Роман Рыбников: „Почему я пишу о войне”

Мне повезло – я родился после войны. В далеком, холодном, но мирном 1949-м. Через четыре года после победы. Великой Победы в Великой Отечественной войне. На момент моего рождения моему отцу – фронтовику, отшагавшему дорогами войны «от звонка до звонка» – все её 1418 дней, исполнилось 28 лет, а матери – 21. Следовательно, в 1941-м им было соответственно 20 и 13 лет.
Я подумал о своих детях… Сын мой в 20 лет учился в престижном университете, а дочь в тринадцатилетнем возрасте ходила, как и положено, в школу. Я представил своих детей на войне, и мне стало страшно… Мальчишкой мне, как, наверное, и многим другим сверстникам, казалось, что на войне воевали взрослые люди. Так, во всяком случае, нам виделось с экранов кинозалов и со страниц книг. А воевали, как оказалось, в большинстве своем вчерашние дети – мальчики и девочки… И их убивали, и им тоже доводилось убивать…
Из моей, как потом оказалось, многочисленной родни, на войне побывали практически все. Мои родители и родители жены, наши бабушки, дедушки, дяди, тети. А вот возвратились не все. Погиб отец моего папы, следовательно, мой дед, кадровый военный, который эвакуировал жителей Ворошиловграда и, отправив последний эшелон, сам попал под бомбежку… Теперь его имя ношу я.
Но тогда, мальчишкой, когда я узнал от родителей, что меня назвали в честь деда, я впервые ощутил на своих плечах тепло солдатской шинели и тот груз ответственности, который мне предстояло пронести через всю жизнь. А еще запомнил вкус воды, которую пил из отцовской алюминиевой фляги, привезенной им с войны. Никогда более вкусной воды так и не пил.
Мама моя вот уже более шестидесяти лет ждет с войны возвращения своего младшего брата. Было ему 12 лет. Когда началась война, Мотл, так звали маминого брата, все говорил: «Я тоже пойду на фронт, я пойду к нашим солдатам и вместе с ними буду бить фрицев». Ему говорили: «Подожди, ты еще маленький, подрасти сначала…»
Случилось все на одной из железнодорожных станций, во время очередной бомбежки. В небе – фашистские самолеты, на земле – беженцы и наши солдаты. Разрывы бомб, крики, стоны, какие-то команды…Когда все стихло и дым рассеялся, когда люди, те которые остались в живых, стали собираться в кучки, отыскивая своих, маминого брата среди них не оказалось. Не было его и среди убитых.
«Может быть, действительно ушел с нашими солдатами?» – думает все эти годы мать. «Может быть, остался все-таки в живых и ищет нас?» – с надеждой повторяет про себя, выплакав все глаза после просмотра очередной телепрограммы «Жди меня». Вот такая она – война…
А мы, тогдашние мальчишки конца сороковых – начала пятидесятых годов минувшего столетия, играли, конечно, в «войнушку». И ходили, в прямом смысле этого слова, по минному полю. Потому что среди многочисленных строек, разрытых котлованов земля сплошь и рядом хранила в себе смертоносный груз еще не остывшей войны: бомбы, мины, гранаты, патроны, гильзы… Взрослые предупреждали нас, просили: «Дети, будьте осторожными, внимательными, берегите себя. Смотрите под ноги, ничего не берите в руки…»
Мы береглись, старались быть осторожными, и многим везло, в том числе – и мне. А вот наш одногодок Женя, семилетний Женя подорвался на мине. За две недели до начала первого в нашей жизни школьного года… Он лежал в маленьком гробике, а рядом стояли мы – взрослые и дети. Весь дом. Никто не плакал, все молчали… Оглушенные, придавленные. Наверное, нас объединило общее чувство скорби и вины перед Женькой. Мы – живы, а он – нет. Вот и взрослые возвратились с войны живыми, и самой войны уже десять лет нет, а он, Женька, был настигнут ею в мирное время…
А потом на кладбище, когда над Женькиной могилкой вырос свежий холмик, его мама достала кулечек с конфетами и направилась с ним к нам, малышам. Она протягивала каждому карамельки, а наши ладони почему-то не разжимались. Тогда эта женщина обошла каждого из нас, прижала к себе и сказала: «Деточки мои, я вас очень прошу – возьмите, скушайте. Так надо, так положено. Тогда и сыночек мой будет чаще прилетать к нам из-за облачков…» Как же долго наши детские пальцы разворачивали эти конфетки, и как же долго они таяли во рту… В тот день я сделал для себя еще одно открытие – конфеты тоже могут быть горькими…
Свою жизнь в журналистике я начал в 1967 году, в год открытия Луганской областной газеты «Молодогвардієць», в штат которой был зачислен восемнадцатилетним юношей. Тот, первый, самый дорогой и памятный для меня состав «молодёжки», стал путеводной звездой в моей последующей жизни. Рядом со мной трудились 23-х, 25-ти и 28-летние коллеги. Молодые, красивые, умные, энергичные, а главное – доброжелательные и талантливые, которые щедро и бескорыстно делились своим профессиональным и жизненным опытом со мной – самым младшим.
