскими ветрами. Мои сокоечники и собутыльники были мало охочими до пляжа и тому подобного. Они всё больше «загорали» в квартире во хмелю. И потому я ходил на пляж один. Купаться можно было либо в Крымском канале, протекавшем мимо Армянска, либо в мелководном Каркинитском заливе. Но до залива было километра четыре, да и слишком уж он был мелководен – пока доберёшься до более-менее глубокого места, ноги устанут. А канал – хоть и мутноватая в нём была вода, но до него было рукой подать от нашей квартиры. Так что по выходным дням в жару я коротал время на канале. Пройду, бывало, вдоль канала подальше от посёлка на безлюдье, найду укромное местечко и блаженствую там: купаюсь, плаваю да слушаю шум ветра в камышах, пока в животе «кишки марш не заиграют». Тогда спешу в единственную в посёлке столовую, чтобы успеть поесть до двух часов, не то закроется эта столовая на обеденный перерыв, а может, и вовсе до завтрашнего дня. Столовая располагалась возле общежития зэков, «условников». Собственно, она и была в основном для них, но посещать её могли все. Атмосфера в этой столовой была, конечно, под стать основным её посетителям, то есть зэковская: мрачные, наглые физиономии и семиэтажные маты. А однажды, смотрю, стоит у раздаточной обшарпанный, небритый, с помятой физией мужик: сразу видно, с большого похмелья. Несёт он разнос с едой: руки трясутся, вот-вот грохнутся миски на пол. Кое-как уселся он за стол, подвигает к себе алюминиевую миску с супом, наклоняется и, держась обеими руками за миску, начинает, как собака, без ложки пожирать суп, громко чавкая. Зрелище было ужасное: человек превратился в животное. А за окнами столовой «развитой» социализм резво шагал к сияющему коммунизму…
Таков был фон командировочной жизни киповцев-оргхимовцев, людей – «перекати-поле». Но не для всех. Несколько человек были из местных жителей, хотя они тоже числились командировочными. Как? А так: «выписались» в Армянске, «прописались» где-либо подальше от посёлка, потом устроились на работу в «Оргхим» и будто бы приехали в Армянск, Красноперекопск в командировку… к себе домой. Зачем такая махинация? Затем, чтобы получать командировочные – приварок к зарплате. Живёшь, как прежде, в своей квартире, со своей семьёй, а числишься в командировке – просто, удобно и выгодно. Но, видимо, кто-то из соседей «пронюхал» про всё это и «накапал» в управление. Оттуда приезжала комиссия, которая, конечно, заранее знала, что и как у нас тут, на крымском участке. А чтобы не было никаких, так сказать, казусов, Гальперин был своевременно осведомлён о выезде комиссии. Он, разумеется, предупредил об этом своих местных «командировочных», и тем пришлось с неделю делать видимость, что они ночуют вместе с нами в доме по улице Железнодорожной, пока Гальперин благополучно не выпроводил комиссию. За эту неделю, что была у нас комиссия, в нашей квартире-общаге с ума можно было сойти: до часу, до двух ночи – вино, карты и табачный дым, пока наши гости-жильцы среди ночи не разбредутся по домам, потому как ночью комиссия тоже спать хочет. Дышать в квартире было нечем, голова кругом шла… Уехала комиссия – наши местные «командировочные» снова зажили безбоязненно и вольготно. У двоих из них были свои легковушки, на которых они выезжали куда-то в поле, косили там цветы, ромашки, набивали ими мешки, привозили в посёлок, сдавали в аптеку, получали за это деньги и пропивали. Косили и пропивали, ясное дело, в основном в будние дни. А по выходным… отдыхали. Не знать обо всём этом Гальперин и тем более Величко никак не могли. Что они от этого имели – было покрыто мраком.
