Михаил Юдовский


У моего приятеля Сани Кожухова, который по приезду в Германию перешел с фамилии русской матери на фамилию еврейского отца и стал Алексом Фридманом, имелись в жизни две, но строго разделяемые страсти: женщины и рыбная ловля. Границу между ними Саня проводил коротко и категорично:
– Ездить на рыбалку с женщиной – всё равно, что ложиться с удочкой в постель.
Мне, однако, в двух этих увлечениях виделось куда больше сходства, чем могло показаться на первый взгляд. Во всяком случае, тактика оставалась неизменной: забросить наживку, вовремя подсечь и, наконец, вырвать жертву из привычной для нее стихии. Неизменным оставалось и выражение Саниного лица, когда он вытаскивал из воды бьющуюся на крючке рыбину и выуживал взглядом из толпы приглянувшуюся ему девушку.
Саня был высок ростом и страшно худ, так что было непонятно, откуда в нем, принимая во внимание количество его романов, берется столько жизненных соков.
– Саня, ты однажды превратишься в половую тряпку, – говорил я ему. – Или в сдувшийся шарик.
– Половая тряпка звучит отвратительно, – отвечал Саня. – В сдувшемся шарике видится нечто использованное. Я в ужасе. Лучше сравни меня со свечой. Во-первых, ее стойкость внушает оптимизм. Во-вторых, мне это ближе как сыну врача. Ты знаешь девиз врачей? «Служа другим, сгораю». Если это не обо мне, то о ком же?
Если то, чем занимался Саня, действительно можно было назвать служением, то служакой он был исправным. Наш относительно небольшой городок был слишком тесен для его неуемной натуры, и его самосжигающее служение начало по центробежной силе охватывать всю округу. Сане трижды хотели набить морду и дважды набили. Число желающих проделать это мужчин росло прямо пропорционально числу Саниных побед над женщинами. Полученные раны Саня залечивал на рыбалке, которая на некоторое время настраивала его на философский лад.
– Саня, – спршивал я у него, – признайся честно, кого у тебя было больше, женшин или рыб?

У моего приятеля Сани Кожухова, который по приезду в Германию перешел с фамилии русской матери на фамилию еврейского отца и стал Алексом Фридманом, имелись в жизни две, но строго разделяемые страсти: женщины и рыбная ловля. Границу между ними Саня проводил коротко и категорично:
– Ездить на рыбалку с женщиной – всё равно, что ложиться с удочкой в постель.
Мне, однако, в двух этих увлечениях виделось куда больше сходства, чем могло показаться на первый взгляд. Во всяком случае, тактика оставалась неизменной: забросить наживку, вовремя подсечь и, наконец, вырвать жертву из привычной для нее стихии. Неизменным оставалось и выражение Саниного лица, когда он вытаскивал из воды бьющуюся на крючке рыбину и выуживал взглядом из толпы приглянувшуюся ему девушку.
Саня был высок ростом и страшно худ, так что было непонятно, откуда в нем, принимая во внимание количество его романов, берется столько жизненных соков.
– Саня, ты однажды превратишься в половую тряпку, – говорил я ему. – Или в сдувшийся шарик.
– Половая тряпка звучит отвратительно, – отвечал Саня. – В сдувшемся шарике видится нечто использованное. Я в ужасе. Лучше сравни меня со свечой. Во-первых, ее стойкость внушает оптимизм. Во-вторых, мне это ближе как сыну врача. Ты знаешь девиз врачей? «Служа другим, сгораю». Если это не обо мне, то о ком же?
Если то, чем занимался Саня, действительно можно было назвать служением, то служакой он был исправным. Наш относительно небольшой городок был слишком тесен для его неуемной натуры, и его самосжигающее служение начало по центробежной силе охватывать всю округу. Сане трижды хотели набить морду и дважды набили. Число желающих проделать это мужчин росло прямо пропорционально числу Саниных побед над женщинами. Полученные раны Саня залечивал на рыбалке, которая на некоторое время настраивала его на философский лад.
– Саня, – спршивал я у него, – признайся честно, кого у тебя было больше, женшин или рыб?
– Бестактно поставленный вопрос, – отвечал Саня. – Как сказал бы мой папа-врач, не будем путать рыболовство и рыбофильство. Я в ужасе. Какая еще гадость копошится в твоем извращенном уме?