Однажды мы всей редакцией отмечали самый главный для нас день – 9 Мая. Налили в стаканы по сто граммов, встали, выпили… Я смотрел в лица своих коллег, и их глаза были полны слез. Стоявший рядом со мной Юра Быстрюков обнял меня и сказал: «Мы всегда плачем в этот день, пойми нас…» Позднее я узнал горькую правду этих слез. У него – Юры Быстрюкова, равно как у Саши Вакуленко, Игоря Милютина, Вани Низового, Анатолия Данилова, Светланы Твердохлеб, Миколи Ночовного и Миколи Малахуты, Виталия Замая с войны не вернулись отцы… А у Вани Низового война забрала и отца и мать… Вот такою была та, наша «молодёжка». Спустя годы поэт Иван Низовой скажет об этом: «Мы оказались военным сиротством, но не потерянным поколением, а вопреки всему – состоявшимся». И этому тоже было свое объяснение. Все мои тогдашние коллеги – дети войны, вышли из одной солдатской шинели своих дедов и отцов-фронтовиков, которая перешла к ним по наследству…
А в двух других областных газетах – «Прапор перемоги» и «Луганская правда», журналистский костяк составляли вчерашние фронтовики. Мне посчастливилось работать и общаться со многими из них, дышать одним воз-духом. Вот почему помимо закрепленных за мной обязательных тем – освещение экономических и социальных вопросов, я каждый год в канун Дня Победы добровольно «закреплял» за собой тему Великой Отечественной войны. Никто из старших товарищей не спрашивал о том, почему я это делаю. Все понимали без слов. Только говорили: «Пиши. Это – надо».
Сегодня, когда уже более двадцати лет нет в живых моего отца-фронтовика, практически всех героев публикаций, собранных в эту книгу, когда каждый год, к величайшей моей скорби, уносит с собой и коллег-фронтовиков и тех, на чье детство выпала война, я отдаю этим дорогим для меня людям свой последний и главный долг, продолжая нести бессменную вахту Памяти.

Роман Рыбников
 декабрь 2009 г.

Двоє
 Розмова з донькою

Моя донька дуже любить свого діда. Вона так і каже: «Мій найкращий дідусь Гена». Коли я приходжу з нею до нього в гості, вона примушує його стрибати, гратися з нею, а потім бере його за руку, за ту саму, на якій немає великого пальця. Вона бере його за цю руку і тихо запитує діда:
– А тобі було боляче, коли собачка пальчик відкусила?
– Боляче, – відповідає дід.
– Вона була зла, та собачка?
– Дуже зла…
– І ти, мабуть, пустував?
– Пустував, – сміється дід.
Тоді донька біжить до мене і кричить:
– Татку, татку! Дід пустував і йому собачка відкусила пальчика…
Їй подобається ця історія з пальчиком. І завжди вона розпитує про це діда.
Було це під Старою Русою. Так, так – під Старою Русою. Раніше, коли був хлопчиськом, все розпитував батька про війну, і міста знав точно – де й що відбувалося. А тепер, коли подорослішав, і вже у самого донька – все не виходить поговорити про це. Незручно якось.
Так от – під Старою Русою сталося це. Артилерійською обслугою командував батько. Довго тримали оборону. І коли вже вкотре відлетіли «юнкерси», струсили солдати з себе землю, що присипала їх, і озирнулися (це, хто живим залишився): гімнастерки у всіх – в крові. А він спочатку і не помітив. Хотів поправити гімнастерку – а з рукою щось не гаразд. Подивився, – а пальця, як кажуть, як і не було. А навкруги – зрита земля, спотворені гармати, і вони, солдати – вбиті і поранені…
* * *
– Недобре це слово «війна», дочко, недобре. Ось дивись скільки у тебе фарб – жовті, зелені, блакитні. Жовтою намалюй сонце, зеленою – траву, а блакитною – небо…
– У війну діти малювали чорною фарбою. Іншої не було. Та й не фарба то була – сажа. Ось багато – багато рисочок (точно, як салют, який ти бачила, донько) – це наші танки і зенітки по ворогові б'ють. А ось і дерева, і сонечко – теж чорні. Мабуть, і дійсно так було: чорне на білому фоні.
