Марина Влади, описывая в своей книге визит в Переделкино, где жила семья Беллы Ахмадулиной, рассказывает, что дети спали вместе с собаками, а старая няня кормила нас и тех, кто приходил в гости, чем придется. Да, дома царил беспорядок, всегда было много животных, а еще постоянные гости — и всем нужно где-то спать и что-то есть. Но это же здорово! 

В разговоре о маме теперь невозможно не коснуться сериала «Таинственная страсть». Удивляет в нем степень условности... всего. Герои — кто эти люди? За ними ничего нет — зияющая пустота. Даже если ты не самый глупый человек, в жизни, наверное, может случиться период, когда по какой-то причине целыми днями ходишь по городу в обнимку с друзьями, к месту и не к месту декламируешь стихи, то и дело меняешь туалеты, все время пьешь и никогда не работаешь. Конечно, ходили и пили. И много еще чего делали, о чем в фильме не расскажешь. Но кроме количества алкоголя в крови в людях есть еще что-то. Человек значительнее своего образа жизни. Авторы, к сожалению, не приняли это во внимание. 

Относительно сюжета. Невозможно запретить публике интересоваться личной жизнью известных людей. Но тут каждый ищет свое. И для многих, вероятно, станет откровением, что мама на самом деле была скромной и застенчивой. Даже в кругу семьи ее браки никогда не являлись предметом обсуждения. Белле Ахмадулиной есть что предъявить миру и помимо этого: она дышала поэзией, ее компания — это Пушкин и Бунин... а не Евтушенко с Вознесенским. При всем уважении. 

Повышенное внимание к той эпохе мне понятно, но мама к шестидесятникам себя не причисляла и термина этого не признавала. Ей всегда казалось, что люди ее поколения любят в оттепели свою юность — с такой же нежностью мои ровесники вспоминают сейчас конец девяностых. Мама этой ностальгии не разделяла. Художник всегда шире — эпохи, моды, стилистических рамок. И конечно, поэзия не должна быть достоянием миллионов: люди нередко приходили на стадионы не во имя нее самой, а всего лишь отдавая дань моде. По счастливому стечению обстоятельств мамино обаяние, ее красота и необычный голос сделали камерные тексты интересными для неискушенных слушателей. Но степень таланта, конечно, не стадионами измеряется. 

Кроме того, сериалу «Таинственная страсть» недостает юмора. Дураки, разумеется, всегда относятся к себе серьезно, но мама к их числу не принадлежала. И в гастроном она не с высоко поднятой головой ходила, а тихонько стояла в конце очереди, из преувеличенной вежливости всех вперед себя пропуская. Долго пересчитывала мелочь, и ей было смешно, что она плохо знает математику. 

Маме казалась забавной знаменитая эпиграмма Александра Иванова «Вступление в март». В передаче «Вокруг смеха» автор озвучил ее на всю страну, пародируя и мамину манеру чтения. Конечно, написано это было с большой любовью — и все-таки... 

Мама смеялась и когда благодаря Ие Саввиной Пятачок вдруг заговорил с телеэкранов ее голосом: «Вот, Ия, какую ты мне свинью подложила». Не иметь чувства юмора — полбеды. А вот без самоиронии точно нельзя. Казалось бы, я должна была впитать эту истину, что называется, с молоком матери, но нет. Она даже не с опытом ко мне пришла — один уважаемый человек научил... 

В юности я писала очень глупые песни и исполняла их под гитару. И вот однажды — по настоянию мамы — меня пригласил к себе Булат Шалвович Окуджава: он специально выделил время, чтобы послушать эти бредни. Встретиться было нетрудно — в Переделкино мы жили на одной улице. Ни за что не пошла бы, потому что робела, но как отказаться, если меня уже ждали? Исполнила дрожащим голосом несколько песенок, разумеется, про неразделенную любовь. Голоса нет, слух тоже далеко не абсолютный, гитара плохо настроена, тексты невнятные — в общем, можете себе представить. Булат Шалвович внимательно все выслушал: «В творчестве очень важна самоирония. Нет ли у тебя, Лизочка, и таких стихотворений?» Но таких стихотворений у меня не оказалось — и мне вдруг стало настолько стыдно за себя, что передать невозможно. И вот тогда я поняла все и обо всем. А Булат Шалвович говорит: «Ну, раз нет и спеть ты больше ничего не хочешь, давай я покажу тебе дом». Дом — мне?!

Он еще что-то сказал про то, насколько важно иметь чувство юмора, но я больше ничего не услышала, как будто оглохнув от стыда. Только не подумайте, что Окуджава хотел меня пристыдить: он меня наставлял и сделал это очень деликатно. С тех пор песен не пишу, зато улыбаюсь чаще. На прощание Булат Шалвович подарил смеющегося Будду — этот сувенир очень мне дорог... 