– В моем уме, – усмехался я, – копошится дурное предчувствие, что однажды ты объединишь две свои пламенные страсти и женишься на русалке.
– Без комментариев, – заявлял Саня.
– Что, крыть нечем?
– Нет. Просто трудно комментировать идиота.
Впрочем, как показало время, я оказался не таким уж идиотом, как, возможно, Сане этого хотелось бы. Закинув однажды свой крючок слишком уж опрометчиво, Саня сам на него попался. Девушку, выловленную им на собственную беспутную голову, звали Наташей, и она, своими огромными зелеными глазами и светлыми, почти белыми волосами, в самом деле напоминала русалку. Саня пропал. Он до такой степени влюбился в свой улов, что остальные женщины словно перестали для него существовать. Это пугало его и изумляло тех, кто его знал.
– Я в ужасе, – говорил Саня. – Эта Наташа, по-моему, знается с нечистой силой. Она меня заколдовала и наложила проклятие. И, главное, всюду отпускает одного. Значит, уверена в своей силе. Представь, вчера на дискотеке познакомился с одной девицей. Чудо, что за телочка. Сидит у стойки бара и якобы скучает. Я к ней подкатываю с намерением угостить коктейлем, только открываю рот и произношу «позвольте», как чувствую, что язык у меня прилип к гортани. «Ну, – спрашивает она, – так что же вам позволить?» «Позвольте, – говорю, – вас проигнорировать». И отхожу от бара, как побитая собака.
– Ничего не поделаешь, Саня, – сказал я. – Ты, видимо, стал однолюбом. Смирись.
– Любить одну, – заявил Саня, – значит быть импотентом со всеми. Смириться не могу. Это идет вразрез с моей природой.
Он предпринял еще несколько попыток завести знакомство, но все они потерпели крах. Саня смирился, махнул рукой на свою природу и сделал Наташе предложение. Наташа ответила, что должна подумать, и, подумав секунд двадцать, согласилась. Свадьбу решили сыграть через полгода, в июне. Чем меньше оставалось до намеченного срока, тем в большую прострацию впадал Саня.
– Я в ужасе от собственного счастья, – говорил он. – Точно наблюдаешь самого себя со стороны и тебе, как сказал бы мой папа-врач, абсолютно монопенисуально, что с тобой будет дальше. А ведь мне всего двадцать девять...
Чтобы хоть как-то скрасить Санино ожидание катастрофы, мы с друзьями решили загодя устроить ему мальчишник, отправившись в соседнюю Францию на рыбалку. В отличие от предусмотрительной Германии, где рыболову необходимо было сдать экзамен и получить соответствующую лицензию, в легкомысленной Франции достаточно было заплптить пять евро и хоть весь день проторчать с удочкой у пруда. Майским утром, в пятницу, наша автомобильная кавалькада выехала из городских пределов и двинулась в сторону Эльзаса. С каждым километром, отдаляющим его от родного городка, Саня становился всё оживленнее, а на подъезде к французской границе оцепенение нескольких месяцев слетело с него окончательно.
– Дайте-ка мне баночку джекки-колы, – распорядился Саня. Он сделал большой глоток, довольно вытер губы и сообщил: – Я в восторге. Как сказал бы мой папа-врач, выход из коматозного состояния прошел на всех этиловых парах.
Кемпинг, где мы остановились, располагался посреди соснового леса на берегу озера. От озера веяло влагой и свежестью, от сосен пахло смолой, меж их мощными стволами белели фургоны, а под навесами фургонов спокойно и благочинно наслаждались природой и тишиною добропорядочные немецкие и французские семейства. Стараясь не нарушать царящей идиллии, мы соорудили павильон, поставили палатки и достали из багажников две огромные эмалированые кастрюли с маринованным мясом для шашлыка, а также прочие продукты, среди которых преобладали водка и пиво.
– Я не понял, – сказал Саня, – а где главное блюдо?
– В кастрюлях, – объяснили ему.
– Так, – мрачно произнес Саня, – я в ужасе. Это мальчишник или пикник на лоне природы?
– А что тебе не нравится?
– На мальчишнике, – терпеливо пояснил Саня, – главным блюдом является торт с проституткой внутри. Где мой торт с проституткой?
– Саня, – попытались вразумить его, – ты же сам всегда говорил, что ездить на рыбалку с женщиной...
