Сергей Евсеев

Мне стала часто снится моя «Чернобыльская девочка» – та малышка, пухленькие губки, розовые щечки, темные выразительные глазки из-под черных, словно нарисованных ресниц, белоснежное платьице, огромные белые банты в косичках, беленькие гольфы в черных лакированных туфельках, – которую я торжественно нес на руках по Крещатику первого мая 1986 года перед толпами зрителей.  Почти как на линейке в честь открытия нового учебного года на первое сентября: девочка-первоклассница в парадной форме с большим блестящим звонком в руке –  на плече у десятиклассника. Все смотрят на них, обходящих по кругу строй школяров от первых до десятых классов, радуются, хлопают в ладоши в порыве общего душевного подъема. Не всем, конечно, и радостно, что закончились каникулы и начинается очередной этап мучений: бесконечные уроки, задания на дом, тетрадки-учебники, когда на дворе все еще, кажется, продолжается лето… Только я в ту далекую памятную весну 1986 года был уже не десятиклассником, а курсантом-третьекурсником Киевского высшего военного инженерного дважды краснознаменного училища связи имени Михаила Ивановича Калинина. Причем, третий курс был уже, считай, на исходе: всего и учиться-то осталось  – май да половина июня, а там сессия и долгожданный летний отпуск! И шел мне тогда двадцатый год. А девочка моя – да, вполне могла быть первоклассницей, если не сегодняшней, так завтрашней уж точно – было ей на вид лет шесть – не больше.  Признаться честно, и личико-то ее я сейчас уже не припомню – так, общие смутные очертания: пухленькие губки, пухленькие розовые щечки… Но вот глаза, этот выразительный, испытующе-тревожный, уже вполне женский взгляд ее темных глаз из-под  черных ресничек – это я вольно или невольно запомнил на всю жизнь. Поэтому можно определенно сказать, что один только этот взгляд мне и снится в последнее время – все остальное расплывчато, неясно. Но именно по этому взгляду, – долгому, изучающему, дескать, можно этому дядьке довериться или нет, – я и узнаю в своих тревожных, как наваждение  повторяющихся снах мою «чернобыльскую девочку» из той далекой весны 1986 года. 

Ах, какая же в тот год была необыкновенная весна! Ранняя, звонкая, дивная – завораживающе яркая и вся какая-то нарочито пышная, торжественная. Она как-то незаметно, уже к концу апреля, превратилась в изнурительно знойное лето…  

И как же нам несказанно повезло-то в ту весну: парад в честь Дня Победы на Крещатике на этот раз отменили, хотя мы и начинали уже к нему, как всегда, загодя, где-то с начала марта, готовиться – формировать парадные расчеты, коробки, шеренги, чеканить между лекциями и самоподготовкой строевой парадный шаг на плацу. А вместо парада нас решили привлечь на первомайскую демонстрацию. Какая «шара»: всех и делов-то – пройти рядами в повседневной форме по главной улице города, правда, в касках и плащ-накидках, да еще с маленькими детьми на руках, изображая, видимо, воинов-освободителей и таким образом материализуя расхожий в те времена лозунг: «Народ и армия – едины!» Так что вместо изматывающих строевых тренажей нас ждали всего несколько дневных репетиций (слово-то какое чудное, непривычное!) по прохождению шеренгами мимо правительственных трибун на Крещатике. Считай, двойное удовольствие: и от самоподготовки «шлангануть», и на Крещатике лишний раз побывать. А Крещатик – это ведь, как известно, самое притягательное было место для всех киевских курсантов – там и кафешки всякие-разные, и магазины, и кино, и танцы, и уютные «темные аллеи» в огромном парке по-над Днепром, где всегда можно укрыться от лишних глаз… Ну и, конечно же, девушки, как говорится, на любой вкус и цвет – море очаровательных киевских девушек, которые съезжаются сюда по вечерам со всего города вроде как специального, чтобы наш брат курсант мог выбрать себе подходящую подругу, а то и спутницу жизни. Но девушки, как и все другие радости жизни, как, например, кино, мороженое и танцы-манцы, еще ждали нас в будущем, ведь так много праздников было еще впереди, в этом чудесном месяце мае. А пока – был еще только апрель, двадцатые числа – и мы почти каждый день вместо самоподготовки с радостью отправлялись строем на Крещатик, на очередную репетицию первомайской демонстрации. Кто знает – какое это на самом деле счастье для засидевшихся за глухим училищным забором курсантов выйти вот так, всем вместе, на простор чарующих киевских улиц, вдохнуть всей грудью этот неповторимый воздух киевской весны – воздух свободы и какой-то влекущей тайны… потому что Киев – такой город, где кажется, что за каждым углом, каждым новым поворотом улицы тебя поджидает что-то необыкновенное, что вот-вот для тебя откроется какая-то тайна. А у каждого из нас тогда была своя сокровенная тайна. И одна на всех была та необыкновенная, чарующая киевская весна!.. Кто же знал тогда, что эта весна войдет в историю, как «чернобыльская». И наша первомайская демонстрация тоже со временем станет эдакой притчей во языцех… Кто тогда мог это знать! Ведь наши отцы-командиры умели хранить военную и государственную тайну. До определенного момента… Оттого нам и невдомек было, сердешным, отчего это приподнято-восторженное наше настроение, юношеский наш задор начали постепенно, к закату дня, сменяться неожиданно наваливающейся усталостью, когда ноги становились будто ватными, не желая слушаться, а голова наливалась свинцовой тяжестью… Но, что самое ужасное – к концу этих тренировочных прохождений по Крещатику во рту пересыхало так, что невозможно было сглотнуть слюну, чтоб избавиться от этого едкого липкого кома в горле, от этой тошнотворной густой пленки, покрывшей все небо… 