Чорним по білому одна ленінградська дівчинка, трохи старша від тебе, Таня Савичева, писала свій щоденник. Не щоденник, власне, це був. А просто невеличкі аркушики. І на останньому було написано «Залишилась тільки Таня». Померли всі у Тані. І Таня померла теж. Коли ти виростеш, я обов'язково повезу тебе до Ленінграда і покажу ці аркушики. Вони зберігаються там, на Піскарівському кладовищі. А поряд – поховані люди – старики, жінки, діти. Дуже багато людей. Вони померли. Тому, що була війна. Сьогодні сюди приїздять мільйони людей. Я обов'язково повезу тебе туди. Ти повинна прочитати щоденник Тані.
А ще у Ленінграді, на одному з будинків, це на Невському проспекті, висить табличка: «Цей бік вулиці найбільш небезпечний при артобстрілі». Це теж війна, дівчинко. І живе тут жінка. Вона вчителька. І приходить ця жінка в клас, вже зараз через багато – багато років після війни і запитує у своїх учнів: «Діти, ви сьогодні снідали?» Тому що були, дочко, в житті цієї жінки дні, коли існувало слово «хліб» і не було самого хліба. Це теж через війну, дочко…
А ще ми побуваємо з тобою у Волгограді, Бресті, Хатині, у Краснодоні… Нам треба багато з тобою побачити. Обов'язково.
* * *
– Пам'ятаєш, вчора ми гуляли з тобою в парку. Поряд бігали хлопчаки і грали у війну. Вони бігали з іграшковими автоматами (ми їх бачили з тобою у «Дитячому світі», коли купували ляльку) і кричали: тра-та-та! тра-та-та-та! Вони бігали і кричали навколо якоїсь дівчинки з лялькою в руці. Вони не випускали її з кола і дівчинка ледь не плакала. Тоді з лави піднявся її дідусь, і хлопчаки відразу припинили гру, дивилися на нього. А дівчинка притислась до його руки, міцно притислась. Так і стояли вони – дівчинка і дідусь. А ти запитала у мене: «А що у дідуся з ногою» і я сказав – це теж війна.
А потім ми пішли додому і я поклав тебе спати. Пішов до кухні і увімкнув приймача. Радіо передавало: серед убитих – старики, жінки, діти… І тоді я побіг, так, так – я, мабуть, побіг, тому що, схилившись над твоїм ліжком, я важко дихав. А ти спала. Обійнявши ляльку, посміхалась. І тоді я з полегшенням сів на стілець. Я пригадав. Так, я просто пригадав. Я пригадав, що народилась ти у 1975-у. Так, у 1975-у – через тридцять років після війни. І назвали ми тебе на честь Перемоги – Майя.
А в цей час десь на земній кулі йшла війна…

1977р.


Солдат Николай Скрыпник

С войны солдат Николай Скрыпник принес такие «гостинцы»: солдатскую флягу да котелок с ложкой, награды за освобождение Будапешта и Вены, осколки вражеской мины, которые глубоко засели в тело. Уходил на фронт он с кудрявыми пышно вьющимися волосами, а возвратился домой совершенно седым. Вот такие гостинцы принес с войны солдат Николай Скрыпник. Но был среди них и тот, самый главный и желанный, ради которого и отшагал в солдатской шинели всю Россию и пол Европы солдат Николай Скрыпник – Победа.
С ней и постучался в окошко родного дома, совсем маленького украинского села Карпухино, что в нескольких километрах от Ровеньков, морозным ноябрьским вечером 1945 года.
Николай Акимович кашлянул в кулачок, повернулся к жене и улыбаясь:
– Это уж пусть она лучше расскажет, как все было.
Валентина Степановна отложила свои дела у печки и также улыбаясь начала:
– Да что тут говорить: конфуз, можно сказать, вышел. Родного мужа чуть было в дом не пустила. Впервые за всю жизнь… И когда – с фронта…
А вышло все так. Возвратился с войны домой солдат Николай Скрыпник не один, а со своим фронтовым другом, тоже – Николаем. Чем ближе к дому – горячей в висках, и сердце вроде бы не на месте. Когда возвратимся, думает: постучит в окошко, на стук выйдет жена, откроет калитку. Он, Николай, как водится, обнимет ее, поплачут, наверное, потом войдут в дом, где осталось довоенное тепло, дети… Так думалось в дороге солдату Николаю Скрыпнику. Но уже у калитки родного дома совсем обессилили израненные ноги, и как ни пытался сладить с дрожью в теле бывший солдат – ничего из этого не получалось.