– Никто не собирался брать ее на рыбалку, – отрезал Саня. – Вид женщины с удачкой я считаю личным для себя оскорблением. Пускай бы оставалась в кемпинге. Пускай бы просто вылезла разок из торта и ушла к чертовой матери в лес, где ее сожрали бы волки. Одним словом, я ничего не желаю знать. Где мой торт с проституткой?
– Торта нет, – виновато сказал я. – А проститутка сейчас будет. Тащите Колюню!
Из-за павильона вывели Колюню – двухметрового амбала, наряженного по случаю в безразмерную юбку и чулки, сквозь тонкий материал которых весьма неаппетитно просвечивали волосатые ноги. Губы Колюни были намазны ярко-красной помадой, а подрисовывать румяна не пришлось, потому что Колюнины щеки и без того рдели от сомнительного удовольствия. Немцы и французы в соседних фургонах позабыли на время о своем бездельи и с интересом глядели в нашу сторону.
– Вот тебе проститутка, – объявили мы Сане. – Будь с нею нежен.
Саня покачал головой..
– Это не проститутка, – сказал он. – Это какая-то блядь. Я в ужасе. Наши соседи в шоке. Колюня, ты себя видел в зеркале? Оно бы разбилось вдребезги, лишь бы не отражать тебя. Господи, почему, создавая идиотов, ты назначил их мне в друзья?
– Пацаны, – немного обиженно пробасил Колюня, – я ему не нравлюсь?
– Ты мне очень нравишься, Колюня, – заверил его Саня. – Мне вообще нравится всё большое и глупое. Надеюсь, – Саня повернулся к нам, – он будет ночевать не в моей палатке?
– Напьемся – увидим, – успокоили мы Саню.
Мы и в самом деле напились, хотя начали довольно скромно, дождавшись мяса и провозглашая тосты. Выпили за Саню. Выпили за Саниных родителей – папу-врача и маму-проводницу. Кто-то (кажется, Колюня) предложил выпить за Наташу. Саня взвился.
– Кто тут сказал «Наташа»? – бешенно озираясь по сторонам, прошипел он. – Где вы тут видели Наташу? Я в ужасе. Выпейте еще за мою прежнюю холостую жизнь. Не чокаясь.
Послушный Колюня хотел было и вправду предложить, не чокаясь, тост за Санину прежнюю холостую жизнь, но, встретившись взглядами с остальными, зарделся и умолк. К полуночи хороши были все. Любвеобильный Саня, приобняв за плечо Колюню, клялся тому, что если бы не Наташа, он бы непременно женился на нем.
– Ведь ты бы, Колюня, разрешал мне шляться по бабам? – доверительно спрашивал Саня.
– Разрешал бы, – преданно отвечал пьяный Колюня.
– И я бы шлялся. Ох, как я бы шлялся! А тебя, дурака, и не спрашивал бы. Ты бы ждал меня дома и рыдал, а когда я возвращался, бил меня скалкой по голове. Колюня, ты бил бы меня скалкой по голове?
– Бил бы, – послушно соглашался Колюня.
– Колюня, ты изверг, – Саня отпустил Колюнино плечо. – Я в ужасе. Я передумал. Я на тебе не женюсь. Ну тебя к чертовой матери с твоею ревностью!
На следующее утро, что не удивительно, на рыбалку отправилась лишь половина. Прочие остались почивать в палатках, откуда их невозможно было выманить ни посулами щедрого улова, ни угрозами облить палатку бензином и поджечь. Мы всемером зашагали к соседнему пруду, где дозволялось рыбачить. Смотритель пруда, невысокий коренастый эльзасец с наглыми глазами, взял с каждого по пять евро и выдал взамен рыболовные квитанции. Саня толкнул меня в бок.
– Спроси его, какая тут водится рыба.
С трудом извлекая обрывки французского из похмельной головы, я поинтересовался:
– Какая... эээ... poisson водится ici ?
Смотритель косо глянул на меня.
– De l’Allemagne ? – спросил он.
– Oui , – ответил я.
– Merde , – сказал смотритель.
– Мерда, – сообщил я Сане. – Здесь водится мерда.
– Какая еще мерда?
– А я почем знаю. Ты рыбак, тебе видней.
Мы расставили шезлонги, достали удочки, наживили крючки личинками и закинули их в воду. С поверхности воды неторопливо поднималась утренняя дымка, полоска за полоской открывая противоположный берег, поросший серебристыми ветлами. Несмотря на ранний час, рыболовов у пруда собралось уже немало. В основном это были местные, эльзасцы, вполголоса переговаривавшиеся на причудливом франко-немецком наречии.