Часто спрашивают, понимала ли я в детстве, чья именно я дочь. Поверьте, забыть об этом было просто невозможно. Однажды после маминого выступления ко мне, восьмилетней, подбежала экзальтированная дама и вдруг закричала: «Девочка, ты понимаешь, кто твоя мама?» Я очень испугалась, а она опять: «Твоя мама — великий поэт! Ты это понимаешь?» Я почувствовала в ее словах угрозу: следуя логике этой женщины, нужно было признать, что нам с сестрой всегда придется делить маму с поклонниками и телевидением, с ее мужем, письменным столом, а еще с шумной толпой очень уверенно выпивающих гостей. В тот момент я с трудом сдержала слезы, хотя не вполне понимала почему. Справедливости ради нужно сказать: никогда не было чувства, что мне недостает родительской любви. Внимания — да, не хватало, но в маминой любви я была уверена, и она делала все, чтобы я чувствовала себя любимой... 

Сейчас мне сорок три года и я ни о чем не жалею. Это хороший возраст. Может, после сорока как раз и начинаешь жить. Я появилась на свет в июне 1973-го... при загадочных обстоятельствах. В роддоме на «Соколе» под наркозом маму посетило видение: с ней говорили «они». Что за «они» точно сказать не могла, но речь шла обо мне — разумеется, на понятном ей языке. Некий голос сообщил что-то настолько важное, что мама воскликнула:

— Какая радость! Спасибо! Вот этого я никогда не забуду!

А голос засмеялся:

— Все так говорят — и все забывают. 

— Нет, я не забуду! 

И тут доктор, уже реальный, спрашивает: 

— Чего не забудете, Белла Ахатовна? 

И мама поняла, что забыла. 

На «Соколе» родилась и моя подруга Оля, дочь Владимира Войновича. До отъезда их семьи за границу мы жили в соседних подъездах и наши мамы вместе гуляли с колясками. Когда нас с Олей спрашивают, давно ли дружим, отвечаем: «С роддома». 

Имя мне дал профессор Реформатский — по его учебнику мы осваивали в Литинституте введение в языкознание. Мамины рассказы о нем рисуют совершенно удивительного старика, озорного профессора, который как-то попал в милицию за то, что в нетрезвом виде вместе со своими студентами ради забавы хотел прыгнуть с моста в Москву-реку. Когда я родилась, он пришел к нам и страшно возмутился, узнав, что меня назвали Софьей. Почему — никто не знает. «Об этом не может быть и речи, — заявил он тоном, не терпящим возражений. — Только Елизавета!» Почему Елизавета, профессор тоже не объяснил. Но имя всем понравилось. 

В роддоме мама, конечно, выделялась — и не только возрастом (ей было уже тридцать шесть). В палате находилось шесть человек, и юные мамаши все время ругались друг с другом из-за пеленок, которых всегда не хватало на всех. Мама увещевала соседок: «Не ссорьтесь — молоко не придет». И правда, не приходило, и их дети все время плакали. А у тех, у кого оно появлялось, сразу начинался мастит. Только у мамы молоко было, и как раз столько, сколько нужно. В общем, мои первые дни прошли очень спокойно, а главное — сытно. Может, поэтому я до сих пор сохраняю остатки оптимизма. 

Новость о том, что мне предстоит появиться на свет, стала для всех полной неожиданностью. Мама нашла в себе силы принять ее и стала думать о грядущем событии как о большой радости. Но они с папой хотели мальчика, собирались назвать его Александром — в честь Пушкина. И тут опять сюрприз: девочка. А ведь отец с Кавказа, для него это принципиальный момент. В записках из роддома мама уговаривала его принять случившееся как данность и полюбить меня хотя бы за то, что я на него похожа. Правда, сходство это, кажется, было мистификацией. Просто у меня в младенчестве волосы росли от бровей и до самой макушки. Вот на это мама и ссылалась. Мол, сразу видно, что кавказская девочка. Других общих черт не наблюдалось. 

Мой папа Эльдар Кулиев — сын Кайсына Кулиева, известного балкарского поэта и замечательного человека. Он сценарист и режиссер, выпускник ВГИКа, снял несколько фильмов. Сейчас тяжело болен. Когда они встретились, мама — она на четырнадцать лет старше — была уже зрелым человеком и состоявшимся поэтом, ему же было чуть больше двадцати. Мой дедушка пользовался в стране настолько большим авторитетом, что перед его сыном, казалось, были открыты все двери. Думаю, это во многом предопределило его судьбу. Еще совсем молодым, толком ничего не успев, он женился на Белле Ахмадулиной. Такие отношения — настоящее испытание для мужского самолюбия. Положение старшей в семье маме подходило мало, тем не менее она как могла обустраивала быт и даже помогала папе писать курсовые. Думаю, мама любила мужа и расстались они не по ее вине, но брак был обречен с самого начала. Знаю, что мой отец замечательно относился к Ане, моей старшей сестре, она сохранила о нем самые теплые воспоминания. 