А как же жили сами эти наши шеф и начальник, то есть Гальперин и Величко? Первый выдавал себя за грека, хотя все знали, что он еврей. Ну да ладно, не в этом дело, какая разница – еврей или грек, русский или украинец. Главное – каков сам человек. Мне довелось как-то, не помню уж, по какому делу, зайти к Гальперину в его квартиру, которая принадлежала заводу двуокиси титана и была временно предоставлена оргхимовцам. А что? Гальперин тоже ведь был оргхимовец, начальник, но оргхимовец. Тут всё было верно, так сказать, комар носа не подточит. А что жил он в этой двухкомнатной квартире вдвоём со своей женой, так кому до этого было дело? Обставлена квартира была по последнему слову моды: шикарная мебель, «стенка» с цветным телевизором, ковры, коврики, телефон и прочее. Красивая, уютная жилая обитель. И всё из складов и за счёт всё того же завода двуокиси титана для… командировочных киповцев-оргхимовцев. А что тут было удивительного? Наше люберецкое и днепродзержинское начальство было далеко, да оно и знало прекрасно обо всём этом… по всем участкам управления, всего треста и всей необъятной Эсэсэсэрии. Потому и имел Гальперин две квартиры: постоянную – в Днепродзержинске и временно-постоянную – в Армянске.
Величко был рангом пониже и, следовательно, возможности у него были более скромные, нежели у Гальперина, хотя в своих скаредных аппетитах этот начальничек стремление имел не отставать от своего шефа. Он как раз недавно женился и сразу же получил квартирку в новой малосемейке в Красноперекопске. Жильё обставил за счёт содового завода. Почти сразу же затеял строительство гаража. А что? У Гальперина была своя машина, у Величко был пока что только мотоцикл. Но быка, как говорится, надо брать за рога, если возможности для этого есть. А возможности были: дармовой стройматериал заводской и рабсила в лице своих сотоварищей киповцев-оргхимовцев. Из нашей бригады на содовом заводе каждый день выделялось два-три человека. Они безропотно шли на гаражный стройгородок и возводили из блоков местного ракушечника гараж для будущего авто своего начальника. Роптать по этому поводу было некому, поскольку в бригаде у большинства рыльце было в пушку: пьянки, прогулы, сомнительные командировочные и прочее. Только цыкни – завтра же либо премиальных лишишься, либо выговор схлопочешь, либо ещё чего-нибудь похлёстче.
Так в Крыму жили-не тужили киповцы-оргхимовцы. А что же содовый завод? Завод потихоньку строился. Утром через заводские ворота на стройплощадку вливалась колонна солдат стройбатовцев. Это значило, что начинался новый рабочий день на содовом… Как обычно на советских стройках, в Красноперекопске на строительстве содового завода долго и нудно возились, пока не стали поджимать сроки. Тогда враз все зашевелились: и начальство, и монтажники. Бригады стали наступать друг другу на пятки. И, как водится в таких случаях, вдруг пошли разные нестыковки, недоделки и несуразицы. Ежедневно в два часа на заводе проходили расширенные планёрки или, как их называли содовики, комплексы. На одном из таких комплексов развеселил собравшихся прораб монтажников тяжёлого оборудования по прозвищу Штирлиц. Видимо, работяги так окрестили его за находчивость и смекалку. Так вот на этом, значит, комплексе прораб Штирлиц завёл разговор с проектантами из харьковского НИИОХИМа: что ж вы, мол, братцы-кролики, от нас требуют побыстрей смонтировать центробежные вентиляторы и трубчатое сочленение типа «паук» на газоходе, а проектной документации на это дело нет. Нииохимовцы ему – дескать, подумаем, разберёмся. Тогда Штирлиц обвёл взглядом ещё только собиравшихся думать проектантов и сказал:
– Ну, тогда вы думайте, а я пока… посплю, – и с этими словами улёгся на скамейку, закрыв глаза…
Пуск химических производств, как известно, всегда начинается с подачи воздуха, воды, пара. Крымский содовый в этом смысле не был исключением. С воздухом и водой особых хлопот не было. Ну, засвищет где-то воздух, забрызжет вода: подтянут слесари болты на фланцах – и всё в ажуре. С паром же было посложнее. На кальцинатор надо было подать пар под давлением тридцать две атмосферы. Тут монтажные огрехи сразу дали себя знать. Подали пар, постепенно увеличили давление. Вдруг – стоп! – прямо на глазах паровая труба у самого кальцинатора стала раздуваться, как резиновая груша. Едва успели пар перекрыть и прекратить его подачу. Что делать? А дело-то, как оказалось, простое: надо было перед кальцинатором смонтировать трубный компенсатор. Только и всего.