– Разве на рыбалке положено разговаривать? – удивленно спросил я у Сани.
– Не положено., – ответил Саня. – Наверно, в Эльзасе рыба глухая. На рыбалке, вообще-то, положено пить. Кто-нибудь взял с собою выпить? – обратился он к остальным.
Кто-то достал из рюкзака бутылку виски и пустил ее по кругу. Рыбачить стало веселей, хотя рыба клевать не торопилась. Во всяком случае, наша рыба. Зато стоявший по правую руку от нас старик-эльзасец с завидным и немного раздражающим постоянством вытягивал рыбину за рыбиной. Я решил проявить уважение к его мастерству, и когда он вытянул очередной улов, дружелюбно ему улыбулся, одобрительно поцокал языком и, указав на рыбу, с видом знатока произнес:
– Merde.
Эльзасец с изумлением посмотрел на меня.
– Bonne merde , – продолжал нахваливать я.
Эльзасец остался недоволен моей похвалой. Он бросил на меня свирепый взгляд, пробормотал что-то себе под нос и забросил удочку по-новой.
– Ты чего к нему привязался? – поинтересовался Саня.
– Решил похвалить его мерду. Отменная мерда.
– Это не мерда, – сказал Саня, – это форель. А смотритель здешний, по-моему, сволочь и провокатор. Мой тебе совет – не заговаривай ни с кем.
– Ты тоже.
– А я-то чего?
– А ты налево посмотри.
По левую руку от нас, словно соткавшись из воздуха, возникла юная француженка, стройная, с темно-каштановыми волосами и большими серо-голубыми глазами. Легкими, изящными движениями она установила шезлонг, наживила приманку и забросила удочку в воду. Саня оцепенело уставился на нее.
– Я в ужасе, – сказал он. – Что здесь делает эта мадам с удочкой?
– Это мадемуазель.
– В корне меняет дело. Что здесь делает эта мадемуазель с удочкой?
– Боюсь ошибиться, но полагаю, что ловит рыбу.
Саня некоторое время молча наблюдал за француженкой. Затем, не отводя от нее взгляда, обратился ко мне:
– Спроси ее, хочет ли она выпить.
– Ты ж мне советовал ни с кем не заговаривать.
– Мало ли чего я советовал... Будь человеком, спроси.
– Мадемуазель, – окликнул я девушку, подняв руку с бутылкой виски, – хотите выпить?
Та посмотрела на меня, на бутылку, улыбнулась и покачала головой.
– Она не хочет выпить, – сообщил я Сане.
– Ты изумительный переводчик, – сказал Саня. – Дай-ка мне бутылку.
– Зачем?
– Пойду сам ей предложу.
– Ты же ни слова не знаешь по-французски!
– Зато она знает. Мне этого достаточно.
Саня забрал у меня бутылку и направился к юной француженке. Я, естественно, не мог слышать, о чем они там переговариваются, каждый на своем языке, но взгляды обоих в любом случае были красноречивее слов. Наконец, девушка взяла из Саниных рук бутылку с виски, сделала небольшой глоток и вернула обратно. Саня хлебнул свою порцию, подошел к нам и пртянул мне бутлку.
– Мы пойдем прогуляемся вокруг пруда, – сообщил он. – Дай сигарет на дорожку.
– Собираешься ее обкуривать? – спросил я, протягивая ему пачку.
– Собираюсь после закурить, – ответил Саня. – Присматривай за моей удочкой. Если что-нибудь на нее поймаешь, можешь записать улов на свой счет.
– Смотри как бы ты на свою чего-нибудь не поймал, – огрызнулся я, рассерженный его нахальной щедростью.
– Не поймаю, – успокоил меня Саня. – У меня есть с собою. Как говорит мой папа-врач, гонорея любит отважных, а геморрой – осторожных.
Саня отсутствовал часа два. За это время ни одному из нас так и не удалось ничего поймать, зато бутылка с виски почти опустела, так что лица у нас были вполне довольные. Впрочем, их довольство не шло ни в какое сравнение с выражением нечеловеческого блаженства, крупным шрифтом отпечатанным на лице вернувшегося Сани. Он галантно усадил в шезлонг свою француженку, поцеловал ее в щеку и направися к нам.