После развода родителей я долгое время не виделась с папой, но общалась с его отцом. Мама переводила стихи Кайсына, они дружили. Когда дедушка умер, мне не было и двенадцати. Последние годы он провел в Чегеме, в Приэльбрусье (там сейчас есть его музей), и в Москве был редким гостем. Тем не менее я успела очень его полюбить. Кайсын был прекрасен и навсегда стал для меня идеалом мужчины: с вечной широкой доброй улыбкой в кавказские усы, он казался воплощением жизнелюбия. Я любила его всем сердцем — как умеет любить только ребенок. Кайсын — личность, поэт, в лучшем смысле этого слова самородок. Он дружил и переписывался с Пастернаком. В Балкарии даже маленькие дети до сих пор произносят его имя с благоговением. А вот бабушку почти не помню, но чувствую, что она очень родной мне по духу человек. С отцом мы никогда не были близки, зато я поддерживаю связь с его братьями. Алим — актер и режиссер, давно живет в США. Азамат — художник, работает и преподает в Турции. Они очень важные люди в моей жизни, потому что для меня это связь с Кайсыном.

Оба моих дедушки происходили из простых семей, где никто даже читать не умел. О маминой семье у многих неверное представление. Отца, Ахата Валеевича, сразу «записывают» в министры, что уж говорить о моей бабушке Надежде Макаровне, которая работала в США, откуда присылала те самые пресловутые наряды, за которые однажды на Беллу Ахмадулину обрушилась безжалостная советская сатира. Вместе с элегантными платьями она присылала маме Marlboro. В семнадцать лет, вальяжно рассевшись с сигаретой у бабушки на кухне, я с неподдельным удивлением говорила: «Не понимаю, зачем ты присылала маме сигареты? Курить — вредно!» Сейчас, когда даже грудные младенцы знают о вреде табака, такое трудно себе представить. Но бабушкина реакция была искренней, ее наивность всегда меня удивляла. Впрочем, и мир тогда был другим. 

Надежда Макаровна Лазарева родилась в окрестностях Донбаcса, куда еще до революции была сослана ее мать. Позже она переехала в Москву к своему дяде, старому большевику Александру Стопани, воспитывавшему ее как родную дочь. Бабушка получила хорошее образование, знала несколько языков и одно время работала в Нью-Йорке переводчиком — считалось, что в ООН, а на самом деле — в КГБ. Она была убежденной коммунисткой, верила в советские идеалы, из-за чего дочь не общалась с ней практически тридцать лет. Наверное, мама слишком сурово наказала ее за единственный порок — наивность. Но уж таким человеком была Белла Ахмадулина — дерзким и непримиримым. 

Мамин отец Ахат Ахмадулин прошел войну, он был замполитом, проявил себя как смелый человек и не раз водил солдат в атаку. Дедушка вырос в бедной татарской семье, советская власть дала ему возможность получить образование, и он был ей благодарен.

Мама действительно жила на Старой площади, у ее отца был персональный водитель. Но если ее детство и было безмятежным, то совсем недолго. Когда она подросла, семья распалась. Думаю, развод родителей стал тяжелым ударом, но мама не любила об этом говорить. Позже, занимая должность заместителя министра, Ахат Ахмадулин со своей новой семьей жил в крошечной малогабаритной квартире на окраине Москвы. Если мама долго его не навещала, дедушка тосковал — между ними были нежные отношения: они очень друг друга любили и он был одним из самых значительных людей в ее жизни. 

Когда началась война, Надежда Макаровна работала переводчиком в Москве, пропадала на службе круглыми сутками. И так получилось, что мама оказалась в Казани, у матери своего отца. Там же жила и его сестра. Бабка не приняла внучку, увидев в ней только лишний рот, никогда даже не пыталась с ней заговорить, впрочем, она и не знала русского языка. Мама, которой тогда было года четыре, чувствовала себя нахлебницей, понимала, что ей здесь не рады и все время плакала. Кажется, на нее не полагалась карточка или просто хлеба не хватало, не знаю, но мама начала пухнуть от голода и тяжело заболела. И вот тогда дедушкина сестра стала тайком отдавать маме свою еду. Она просто делала для племянницы то единственное, что могла. И конечно, вскорости умерла. А девочка выжила — за ней приехала мать и забрала в Москву. Мама с благодарностью вспоминала молчаливый подвиг своей татарской тетки: не раздумывая, та отдала жизнь за бедного русского подкидыша, которого не приняла в семью родная бабка. Из подкидыша, как мы знаем, вышел толк. Может потому и вышел, что жизнь эта стоила так дорого?.. 

