Александр БАЛТИН

ЧТО ДЕЛАТЬ РАЙСКОЙ ПТИЦЕ, ЗАЛЕТЕВШЕЙ В ХЛЕВ?

Эссе 

ИЗНОШЕННОСТЬ РУССКОЙ КЛАССИКИ

Жизнь стала ярче советской?

О, во много раз – поглядите на огненного всадника рекламы, несущегося над городом! Полюбуйтесь небоскрёбами в центре Москвы – чем вам не Нью-Йорк? Ну, Сидней – в крайнем случае! А сколько сверкающих ресторанов и кафе! Сколько банков – этих слонов современной жизни и городской архитектуры!

Жизнь стала заманчивей? Во много раз: деньги так и манят всюду, везде; переливаясь траурной лентой соблазнов, зовут они молодых: запутайтесь скорее в шикарной ленте!

Какая тут классика! зачем она?

Помилуйте, изношенность классики очевидна!

Исступлённое богоискательство Достоевского соотносится с современной жизнью, как средневековые споры о количестве чертей, способных поместиться в угольном ушке.

Тяжеловесные вещи Толстого, исследующие – постепенно и во всех нюансах – развитие души, не вписываются в эпоху рваного, клипового мышления.

Гончаров? Замедлен и вял.

Лесков? Тут вообще архаика…

В общем, изношенность русской классики ясна – если грязную пену наших дней принимать за чистую воду.

Однако, исследованья Достоевского и Толстого, их спуски в человеческие глубины в принципе не подлежат обветшанию, как не подчиняется оному жизнь, в какие бы цвета она ни была раскрашена.

Свет, идущий от больших книг, может затмить сверканье рекламы – но это временная победа последней, ибо, оставаясь наедине с собой, серьёзно болея, подходя к последнему рубежу, любой принуждён к спускам в себя – и классики могут облегчить этот спуск.

Видимая изношенность русской классики, учитывая её нынешнюю непопулярность, такой же внешне-фальшивый  признак современности, как церковный официоз, якобы имеющий какое-то отношение к подлинности христианства.

Церковь возглавляет Христос?

Помилуйте, как-то сложно поверить, чтобы он согласился возглавлять оное денежно-властное земное учреждение – это столь же реально, как и все утверждения из ряду: классика мертва, классика не нужна, и проч.

Сдуйте грязную пену, сдуйте её всем лучшим, что есть в ваших душах, и всё станет ясно – как денный свет.

ПОЭТ И СУИЦИД

Исходя из сумрачного колорита жизни поэтов – тех, что остались, и того, что известен, – суицид был бы логичным завершением для большинства из них.

 И впрямь 90 процентов поэтов при интенсивности внутреннего горенья не получают во внешней, такой безнадёжно материальной жизни ничего. Они мечутся. Они стремятся доказать свою подлинность. В конце концов – правомерность своего существования на земле. Многие пьют, что вполне законно (не говоря уж о том, что алкоголь громоздит новые мосты, башни и облака образов). Иные хватаются за наркотики – но ни первое, ни второе не помогает, конечно.

Что делать райской птице, залетевшей в хлев?

Ибо действительность сильно напоминает его – с ражим хрюканьем денежных свиней – только брюхо у них не мягкое, а бронированное: всё подмяли.

Выход поэту оставлен один, правда, есть варианты: пистолет или лезвие, яд или петля. Ибо интенсивность душевного горенья не ослабевает, а мир по-прежнему не реагирует на результаты. То есть стихи.

 Что удерживает от бездны суицида? А вот это и удерживает большинство: если так ярко полыхает внутри, то не может быть это напрасным! Не может энергия горения расходоваться впустую!

Удерживает и вера, порою, пусть и не связанная (иногда связанная, впрочем) с формальной воцерковлённостью.

Живите, поэты!

Вечность существует – правда, неизвестно, как там.

Может быть, уютно, как в старой, комфортной библиотеке, а может – нет.

Живите – ибо интенсивность горения сама по себе награда, пусть не понятная современному миру, растоптанному прагматизмом, деньгами, погоней за комфортом и удовольствиями, чёрствостью к другим.

Живите – правда за вами.

ПОЭТ И ЕГО РОЛЬ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ

Роль поэта в современном мире?