– Ну, как рыбалка? – рассеянно поинтересовался он.
– Никак, – ответил я. – А у тебя?
– Бестактный вопрос.
– Как ее хоть зовут?
– Откуда я знаю, как ее зовут. Я не занимаюсь переписью населения... Клюет! – неожиданно крикнул Саня.
– Что?
– На твою-мою удочку клюет.
Я поспешно схватил Санину удочку и принялся наматывать леску на катушку. Из воды выскочил крючок, на котором трепыхалась небольшая, сантиметров пятнадцать длиною, рыбина.
– Форель, – сказал Саня. – Как и уговаривались, она – твоя.
Я не слушал его, осчастливленный первым уловом. Бережно придерживая рыбу ладонью, я поднес ее к лицу. От рыбы нежно пахло тиной и водорослями.
– Эй! – окликнул я рыбачившего справа старика-эльзасца.
Тот глянул исподлобья в мою сторону.
– Форель! – объявил я, гордо демонстрируя свою рыбину.
Эльзасец пренебрежительно глянул на мой улов, покачал головой и негромко, но внятно произнес:
– Merde.
В кемпинг мы вернулись с добычей небогатой, выловив на семерых четыре рыбы, но на этого уху хватило. Те, что остались в лагере, успели за наше отсутствие как следует опохмелиться и толку от них было немного. Зато когда уха была готова, а водка разлита по пластиковым стаканчикам, они заметно оживились и подсели к столу.
– Обломитесь, господа, – сурово молвил Саня. – Вы свое уже выпили.
Господа на это ответили, что выпьют и наше и, в общем-то, не солгали. К вечеру общество до того развеселилось, что к нам наведались соседи по кемпингу и попросили нас воздержаться от некоторых чересчур откровенных действий, поскольку они путешествуют с детьми, а те с удовольствием перенимают всё дурное. Мы предложили им водки, но они отказались. Мы пригласили их заглянуть через полчаса на шашлык, но они заявили, что уже поужинали. Саня обиделся.
– Что за чертовы соседи, – сказал он. – Откуда они взялись на нашу голову? Чем лично я так прогневил судьбу, что мне всю жизнь приходится иметь дело с дураками?
– Потому что умные люди достаточно умны, чтобы иметь с дело тобой, – объяснил я.
– Я в ужасе, – сказал Саня. – Разбирайтесь с ними сами. Мне и так нехорошо. Извините, господа, – он повернулся к непрошенным визитерам, – я вынужден покинуть вас по противоестественной надобности.
После чего укрылся за стволом ближайшей сосны и повел себя достаточно скверно. Шокированные соседи ушли, чтобы утихомирить своих детей, у которых Санина выходка вызвала приступ бурного восторга.
Когда стемнело окончательно, мы расселись вокруг костра, задумчиво жуя шашлыки и неторопливо попивая водку. Костер красиво и загадочно освещал наши лица и ронял мягкие отсветы на подножия сосен, чьи стволы, теряясь в сумерках, поднимались вверх. Меж мохнатыми кронами медленно проплывало звездное ночное небо. Из-за одного ствола показалась вдруг стройная изящная фигурка, направлявшаяся к нам. Саня вскочил.
– Это она, – сказал он.
– Кто она? – не понял я.
– Ну, сегодняшняя француженка.
– Как она нас нашла?
– Я ей объяснил, где мы.
– Ты же не говоришь по-французски!
– Зато она говорит.
Саня двинулся навстречу гостье. Они застыли силуэтами в проеме меж двумя соснами, нежно обнявшись.
– Это кто? – спросил Колюня, хлопая глазами.
– Девушка, – ответил я.
– А как же...
– Ты ему разонравился, Колюня.
– Да я про Ната...
– Угомонись, Колюня, – сказал я. – Не мешай взрослым людям общаться.
– А я не взрослый, да?
– Ты очень взрослый, Колюня. Не мешай детям играть.
– Пацаны, – повернулся к нам Саня, – мы прогуляемся вокруг озера.
– А у тебя... – начал было я.
– У меня по-прежнему с собой, – улыбнувшись, оборвал меня Саня. – Как говорит мой папа-врач, нет ничего полезней вечернего моциона. Не скучайте.
Они ушли.
– А я всё равно не понимаю, – сказал Колюня. – Ведь он же женится на Наташе, так?