Я — татарка всего на четверть. У нас есть и итальянская кровь. Александр Стопани, дядя Надежды Макаровны, похоронен в Кремлевской стене. В молодости он служил земским статистиком, видел, как живут рабочие, хотел им помочь и поэтому стал революционером. Таким как Стопани, старым большевикам страна в большей степени обязана революцией, чем Ленину или Сталину. Первый кровавый бунт на царском флоте — дело рук бабушкиного дяди. Эти люди утопили страну в крови, как водится, из лучших побуждений. К сожалению, это так. Сестра Александра Стопани, моя прабабушка, была скромной барышней дворянского происхождения из семьи военного врача. Она не желала никому зла, но очень любила своего старшего брата и все время старалась чем-то ему помочь. Поэтому ее все время ловили с большевистскими прокламациями. И каждый раз, перед тем как отвести домой и сдать родителям, ее увещевали: «Барышня, милая, как это вы такое удумали? И вам не совестно?»  

Ей довелось познакомиться с Лениным. Рассказывая о нем своей внучке Белле, она, конечно, не называла его вурдалаком, но это напрямую следовало из ее слов. Впервые прабабушка встретилась с будущим вождем по случаю маевки. Молодым революционерам нужно было перебраться на другой берег Волги, и в лодке их было трое: Владимир Ульянов, Александр Стопани и его сестра. Сначала на весла сел Стопани, но в то время течение на Волге было очень сильным, и когда гребец стал терять силы, его сменила мамина бабушка. Ленин даже с места не двинулся — сидел как ни в чем не бывало. Барышня-гимназистка на веслах посреди Волги — вы можете себе такое представить? Второе свидание довершило картину. Ленин пришел к Александру Митрофановичу, его сестра, подавая кофе, поставила на стол сливки и... получила выволочку: «Вы что, не знаете, что холодные сливки к кофе не подают?» Как барин на нее прикрикнул. Прабабушка робкая была, лишь плечами пожала и промолчала. Но случай тот тоже запомнила. 

У нее было доброе сердце. Она жалела животных и всех несла в дом. Голодным собакам, бездомным кошкам, голубю со сломанным крылом и даже крысе с перебитой лапой — всем давала приют и защиту. Однажды увидев, как кто-то топит котят, прыгнула в воду — кажется, это было на Чистых прудах. Единственный котенок, которого ей удалось спасти, вырос жутко злым — царапался и кусался. Но Белла все равно его любила — нежность ко всему живому передалась ей по наследству.

На даче в Переделкино, когда ударяли морозы, она варила еду для бездомных собак. В дело шло все: кости, остатки вчерашнего супа, макароны, крупа, хлеб. И потом, как следует укутавшись, мы с Аней водружали на санки огромный чан, брали миски и отправлялись «на дело». У Ани и сейчас много животных. А у меня есть кот — я купила его, потому что у нас завелись мыши, но еще в память о маме.

В детстве у нас была замечательная кошка: мама купила ее для нас с сестрой на Птичьем рынке под видом русской голубой. Все мне говорили, что такой породы нет и что маму, как всегда, обманули: 

— Может, английская голубая? 

— Да нет же, русская. 

Этой осенью, когда вдруг началось мышиное нашествие, в память о Мусе, которая прожила у нас шестнадцать лет, я стала искать в Интернете похожего на нее котенка — и нашла. Это был необыкновенной красоты кот, серый с голубым отливом, с зелеными глазами. Увидев его на фотографии, мы не раздумывали ни минуты и сразу же помчались за ним на другой конец Москвы. Маруся, моя дочка (ей четыре), знает, что к животным нужно относиться бережно, и все-таки бегает за Сергеем Сергеичем с одеялом и подушкой для куклы: хочет уложить его в кровать. Смотрю на нее и вспоминаю, как мы с Аней гонялись за нашей Мусей, пеленали ее и укладывали в кукольную коляску. Теперь пришла очередь Сергея Сергеича. Но наш кот не робкого десятка: он никого не боится, никогда не сопротивляется и только мурлычет, мурлычет. И мыши сразу все поняли. Сергей Сергеич похож на Мусю как две капли воды — теперь я точно знаю: русская голубая есть! Удивительно, но именно в тот раз маму не обманули! 

У Муси всегда было множество котят. И вот однажды мы с мамой и Аней поехали на Птичий рынок, чтобы пристроить очередное потомство. К великой радости домочадцев, уставших от шумной компании. Через пару часов возвращаемся, в руках у мамы варежка, а в ней сидит... крошечный коричневый пудель. Его назвали Вовой. Он был лично знаком с Анастасией Ивановной Цветаевой, и она всегда обращалась к нему на вы: «Здравствуйте, Вова. Как вы поживаете?» 