– Ты, Коля, первым постучись, – обратился он к другу. – Как бы на ночлег попросись.
Постучали. Скрипнула на крыльце входная дверь, свет из коридора осветил узкую дорожку к калитке. Послышались шаги. Николай Скрыпник осторожно отошел в сторону. Вот и калитка открылась, и по голосу Николай сразу же определил Валентину.
Разговор, можно сказать, шел спокойный и даже приветливый, но незнакомого солдата Валентина в дом пускать ни в какую не желала.
Видит Скрыпник, что из их затеи ничего не получится, и не только его фронтовому другу, но и ему самому, законному мужу Валентины, доведется коротать ночь у калитки родного дома… Не выдержал всего этого, вышел из темноты и с дрожью в голосе:
– Что же ты, жена, родного мужа в дом не…
Валентина как стояла, так и подкосилась на Николая. Не помнит, как и в дом зашла. А потом Николай, склонившись над миской, подставлял свое тело воде, и поливала его из кувшина жена, прикрыв рот платком. Чтобы не разрыдаться. Потому что тело Николая было все и сплошь в шрамах, а раны на ногах и вовсе кровоточили. Одиннадцатилетняя Нина и девятилетний Борис, затихшими стояли возле матери и смотрели на отца.
В ту ночь подушка, на которой лежали голова к голове Николай и Валентина, вся промокла от слез. Были это слезы радости и слезы надежд: что вернулся, наконец, живым с фронта муж и отец, покончено с проклятой войной и жить им теперь новой жизнью – мирной и счастливой.
Жизнь таких людей, как Валентина Степановна и Николай Акимович Скрыпники, измеряется тремя отрезками: до войны, война, после войны. Так вот. До войны, в 1933 году, двадцатилетний Николай и семнадцатилетняя Валентина Скрыпники расписались, то есть, создали семью. И было у них в ту пору, как вспоминает сегодня после полувековой совместной жизни Валентина Степановна – я да он. И моя любовь.
До войны Скрыпники были железнодорожниками. Валентина работала в вагонном парке, а Николай – составителем вагонов. Для них весь огромный человеческий мир был сосредоточен здесь, в маленьком, но родном Карпухино. Старшие Скрыпники ни до войны, ни после, так ни разу и не побывали дальше своей «малой родины».
Для них вся жизнь сосредоточилась здесь: с общечеловеческими делами, заботами, тревогами и радостью. Работали, строились, растили детей. И так уж вышло, что именно война оторвала Скрыпников от привычных дел, и что еще более непредвиденное – провела она солдата Николая Скрыпника не только дорогами родной страны, но и пол Европы довелось увидеть. Дорого пришлось заплатить за это солдату Николаю Скрыпнику.
Первый раз он был ранен в 1942-м на Дону. Они, минометчики, сдерживали яростные атаки врага, ни на миг не отступая назад. В этом бою и вошли в тело солдата Скрыпника первые девять осколков разорвавшейся вражеской мины. Пробиты обе руки, ноги. После госпиталя – снова на фронт. И надо же такому случиться, почти что в родные края – на Донбасс. Здесь пришлось выдержать, пожалуй, одно из самых страшных испытаний, выпавших на солдатскую долю Николая Скрыпника.
Когда, уже будучи вторично раненым в ногу и голову, он, Николай Скрыпник, оставался единственно уцелевшим из всего пулеметного расчета, на него, тяжелораненого, с разбитым пулеметом, медленно надвигался фашистский танк. Солдат попробовал подняться. И это ему удалось. Он пытался добежать до остатков своего пулемета, и это ему тоже каким-то чудом удалось. Но фашистский танк шел следом.
Он надвигался всей своей тяжелой металлической громадой на израненного солдата и страшно громыхал за спиной. Так и передвигались они по полю: впереди, шатаясь, Николай Скрыпник, а за ним издевательски – танк. Он споткнулся и упал, солдат, в случайно оказавшуюся под ногами траншею, а танк остановился над ним, в последний раз разворотив своими гусеницами спасательную тран-шею, и пополз дальше, оставив засыпанного землей солдата.