– Так, – ответили ему.
– Тогда почему он гуляет с этой?
– Потому что Наташи нет.
– А разве так можно?
– Колюня, не задавай дурацких вопросов.
– Может, я и дурак, – заявил Колюня, – но я бы так не сделал.
– Так ведь и пришли не к тебе.
– Даже если б ко мне пришли – всё равно бы не сделал.
– Вот поэтому к тебе и не приходят.
Колюня встал и сжал кулаки.
– Вы просто все злые, – сказал он. – А ко мне... а ко мне еще придут.
Колюня схватил увесистый сук, швырнул его в огонь и побрел в сторону леса. Мы были слишком пьяны и разморены жаром костра, чтобы более-менее осмысленно отреагировать на его уход.
– Интересно, – вяло проговорил один из нас, – в этом лесу медведи водятся?
– А что?
– Если они с Колюней встретятся, кто кого заломает?
– Медведь, конечно.
– Почему?
– Колюня добрый...
Добрый Колюня вернулся через полтора часа с пригоршнями шишек, которые он принялся одну за другой мрачно швырять в костер. Шишки лопались с негромким треском
– Заломал? – спросили его.
– Кого? – не понял Колюня.
– Медведя.
– Какого медведя?
– Которого ты в лесу встретил.
– Никого я не встретил.
– Забздел бурый против Колюни выходить...
– Ага...
Не знаю, кто не выдержал первый, но уже через пару секунд вся наша нетрезвая компания буквально стонала от хохота.
– Вы чё, сдурели? – спросил Колюня.
Его усадили. Ему налили водки. Его хлопали по плечу и убеждали, что он отличный парень, к которому еще валом будут валить толпы поклонниц.
– Не, не хочу, чтоб толпы, – замотал головою смущенный от непрывычного внимания Колюня. – Хочу, чтоб одна.
– Будет тебе одна, Колюня! Вот вернемся домой – и сразу найдем тебе одну.
– И на всю жизнь!
– Найдем тебе одну и на всю жизнь. Кого хочешь – русскую, немку, эфиопку?
– Не хочу эфиопку, – сказал Колюня.
– Колюня, не будь расистом!
– Я не расист. Я эфиопки не хочу.
Мы так завозились с Колюней, что не заметили, как вернулся Саня.
– Что тут у вас за сумасшедший дом? – спросил он.
– Мы Колюню женим! – ответили мы.
– На всех сразу?
– Нет, – вмешался Колюня. – На одной. На это... на всю жизнь.
– Эх, Колюня, Колюня, – вздохнул Саня. – Дурак ты, дурак.
– Почему?
– Вырастешь – поймешь. Плесните мне водки.
Ему налили и Саня залпом выпил.
– Хорошо, – сказал он.
– Что хорошо? – спросил я.
– Всё хорошо.
В нем ощущалось что-то странное: он был одновременно и печален, и торжественен, и, опустошен, и, кажется, счастлив.
– А где твоя... эээ.... француженка? – спросил я.
– Натали, – сказал Саня. – Ее зовут Натали.
– Надо же, – усмехнулся я, – какое совпадение.
– Это не совпадение, – покачал головой Саня. – Это судьба. Это... как вот это звездное небо над нами.
– Саня, кончай грузить, – сказали ему.
– Больше не буду, – ответил Саня. – Пойдем пожурчим, – обратился он ко мне.
Мы отошли от костра и углубились в лес.
– Мне, вообще-то, не хочется, – улыбнувшись, признался Саня.
– Мне тоже. Давай, рассказывай.
– Буду краток, – сказал Саня. – Я расколдовался. С меня снято проклятие. Окончательно и бесповоротно.
– Какое проклятие?
– Однолюбства. Одна русалка заколдовала меня и опутала своими водорослями, другая расколдовала и отпустила на свободу. Как же я благодарен вам всем за этот мальчишник во Франции! Только побывав в плену научишься любить свободу.
– Ты, что же, – не понял я, – решил не жениться на Наташе?
– Не в этом дело. Могу жениться. Могу не жениться. Это теперь совершенно неважно. Как говорит моя мама-проводница, рельсы всегда кладут поперек шпал. Ты только не подумай, что я теперь по-новой пущусь во все тяжкие. Дело совсем не в этом. Что-то такое во мне переменилось. Представь, темный лес, озеро, Натали, и я люблю ее и нежен с нею, как никогда и ни с кем, а сам слышу все ночные шорохи, и плеск воды, и чувствую траву и сосновые иголки под собою и звездное небо над собой, и всё это люблю до умопомрачения. Понимаешь, да? Наташа научила меня любить ее одну. А Натали научила меня любить всех и всё.