И потому, уже в стенах своего училища, мы, едва заслышав долгожданную команду «Разойдись!» – мчались наперегонки по лестнице в свою казарму, в умывальник, и, отталкивая друг друга, надолго приникали   к водопроводным кранам – и все тянули-тянули в себя живительную прохладную воду, как всегда попахивающую хлоркой, и все никак не могли избавиться от этой непривычной жажды, от густого вязкого налета на небе.  А от водопроводной воды, к тому же, в горле надолго оставался неприятный металлический осадок… Нам так казалось тогда, что это именно от воды из-под крана этот характерный металлический привкус во рту. Да!.. 

И только уже после памятной той первомайской демонстрации на построении перед долгожданным праздничным увольнением в город наш начальник курса подполковник Самойлов Иван Ильич, предупредил нас, чтоб поменьше «шатались по улицам», поскольку "на атомной станции в Чернобыле произошла авария"… «Слово-то какое дивное – Чернобыль!... – подумал я тогда. – Быль или небыль!..» Легко сказать: «Не шляйтесь по улицам!» – а куда ж нам, иногородним-то, было деваться? 

А на следующий день, второго мая, наступило уже настоящее лето – солнце палило нещадно и звало куда-то поближе к воде, на пляж. Половина нашего курса и проводила время у воды, в Гидропарке – там, по крайней мере, можно было переодеться в спортивную форму, а то и вовсе разоблачиться до плавок, укрывшись где-нибудь подальше от посторонних глаз в обширной зеленой зоне, чтоб не «отсвечивать» своей «парадкой». А мы с другом моим ситным – москвичом Андрюхой Калашниковым слонялись по враз опустевшему и притихшему городу  и все удивлялись: куда же подевались все люди?! И почему не слышно привычного для Киева детского гомона из окрестных дворов и скверов. 

«Древний город словно вымер, странен мой приезд", – крутились на уме ахматовские строчки. Киев и впрямь словно вымер уже на следующий день после памятной той первомайской демонстрации, во время которой все улицы и проулки, прилегающие к Крещатику, казалось, были заполнены морем людей, которому не видно было конца и края… И вот тебе на – полная пустота, настороженная тишина и… свобода!... Город превратился в музей под открытым небом – для нас двоих и еще таких же немногих бедолаг, как мы с моим московским дружком… 

Тогда же, на майские, в одну из душных тревожных ночей мне и приснилась впервые моя девочка: пухленькие губки, розовые щечки, белоснежное платьице, такие же ослепительные бантики в косичках… И какое-то не по-детски серьезное при этом личико, какое, наверное, бывает у взрослых женщин, потерявших своих мужей на войне. Такая вот ассоциация сложилась в душе у начитанного и впечатлительного юноши, каким я был в ту далекую пору. И это осталось в памяти.

И вот  теперь, по прошествии 30 лет после того чернобыльского нещадного лета,  эта девочка снова стала сниться мне ночами – и опять смотрит она на меня своими темными недетскими глазищами из-под длинных, словно нарисованных ресниц, причем, смотрит с женской укоризной, как будто спрашивает: «Ну, что же ты, а?» 

А что я? Я и сам-то в ту памятную киевскую весну был всего лишь безусым юнцом в военной форме, едва ли не ребенком. Бог миловал, участие в первомайских демонстрациях, уборке парков и скверов по осени и обслуживание аппаратных связи на учебных наших полигонах, когда мы терли их мокрыми щетками чуть ли не до дыр, смывая радиационную пыль, – это было лучшее из того, что могло выпасть нам, будущим офицерам, в те тревожные весну и лето. 

А девочку свою «чернобыльскую» я нес бережно – даже чересчур бережно, стараясь не раскачиваться и как можно мягче ставить ногу на асфальт. И так же бережно опускал ее на землю, когда наша колонна достигала ресторана "Столичный". И провожал еще ее взглядом, когда многочисленные белые банты словно бабочки мелькали между нашими рядами, утекая многочисленными ручейками куда-то в сторону музея Ленина. И замечал еще, как вслед им часто-часто хлопали своими широкими полами-крыльями узнаваемые серые плащи... Так что мне не в чем повиниться перед моей девочкой. Да и не укоризненно она смотрит на меня в моих нынешних смутных снах, нет, скорее по-женски жалостливо, сочувственно. Эх, знать бы, где сейчас эта моя девочка, какой она стала теперь? 

...Какая же яркая, какая нарочито пышная выдалась в тот год весна, как рано покрылись нежнейшей зеленью и воздушным белым цветом сады и парки по-над Днепром. Какими надеждами, предчувствиями, мечтами полнились наши юношеские сердца в ту незабываемую весну!.. Да, да  в ту самую весну, в которую город внезапно накрыло оранжевое душное облако, посеявшее хоть и невидимую, но страшную угрозу для всего живого. «Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику. Имя сей звезде – Полынь!..» 

Слово-то какое дивное: Чернобыль – быль или не быль, – все перебирал я в уме словами, пока не осенило: это ж – черная быль! "Чернобыль – это с украинского полынь, трава такая, знаешь?" – растолковывали мне мои украинские друзья-товарищи. Но я-то уже знал тогда, что Полынь – это такая звезда… Светом этой звезды была озарена девятнадцатая весна моей неприкаянной юности.