Нашли его под вечер. Когда раскопали, капитан с горечью промолвил: «Да ты же весь белый, Скрыпник»… Так за несколько минут своей жизни солдат Николай Скрыпник стал седым. Снова госпиталь. Здесь, в Ташкенте, узнал он, что освобождены Ровеньки, значит, и его родное Карпухино тоже. И опять – фронт. Уже на Запад. С освобождением. Встречали его в Болгарии, Румынии, Венгрии, Австрии. В Австрии 9 мая 1945 года, солдат Николай Скрыпник и встретил Победу. Теперь назад – домой.
Еще долгих восемь месяцев по возвращению домой пролежал Николай Акимович в госпитале на излечении. Как ни старались хирурги, но все осколки из тела бывшего солдата им извлечь не удалось. Так и приступил к мирной жизни фронтовик.
Решил попробовать поработать на шахте – до нее рукой подать. Спустился под землю. А когда поднялся после окончания смены на-гора, отдышаться не мог. Дали знать о себе раны. Все тело пронизывала боль. Тогда с горечью и подумал про себя: «Не ходок я. Не ходок». И закурил папиросу. Он еще две недели пытался бороться с проклятыми осколками, но последние, как бы нарочно, шептали ему те же слова: «Не ходок. Не ходок». Тогда он пошел работать на поверхность и стал топить баньку шахтерам.
А еще Николай Акимович строил дома. Сам строил. Благо – на все руки мастер. Строил для людей, чтобы жили они в этих домах долго и счастливо. Перестроил и свой старенький довоенный домик. И наполнился он детскими голосами: в 1946-м родилась Зинаида, в 1948-м – Николай, в 1950-м – Александр, в 1953-м – Анатолий, в 1956-м – Наталья. Семерых детей вырастили и воспитали Валентина Степановна и Николай Акимович. А когда дети подросли, стали взрослыми и сами поженились да повыходили замуж, Николай Акимович и им своими же руками построил дома. Чтобы тоже жили в них долго и счастливо. И подарили сыновья и дочери своим родителям одиннадцать внуков. А еще дети – особая гордость старших Скрыпников.
Первым на шахту пошел работать Борис. Был звеньевым. В его же звено пришел и средний – Николай. Потом в семейный забой спустились Александр и Анатолий.
Работает на шахте и сестра Нина. О том, как трудятся дети Валентины Степановны и Николая Акимовича знает сегодня вся страна: комсомольско-молодежный коллектив бригады рабочих очистного забоя Николая Скрыпника с шахты имени Фрунзе производственного объединения «Ровенькиантрацит» пятый год подряд добывает по 1 миллиону и больше тонн антрацита!
У детей Скрыпников, родившихся до войны и после нее, к войне отношение однозначное – ненависть. Они ненавидят ее и не хотят войны, как все здравомыслящие люди. Поэтому и трудятся сыновья-мастера по-особому, памятуя, какой ценой завоеван для них сегодняшний день. Ежегодно на майской вахте Памяти члены бригады Николая Скрыпника добиваются рекордных показателей в труде, ежегодно этот коллектив перечисляет в Фонд мира денежные средства.
Май в доме Скрыпников – месяц знаменательный. Май нынешнего года – особенно. 15 числа Николаю Акимовичу исполняется 70 лет. В этот же день именинники и его сыновья – Николай и Александр. А еще в нынешнем году, это уже на день шахтера, в августе, сыграют в доме Скрыпников и золотую свадьбу – полвека прожили вместе Валентина Степановна и Николай Акимович. Полон голосов сегодня их дом: дети постоянно приходят, внуки. Пришли они сюда и в день нашего приезда. 
Николай Акимович поначалу было даже растерялся: думал к сыновьям приехали корреспонденты – они у него знаменитые. Оказалось – к нему, да жене – Валентине Степановне. А тут еще и фотоаппарат. Совсем смутился. Поспешил бриться. Неудобно на фотографии «колючим» оказаться. Пока брился старательно лезвием, зашла в комнату Валентина Степановна. Сорочку свежую для мужа и пиджак принесла, и сама вся какая-то помолодевшая, в платочке светленьком, с веткой сирени в руках…
Фотографироваться решили во дворе. Стали Николай Акимович и Валентина Степановна рядом и опять – как пятьдесят лет назад: я да он. Присел на стул, расправив медали на пиджаке, Николай Акимович. Как солдат, вернувшийся с фронта, присел. Не надолго. На минутку. Передохнуть. А рядом стала его жена, Валентина Степановна, которая была с мужем до войны, во время войны и после войны. Так и запечатлел их фотообъектив. Через 38 лет после Победы.

1983 г.