– Как научила?
– Не знаю как. Научила и всё. Ты же знаешь, я никогда жизни не боялся. Мне всё в ней было интересно, всё в радость – гулять, влюбляться, пьянствовать, давать по морде, получать по морде. Но всё это было не то, нет, не то...Я как бы чувствовал себя в мире, а теперь чувствую мир в себе. Мы вроде как одно и то же, понимаешь?
– Понимаю, – сказал я. – Короче, ты теперь с Натали.
– Ничего ты не понимаешь, – вздохнул Саня. – С Натали мы больше никогда не увидимся. Мне ее, может, судьба для того и послала, чтобы расколдовать, просветить и развести с ней навсегда. Она мне так и объяснила: мы, мол, так подзарядили друг друга любовью, что нам ее теперь на всё и на всех хватит. Прощай, пойдем делиться с остальными.
– Что значит объяснила? – изумился я. – Ты же по-французски не понимаешь!
– Оказывается, понимаю, – сказал Саня. – Оказывается, можно говорить на разных языках и понимать друг друга. Я вон с тобой полчаса на одном языке говорю, а ты ни чёрта понимать не хочешь. Ладно, пошли назад к костру, а то наши умники скажут, что мне мало было трех часов с Натали, так я еще с тобой на час уединился.
На следующее утро мы, свернув лагерь и упаковав вещи и оставшийся мусор, покинули кемпинг. Наши машины весело катили по французским дорогам, отороченным по краям майской зеленью. Санино лицо было задумчивым и сияющим одновременно
– Я свободен, – повторял он, – свободен, свободен!
Впрочем, по мере приближения к германской границе сияния на Санином лице оставалось всё меньше, а задумчивости становилось всё больше. Наконец, мы пересекли границу. Эльзас остался позади.
– Вот мы и в Германии, – зачем-то произнес я вслух.
Саня мрачно кивнул. Около часа мы ехали молча.
– Слушай, – не выдержал я, – что с тобой опять случалось? Вспомни, что ты говорил вчера...
– Вчера были любовь и водка, – сказал Саня.
– А сегодня?
– А сегодня предчувствие и похмелье.
Он снова замолчал. Вскоре один из щитов на обочине автобана сообщил, что до нашего городка осталось тридцать километров. Саня запаниковал.
– Что я ей скажу? – повторял он. – Что я ей скажу, что я ей скажу?
– Наташе? – глупо уточнил я.
Саню передернуло.
– Ничего ты ей не скажешь, – заявил я.
– Я не скажу – другие скажут. Колюня, например. Не по злобе, а по глупости.
– А как же плеск воды, звездное небо и сосновые иголки?
– Они мне сейчас под кожу впиваются, иголки эти.
– Да-а, – задумчиво протянул я. – Пока опасность далеко, все мы изрядные храбрецы. Интересно, что сказал бы по этому поводу твой папа-врач?
– Будь другом, заткнись, а? – попросил Саня.
Я заткнулся. Из дружелюбия.
Санина и Наташина свадьба состоялась, как и было назначено, в июне. Наташа была великолепна в белом свадебном платье, которое казалось продолжением ее почти белых волос, словно распущенных до самого пола. Зеленые русалочьи глаза ее сияли. Саня выглядел рассеянным и каким-то обреченным. Он вымученно улыбался, принимая поздравления, и всё время оглядывался по сторонам, точно ожидал, что сейчас появится кто-то или что-то и разрубит те самые водоросли, которыми он оказался опутан еще сильнее, чем до французской рыбалки. Не знаю, проведала ли Наташа о том, что случилось во время мальчишника, и не думаю, чтобы это особенно ее волновало. Имеющим над нами власть свойственно чередовать длинный поводок с коротким, чтобы мы, не забывая руки хозяина, мнили себя при этом свободными. И сердце, в общем-то маленькое и довольно глупое, которое порывалось любить всех и всё, начинает стучаться медленней и, как ему кажется, осмысленней, по частям, по крупицам отказываясь от чего-то большего и окончательно привязываясь к сдерживающему его поводку.