Три дня мы вместе с цеховиками ходили в ночную смену и ждали решающего пуска. Почему именно в ночную смену ждали пуска? Потому что у нас так часто делали: пуски разных промобъектов приурочивали именно к ночи да ещё к «красным» праздникам. В случае чего, ночью, мол, поменьше глаз людских, а перед праздниками – чтобы при удачном исходе погромче в бубны медные можно было бить.
Под утро, к исходу третьей ночи, включили наконец один кальцинатор на прогревание, и сигарообразная тридцатиметровая стальная махина стала медленно вращаться. Вдоль кальцинатора взад-вперёд похаживал Курт Нойманн, руководитель бригады немецких специалистов. Сами кальцинаторы тоже были немецкие… Вот-вот в разогретый агрегат должны были загрузить бикарбонат, чтобы получить из него кальцинированную соду. Вдруг, вижу, в раскрытые цеховые ворота на первом этаже въехала в цех бортовая автомашина: в кузове высились туго набитые чем-то мешки, а поверх них сидело двое солдат, в кабине тоже было два солдата. Машина медленно проехала вдоль кальцинатора и остановилась в том месте, где в кальцинатор по конвейеру из другого цеха должен был подаваться бикарбонат. Но конвейер был недвижим. «Когда ж они бикарбонат будут подавать?» – только подумал я, как внезапно конвейер пришёл в движение, хотя по-прежнему оставался пустым. В этот же момент солдаты на машине стали таскать тяжёлые мешки к движущемуся конвейеру и высыпать на него из мешков что-то сыпучее и белое. «Что за чертовщина, – подумалось мне, – из цеха в цех на машине бикарбонат привезли?» Машина разгрузилась и подъехала к тому месту, где из кальцинатора по ленте должен был выходить готовый продукт. И, действительно, через некоторое время из кальцинатора по ленте в бункер посыпалось что-то сыпучее и белое, такое же, как и то, что солдаты загружали в кальцинатор. Солдаты подставляли под бункер недавно ставшие порожними мешки, наполняли их тем, что сыпалось из бункера, и загружали этими мешками кузов машины. Такая манипуляция солдат с мешками показалась мне довольно странной, и я обратился к оказавшемуся рядом со мной начальнику цеха кальцинации с просьбой раскрыть тайну проводимой «военной» операции.
– Какая тут, к чёрту, тайна! Привезли откуда-то кальцинированную соду и друг другу глаза замыливают, будто бы эту соду только что получили на этом кальцинаторе, – сказал начальник цеха, косясь на собравшееся в цехе начальство. Тут же мотались корреспонденты красноперекопской газеты «Фрунзенец» и местного радиовещания. В этот же день они бойко рапортовали общественности, что 26 июня 1975года в Крыму впервые получена кальцинированная сода. На самом же деле это произошло месяцем позже, когда был пущен цех бикарбоната.
К осени пришло время разъезжаться киповцам, приехавшим на подмогу. Кроме того, тольяттинцы и москвич своими ежедневными пьянками давно были уже, что называется, поперёк горла нашему шефу, и он не чаял, когда наконец выпадет случай избавиться от них. В начале сентября такой случай представился: пусковые работы для киповцев в основном были закончены, и можно было снова сократить бригаду… Дело было под вечер. Утром должны были уехать тольяттинцы и москвич. Собрались мы в нашей квартире-общаге за столом с выпивкой и нехитрой снедью. Проводы устроили, одним словом. Пьём вино крымское, о том о сём гомоним. Москвич сидит рядом со мной, по левую руку, да всё ко мне цепляется, повздорить норовит и даже, кажется, подраться не прочь. Я возьми и скажи ему:
– Что ты кипятишься? Какая муха тебя укусила? – А он как дёрнется, как заёрзает на табуретке, потом вдруг одним махом выпалил:
– Какого… ты корчишь из себя? Умник отыскался, кустарь-одиночка! Ишь ты – не пьёт, не курит… да ребята тебе давно хотели высказать… только молчат! – И всё это вперемешку с отборной москальской бранью. Женя, вижу, отвернулся: не желаю, мол, ввязываться в этот разговор, а тольяттинцы недружелюбно уставились на меня.