В своей книге Марина Влади, описывая их визит с Высоцким к нам в Переделкино, рассказывает, что мы спали вместе с собаками, а старая няня кормила нас и случайных гостей чем придется. Да, дома царил беспорядок, всегда было много животных, а еще постоянные гости — и всем нужно было где-то спать и что-то есть. Но это же здорово! На мой взгляд, современный мир слишком стерилен. Теперь люди даже гостей не приглашают — не дай бог наследят. Но как жить без друзей? Я тоже стараюсь, чтобы у нас бывали люди. Надеюсь, Марусе будет что вспомнить. Мы живем в том же доме, где жила мама, но он нам не принадлежит, и скоро, вероятно, придется с ним расстаться.  

Здесь я начала ходить, выучила первое стихотворение и с маминой легкой руки стала писать сама. У нас была большая амбарная книга, куда я с шести лет записывала свои первые строки: «Увидев сундук с коричневыми пуделями, дядя Боря уж оснулся». Ужаснулся, в смысле. Каждая история и стихотворение сопровождались подробными иллюстрациями. 

Решив пойти по стопам отчима, я поступила в художественную школу, но очень быстро ее бросила. Окончив Литинститут, сочиняла книжки для детей, но как только дела пошли в гору, кураж пропал, и я решила заниматься дизайном, потому что, опять же, люблю рисовать. То есть рисовать я так и не умею — зато люблю. Пятнадцать лет занималась рекламным дизайном, а потом, работая креативным директором, снова начала писать, но уже для рекламы. Когда Маруся была маленькой, я опять стала рисовать — для нее. Сейчас снова пишу. Надеюсь, дочери будет легче определиться с профессией... Как бы то ни было, я рада, что она растет в доме, где прошло мое детство. 

Когда речь заходит о Переделкино, воображение обычно рисует роскошный двухэтажный дом с флигелем в густой тени вековых елей. Я вас разочарую. В 1969 году мама получила в аренду половину дома и небольшой участок с парой осин, уныло торчащих из земли. Весной нас сильно затапливало, и даже летом мощная ассенизаторская машина увязала в болоте, которое нас окружало и все никак не хотело сдавать позиций. 

Наверное, многим странно представить, что дом держался на маме, а это так. Быт давался ей трудно, но она делала хорошо все, за что бралась. Были и такие времена, когда ее считали гламурной штучкой, и это соответствовало действительности. Но все меняется. Маме приходилось готовить, она не боялась грязной работы. Когда появилась дача, нужно было ее обставить. Мебель из комиссионки до сих пор жива: хромая этажерка, на скорую руку отреставрированная явно нетрезвым дворником, важный сеньор Буфет, позаимствовавший ручки у менее удачливого собрата, неуклюжий платяной шкаф в стиле модерн. Мама купила все это не из пижонства, а от бедности. Но получилось уютно. Думаю, мечта об идеальном доме, где у каждого предмета есть своя история, родилась у мамы под влиянием Нагибина. Или в связи с их разрывом. Если когда-то у нее и был Дом с большой буквы, думаю, это был его дом. Пусть мама и оказалась там гостьей, но ведь сначала она так не думала. 

Ее отношения с Нагибиным — тема для отдельного разговора. Маститый советский писатель, успешный сценарист, имеющий все, о чем только можно мечтать, но немолодой и, наверное, ужасно уставший от вранья... И вдруг — мама, уже знаменитая, но еще совсем юная, не признающая компромиссов, немного потерянная и всегда одинокая, бездомная по определению. Мама никогда не обсуждала с нами свою личную жизнь, у нас складывалось впечатление, что она просто родилась в браке с Борисом Мессерером, нашим отчимом, и никогда не было иначе. Но уже взрослым человеком прочитав «Дневник» Юрия Нагибина, я узнала о маме много нового. Кажется, они очень много значили друг для друга. 

Все, что я знаю об их отношениях, это результат моих изысканий и даже в чем-то, возможно, плод моего воображения. Они были совершенно разными людьми. Нагибин — интеллектуал, крепко стоящий на ногах. Здравомыслящий, но при этом невероятно образованный, влюбленный в культуру, открывший маме мир, о котором ей не рассказывали в Литинституте. Трудяга, хозяин большого дома, настоящий барин. А мама была совершенным эльфом. Ее чистый гений соединился с его умом — и получился идеальный человек. 

Восемь лет вместе (правильнее сказать, семь) — это большой срок. И в этом союзе, думаю, Нагибин, как ни странно, дал маме даже больше, чем она ему. Не представляю, как мама вырвала его из сердца, но из «Дневника» мы знаем — это было болезненно для обоих. Нагибин находился под большим влиянием своей матери, был очень к ней привязан. Думаю, это сыграло не последнюю роль в его отношениях с женой. Взрослые люди должны жить отдельно от родителей — по возможности, конечно. В доме не может быть двух хозяек — и маме досталась роль гостьи. Но главное, две личности такого масштаба, наверное, просто не помещались под одной крышей. 