Не надо об этом – нет у него никакой роли!

Миллионостишье в интернете – кто разберётся в этом хлюпающем месиве?

Невозможно.

Деньги поют – голоса поэтов не слышны, да и не могут быть в предельно прагматичном, готовом уже выращивать детей бедняков, чтобы мозги их шли на корм богачам, обществе…

Но стихи существуют…

Видимо звуковые, смысловые нити тянутся сюда из эфира, или неведомых нам сфер, и эти содрогания, взрывы, смыслы улавливают люди, именуемые поэтами.

Вероятно, существование поэзии также необходимо, как и существование всего конкретного, материального, что, как нам кажется, и составляет сущность жизни.

Но отделить золото поэзии от словесного мусора, прикидывающегося поэзией, в условиях немыслимого количества текстов слишком трудно.

Невозможно почти.

Как невозможно быть поэтом в наши дни.

И правда – в большинстве случаев загнанные в тараканьи щели одиночества и кривого полупризнанья, толком ничего не могущие в практической жизни – как могут они жить?

Какое имеют право?

Да ещё толком не объяснят, в чём же их роль…

Делать нас лучше?

Значит, очень плохо справляются с задачей.

Изменять нас?

Помилуйте!

Нас изменили холодильник и телефон, а «Дон Кихот», «Мёртвые души» и «Мастер и Маргарита» – никак, что уж о современных сочинителях!..

Мир мелькает – пёстрый, соблазнительный, несущийся праздничными, а на деле траурными лентами; поэзия же требует сосредоточенности, остановки.

И всё же количество стихов, читаемых вечерами, на ночь, эти одинокие, индивидуальные усилия, думается, и дают роль поэту, и в чьих-то сознаньях немалую.

Как проверишь?

Тут нет никакой статистики – и мизерность тиражей поэтических сборников не тянет на неё, ведь всё есть в интернете.

Вероятно, при отсутствии поэзии общество совсем задохнулось бы в тисках прагматизма, клипового сознанья, безграмотности и безвкусицы…

Так, что есть у поэта роль, есть… Просто сиюминутность – не его среда.

А его среда – язык, который он, по мере возможности, развивает и шлифует, открывая новые смыслы, а иногда давая ему новые часы, показывающее то время, которое никакие деньги не отменят.

ИСТОРИЯ ТУСОВКИ

С конца восьмидесятых – поползло, затрещало, зашуршало… Будто вздыбилось литературное подполье, чувствуя: настало его время: мутное, тёмное…

Выезжали на криках – «Нас не печатали в Союзе!».

И правильно делали! – хотелось ответить всем этим псевдо-мастерам стёба, корявого шутовства, кривого филологического экспериментированья.

Но отвечать было некому, ибо захватывались всё новые и новые площадки, росли, хуже ядовитых грибов, премии, множились гранты тем, кто ничего не умеет…

Будто человек, решивший вбить гвоздь, чтобы повесить картину, саданул молотком по пальцу, рухнул с лестницы, порвал холст – и тут появился критик, заявивший, что именно такая ситуация и называется «повесить картину».

Нормой объявлялось то, что являлось графоманией.

Конечно, мутное понятие «тусовка» возникло не из литературной жизни, но именно последняя и явилась уютным лоном для самой неприятной тусовки.

Всё подвергалось осмеянию, и круговая порука всеобщих друзей не позволяла ничему талантливому проявиться.

Шутовским сделался уже будто и сам язык, начинённый всевозможными нелепыми словечками, искажающийся в основных нормах; мораль стяжательства тут же проступила и в сероватых разводах тусовочной бумаги: больше премий! Грантов! Поездок! Всё нам, нам! Нас не печатали в Союзе!

Сначала казалось диким.

Потом стали привыкать – без тусовки не проживёшь.

Попробуй, скажи что-то не то о важном тусовочном персонаже – ещё из премиального листа вычеркнут!

Далее возникло ощущение, будто тусовка сжирает литературу.

Это не так, конечно.

Просто она – с её мутной историей – спихивает оную литературу в разряд третьестепенного развлечения.

А история тусовки – именно мутная, гнилостная.

Прискорбная.

И пресловутое «ничто не вечно» – мало утешает, ибо жизнь, как известно, одна.