– Ясно… – сказал я, допил вино, встал из-за стола, ушёл в другую комнату и лёг на свою койку. На душе было тоскливо и пусто. «Дёрнул меня чёрт ляпнуть тогда… в день приезда, что Юрий Николаевич направил, – думал я, лёжа на койке с запрокинутыми за голову руками, уставясь в грязный, давно небеленый потолок. – Сначала они сторонились меня из-за этого Юрия Николаевича, а потом, когда узнали, что никакой Юрий Николаевич за мной не стоит… потому что не пью с ними вёдрами, вразнос…» Когда стемнело, пришли в гости местные из нашей бригады. Принесли с собой шум и гам. Ворвались ко мне: что это ты, мол, лежишь, заболел что ли? Встал и снова пил со всеми. До полуночи. Женя ушёл провожать местных, а тольяттинцы с москвичом всё сидели, балдели то за столом, то на своих койках. И беспрерывно курили. Так и уснули каждый на своей койке с недокуренной сигаретой в руке. Я слонялся по квартире, спать было неохота. Хмель стучала в голове, будоражила кровь, и временами как-то всё плыло перед глазами. Было уже за полночь, утром надо было ехать на работу. Потому я вскоре наконец улёгся. Но забыл выключить свет в соседней комнате у ребят. Поднялся, зашёл к ним. Вижу, они спят. У Толика и москвича потухшие сигареты валяются на полу, а у Володи сигарета всё ещё торчит меж пальцев и чуть-чуть дымится. Стою, смотрю на спящих. Тишина вокруг. Только кровь, слышу, стучит в моих висках. И такая неприязнь вдруг обуяла меня к спящим, особенно к Володе с москвичом: приехали на мою землю, пьют, гуляют, на всякого, кто якшаться с ними не желает, косятся. «Погань какая», – процедил я сквозь зубы, глядя на еле дымившуюся сигарету в Володиной руке. И злая мысль обожгла мой разум.
На табуретке рядом с Володиной койкой вижу спичечный коробок. Беру его, вынимаю спичку, зажигаю. Подношу горящую спичку к кончику простыни, свисающей с Володиной койки. Кончик простыни сначала слабо тлеет, потом разгорается маленьким огоньком. Вынимаю ещё спички из коробка и таким же образом поджигаю простыни у двух других спящих. Сознание совершаемого абсолютно отсутствует. Лишь внезапная ярость пополам с хмельной дерзостью овладели мной. Кладу спичечный коробок на табуретку, щёлкаю выключателем. Смотрю, как в темноте тлеют простыни. Иду в свою комнату, закрываю за собой дверь, спокойно укладываюсь в постель и почти сразу же словно проваливаюсь куда-то.
Не знаю, сколько времени я проспал, но внезапно проснулся, как будто кто-то толкнул меня, вернее, что-то в голове моей сработало, словно реле какое-то щёлкнуло. Чую запах чего-то палёного, дымного. Вскакиваю, потому как знаю, откуда этот запах: я ничего не забыл, будто и вовсе не спал. Открываю дверь в другую комнату, а там – мать честная! – в лицо мне шибануло дымом и гарью, но самое главное – на всех трёх койках спавшие лежали в обрамлении дымных огоньков. Володя, как обычно, лежал лицом вверх, вытянувшись и прикрывшись простынью. Со всех сторон по периметру простынь на нём была усеяна маленькими огоньками, словно свечечками. Ну прямо настоящий исусик лежал. На москвиче тлело одеяло, а у Толика рыжая шевелюра на подушке безмятежно покоилась в ореоле огня, как в горящем нимбе, так что его рыжие кудри могли вот-вот вспыхнуть. Простынь, свисавшая со спящего Толика, тоже горела внизу у пола, и огонь от неё уже лизал штанину розовато-кремовых щегольских брюк, висевших на спинке стула… Включаю свет, бужу погорельцев. Они ошалело вскакивают, таращат глаза. У Володи, оказалось, обожгло правую ступню, а у Толика и того больше – сгорела добрая половина плавок и слегка подрумянилась одна ягодица. Москвич и Толик, сидя на койках, очумело трясли и растирали руками головы, наверное, силясь сообразить, что они видят – явь или сон. До Володи наконец «дошло».