Мне все равно, что о них говорят. Понимаете, это были люди из параллельного мира: они другими ценностями жили — не дубленками и дефицитом (хотя с этим у Нагибина все было в порядке), а Буниным и Прустом. Даже смешно обсуждать, кто с кем спал и бил ли кто-то кого-то по лицу, кто что кричал при расставании. Для меня они — небожители. Оба. И каждый, кто читал «Дневник», может только тихо оплакивать их любовь. Они умирали, когда расходились. Мама пачками присылала ему стихи, он сходил с ума... Но, видно, так уж было им предначертано. Все обидные вещи, которые в своей книге Нагибин написал о маме, следствие слишком болезненного разрыва и потому простительны. Мама тоже его не щадила: уходя, обозвала «советской сволочью». И в чем-то, наверное, была права. Но градус чувств был таким, что и эти жестокие слова можно понять. 

Однажды Павел Антокольский, встретив Нагибина в ЦДЛ, привел его за столик, где сидели мама с моим отцом (я еще не родилась) и, кажется, Евтушенко с Вознесенским. Подвыпив, мама произнесла тост за бывшего мужа, смысл такой: пусть все говорят, что Нагибин халтурщик, но я же знаю — Юра прекрасен! Прочла об этом в «Дневнике» — и не могу простить маме ее слов. Она знала, о человеке какого масштаба говорит, но все равно не пощадила. Да, халтурщик, барин, но думаю, ему тогда досталось совсем за другое. 

В «Дневнике» о маме было сказано много обидного. Но, к чести Нагибина, там нет ни слова лжи: «...она никого не любит, кроме — не себя даже, — а производимого ею впечатления». Если вдуматься, это очень точно характеризует большого поэта. Героя. Великого ученого. Служение идее — это и есть служение образу. Образу благородного рыцаря. Идеального самурая. Это позволяет поэту и герою быть смелым, когда другие прячутся за спины женщин. Конечно, на словах это выглядит немного театрально, но как иначе заставить себя броситься на амбразуру? Здравый смысл просто не позволит этого сделать.

И вот тут Нагибин с мамой разошлись. Жертвуя всем, она служила образу идеального поэта, совершала бесстрашные поступки и много хорошего написала. А он следовал голосу разума. И все-таки Юрий Маркович был особенным человеком. Личностью, колоссом. И доказал это своим «Дневником». А что там про них в сериале показывают — просто неважно. Да и то, что написал Аксенов, — тоже... 

Мне трудно сказать, какую цель преследовал Василий Палыч, задумывая роман «Таинственная страсть». Наверное, хотел создать объективную, на его взгляд, хронику. Но в данном случае я не верю ни в здравый смысл, ни в объективность. Василий Палыч был замечательным человеком, но роман мне не нравится: он слишком поверхностный, и проблемы фильма во многом проистекают как раз из книги. 

Мама очень дружила с Аксеновым и Майей, его женой. А мы дружили с Ваней — внуком Майи, которого Василий Палыч вырастил как сына. Однажды, когда мне было лет шесть, а Ване ближе к восьми (это было незадолго до отъезда Аксеновых в США), мы играли на даче, на крыше сарая. И там спугнули птичку, которая высиживала яйца. Мы, конечно, придумали такую историю: птичка бросила свое гнездо, поэтому мы должны перенести яйца в дом, и там, в тепле, из них вылупятся птенцы. Но, спускаясь, случайно раздавили все три яйца — такими они были хрупкими. Я два года не могла спокойно спать, каждый день плакала, представляя себе, как несчастная мать вернулась в опустошенное гнездо. В детстве у мамы случилась похожая история с цыплятами: она принесла их в дом и накрыла одеялом, чтобы согреть, а они задохнулись. Она тоже потом не спала и пронесла это воспоминание через всю жизнь... 

Кажется, именно благодаря Ване впервые осознала, что я девочка. Мы в очередной раз провели день вместе, и когда я пришла домой, то стала думать, почему так люблю с ним играть. Мама хотела мальчика, видимо, поэтому меня не растили как принцессу — никаких бантиков и кружевных платьев. Кажется, она до последнего надеялась, что ее дочь — вопреки законам природы — как-нибудь все-таки станет Пушкиным. В общем, долго не понимала, какого я пола. Но таким Ваня был красивым, таким добрым и умным, что, поразмыслив немного, я наконец сообразила: он — мальчик! А я — девочка. И, наверное, в него влюблена. Тут как раз Аксеновы уехали в Америку.

Спустя одиннадцать лет раздался звонок: «Лиза, это Ваня, который обещал каждый день присылать тебе из Америки мороженое, но так и не прислал». Я от радости прыгала до потолка. И вот мы уже пьем у меня пиво: мне семнадцать, ему почти девятнадцать. 

— Господи, — говорю, — каждый день то гнездо вспоминаю! Два года спать не могла! 

— Какое гнездо? 

— Как это какое? У вас на даче. На крыше сарая. 

— Гнездо? 

И я рассказала ему, как все было. 

— Какой ужас! Быть такого не может! 

Войновичи тоже уехали — их выдворили из страны. И никто не мог мне объяснить: зачем увезли Ваню и почему я больше никогда не увижу Олю. Еще не умея этого сформулировать, я уже точно знала, что повсюду какая-то огромная ложь. К счастью, мне повезло с одноклассниками и я нашла новых друзей, но свою первую учительницу просто ненавидела. С первого дня невзлюбила школу с ее линейками и пионерским лицемерием и всегда плохо училась — точнее, я вообще не училась, а просто прогуливала столько, сколько можно было прогулять. И мама, нужно сказать, во всем меня поощряла. Если бы вы знали, какое количество объяснительных записок было написано во имя моего спасения: «приболела», «покорнейше прошу простить», «мы в отъезде» — все в таком духе. Мама меня понимала. Конечно, плохо прогуливать школу... А выгонять людей из страны — хорошо? 

Когда Аксеновым вернули гражданство, Ваня нечасто, но раз в год обязательно приезжал в Москву. Встретившись, первым делом обычно шли в ночной клуб — куда еще отправиться двум молодым поэтам? Как-то в пять утра он говорит: 

— Давай зайдем, Майя нас покормит. 

— Нет, — говорю, — она же спит, мы ее разбудим. 

— А я говорю, не спит. 

— Давно спит. 

— Спорим? 

И вот Ваня открывает дверь, мы заходим: повсюду включен свет, Майя сидит с книжкой — ждет. Слова плохого не сказала, накормила нас завтраком и только потом легла

В Америке они жили в разных городах, но Майя никак не могла привыкнуть к тому, что Ваня вырос. Он стал смыслом ее жизни, с ним одним были связаны ее надежды, всю свою любовь она вкладывала в него... И он разбил ей сердце. Когда ему не было и тридцати, шагнул в пустоту. Это не нужно никак объяснять: он был поэтом. Так поступают, чтобы прекратилась боль, — и для Вани боль прекратилась... 

А Майя оказалась в кошмаре, который длился еще много лет и закончился только с ее смертью. Не дай бог никому пережить своих детей — страшнее ничего не может быть. А она прошла через это дважды. Когда Василий Павлович уже был в коме, умерла дочь Майи Алена. Если бы земля разверзлась у Майи под ногами и ее поглотила огненная пучина — это было бы гуманнее. Но в мире нет справедливости... 

В день, когда не стало Вани, я каталась на лошади и потеряла в лесу свитер. Обычный, черный, каких в каждом магазине миллион. Но на меня вдруг накатила какая-то тоска — так бывает в детстве, когда потеряешь любимую игрушку и, представляя, как она лежит на мостовой под дождем, заливаешься слезами. На следующий день позвонила мама. Она хотела сама сказать мне о Ване — специально попросила Майю предоставить это ей: «Тебе будет очень тяжело, и поэтому я хочу, чтобы ты узнала это именно от меня — Ваня погиб». Стоит ли говорить, что так может поступить только очень мужественный человек и замечательная мама... 

Всем интересно, хорошей ли матерью была Белла Ахмадулина. Очень хорошей, с учетом того, что речь о художнике такого уровня. Мало кому удается совместить материнство с большим искусством — она старалась, и у нее получалось. Не все было идеально, но я не променяла бы свое детство ни на какое другое. 

Таинство новогодней елки и мой день рождения — ради этого стоило жить. Большую часть времени мама проводила в мастерской у отчима, но выходные и лето — всегда с нами

Жили трудно, иногда даже бедно, но не завидую тем, кто с детства купался в роскоши. Да и нет среди моих друзей таких людей. Да, были Пицунда, писательские заказы, кооперативный дом у метро «Аэропорт». Но было и другое: изнурительные двухчасовые выступления по всей стране — потому что за них хотя бы что-то платили, а нас нужно было кормить. В восьмидесятые мама едва сводила концы с концами. 