– Что за…? Пожар что ли? – проговорил он и, взяв со стола пустую алюминиевую миску, пошёл, пошатываясь, на кухню. Володя стал носить миской воду из-под крана и поливать свою постель. Толик и москвич, едва очухавшись, схватили со стола тарелки и тоже стали носить из-под крана воду и поливать свои постели. Словом, и смех, и грех: трое хмельных мужиков ходили туда-сюда, двое с тарелками, один с миской в руках, и лили воду на койки. Надо было хватать горевшее, как-то тушить его, то есть быстро и решительно что-то делать, а они, как лунатики, осторожно ступали, чтобы не пролить на пол воду из посуды. Задыхаясь и кашляя от дыма, я бросился к окну и распахнул его настежь. В это время как раз возвращался Женя. Я увидел его в распахнутое окно и крикнул ему, что у нас пожар. Он тотчас прибежал в квартиру, и мы вместе с ним похватали матрацы, чадившие смрадом тлеющей ваты, бросили их в ванну и стали из душа поливать водой. Ванна наполнилась водой, и дымящиеся матрацы плавали в ней, продолжая источать чад и смрад. Два матраца мы кое-как потушили, а третий, никак не поддававшийся тушению, пришлось вышвырнуть в окно, и было слышно, как он глухо шмякнулся на землю у подъезда.
Утром я приехал на завод с «соловьиными» глазами. Какая тут работа? Ходил из угла в угол, еле дождался конца рабочего дня… Вечером, едва зайдя в нашу погоревшую квартиру, почувствовал резкий запах горелого. Погорельцы Володя и москвич ремонтировали лежавшие на столе матрацы: на выгоревшие дыры нашивали большие заплаты. Третий погорелец, Толик, успел ещё до полудня улизнуть на рейсовом автобусе в Симферополь, чтобы оттуда самолётом упорхнуть домой. А москвича с Володей поймал на автостанции шеф Гальперин. Он пригрозил им, что если они не устранят в квартире следы пожара, «настрочит» на них в Люберцы такую депешу, что их сначала заставят возместить убыток от пожара, а потом, наверняка, выгонят из «Оргхима» вместе с удравшим третьим виновником случившегося. Тут надо сказать, что они сами считали себя виноватыми с самого начала, ещё ночью, когда тушили пожар. Ни у кого из них и сомнения не возникло на этот счёт. А как же иначе? Легли, как обычно, с сигаретой в руке, курили, уснули, вот вам и результат – докурились спьяну. А раз они сами так думали, то другие тем более. Пришлось погорельцам купить в магазине ткани и молча заняться швейным делом… Через неделю шеф отпустил их с Богом в Россию, и они, тихие и присмиревшие, отправились кто – в Тольятти, кто – в Москву.
Я снова остался в квартире с Женей. По пятницам вечером он уезжал домой в Днепродзержинск и возвращался в воскресенье к ночи. Я оставался один в опустевшей квартире, из которой никак не мог выдохнуться запах палёного. В ноябре над Перекопом задули такие холодные ветры да ещё с противной моросью, что выйдешь, бывало, на улицу подышать свежим воздухом, а там под ногами слякоть липучая и ветрище противный насквозь пронизывает. Да и ходить-то в посёлке было почти некуда. Пройдёшься туда-сюда вдоль серых домов по коротким, грязным улицам и назад – в опостылевшую пустую квартиру, слушать завывание ветра за окнами да всё ту же одну-единственную пластинку. «У той горы, где синяя прохлада, у той горы, где моря бирюза, тебе свисали гроздья винограда…» – на все лады развесёлыми голосами распевал мужской дуэт, а я с тоской в душе смотрел в окно на унылый осенний перекопский пейзаж. И когда в декабре мне предложили поехать в один из промышленных городов Западного Приуралья на подмогу тамошней оргхимовской бригаде, я с нескрываемой радостью согласился.
Расставался я с Армянском, почти как затворник расстаётся с местом своего заточения… За Красноперекопском автобус выехал на симферопольскую трассу. Облачное небо сыпало на землю мелкий снежок. Впереди автобуса ветер играл на дороге белой порошей. Вспомнив радужные мысли, с которыми я весной ехал сюда, в Северный Крым, я улыбнулся про себя и облегчённо вздохнул.