У нас с Аней была няня, и когда пришли трудные времена, ей перестали платить — просто нечем было. Но няня от нас не ушла — начала подрабатывать няней в другой семье, чтобы мы всегда были сыты. Тетя Аня — так мы ее звали. У нее в комнате стоял огромный сундук — много лет назад бабушка прислала в нем маме наряды из Нью-Йорка. Когда няня умерла, мы нашли там деньги, которые она собирала для нас с Аней, и съестные припасы в огромном количестве — сахар, мука, гречка... Тогда, после нескольких лет тотального дефицита, продукты уже стали появляться в магазинах... и все-таки в нашем распоряжении оказался целый сундук еды — как олицетворение любви и самопожертвования. Я была очень близка с няней: она и мама — это и есть моя семья. Но не думайте, что мы никогда не ссорились, иной раз ругались по сто раз на дню. Если что, она могла и матерком обложить. Но как только тетя Аня видела, что кто-то в беде, сразу бросалась на помощь. Когда на улице большая собака нападала на маленькую, просто вставала между ними. И с мамой она осталась больше из жалости. Называла ее Белкой. Тете Ане казалось, что если человек не в состоянии отстоять очередь за ногой для холодца, его жизнь, несомненно, в опасности. 

Часто спрашивают, ругала ли меня мама. Представьте себе, почти никогда. В детстве она повысила на меня голос три... нет, четыре раза. Впервые — когда ее с отчимом не было шесть месяцев и я, трехлетняя, не узнала маму после их возвращения из турне по Европе. Вцепилась в няню и не захотела идти к маме на руки — она обиделась, даже заплакала, но я упорствовала и получила по попе. 

В следующий раз, лет в шесть, я сделала брызгалку из французского тонального крема, предварительно опустошив тюбик, который был едва начат. Кто жил в те времена — оценит ущерб. «Как ты не понимаешь, нельзя брать чужие вещи без разрешения!» — закричала мама... и тут же попросила прощения, а потом еще долго плакала — не из-за крема, а из-за того, что повысила на меня голос. 

Третий случай — это когда мне было шестнадцать и мама узнала, что у меня есть молодой человек. Бдительные писатели, с которыми мы отдыхали в Пицунде, сообщили маме, что мой друг намного старше и тайком приехал ко мне из Москвы. Позже он стал моим мужем, но тогда мне здорово досталось. 

О четвертом эпизоде не могу рассказать, потому что он затрагивает интересы других членов семьи. Но это все. Марусе бы такую маму — вот она удивилась бы: я ругаюсь постоянно. 

Во второй половине восьмидесятых мама с отчимом на несколько месяцев улетели в Штаты — их впервые за долгие годы снова выпустили в Америку. Мне было лет четырнадцать. Чувствуя свою полную безнаказанность, я немедленно покрасилась перьями. И вот наступил торжественный день: мы с друзьями встречаем родителей в аэропорту. Мама проходит таможенный контроль и решительной походкой идет по направлению ко мне: берет двумя пальцами одну из моих прядей, пристально смотрит своими невозможными глазами и спокойно, но очень страшно говорит: «Это разве так и было?» Она не собиралась ругать меня за то, что я покрасилась, — она расстроилась потому, что я сделала это так плохо. Через пару дней я уже сидела в «Чародейке» и согласно маминым рекомендациям ее мастер пытался сделать из меня человека. Когда он закончил, я оказалась почти блондинкой. 

Мой отчим Борис Мессерер, известный театральный художник, наверное, оказал на меня большое влияние, но мы очень разные люди и никогда не были близки. А вот с Сашей Мессерером, моим сводным братом, и его женой я дружу. Они с Аней художники и тоже живут в Переделкино. Отчим часто упоминает о своей матери Анель Судакевич — это Сашина бабушка, художник по костюмам, некогда актриса, звезда немого кино. Анель Алексеевна прожила долгую жизнь, всегда прекрасно выглядела и одинаково хорошо делала все: рисовала, шила, готовила, содержала в порядке дом и при этом с необыкновенной любовью воспитывала Сашу. Кажется, Анель была идеальной женщиной, а мы были ужасной, совершенно неидеальной семьей с запущенным домом, кучей собак в наших кроватях и полным отсутствием дисциплины. И вот однажды, уехав в Питер, родители попросили Анель присмотреть на даче за нами с Аней. Тут вспоминается «Мэри Поппинс»: от нас отказалась бы любая няня — конечно, кроме нашей собственной тети Ани. В первый же день мы не пришли домой, по крайней мере именно так истолковала наш поступок Анель. В десятом часу, уже сбившись с ног, она наконец нашла нас на соседнем участке: черные от сажи, мы пекли картошку на костре, хотя дома нас ждал прекрасный, со вкусом сервированный ужин. Сестра также утверждает, что мы незаметно добавили несколько ложек соли в кастрюлю с супом, и Анель потом все недоумевала, как же она могла так опростоволоситься. А как она умела создать уют всего несколькими штрихами! Едва переступив порог нашего дома, достала из сумки две скатерти, кусок клетчатой ткани, из которой тут же сшила занавеску, вслед за тем — абажур для столовой, несколько кухонных полотенец, фартук. И принялась за готовку.

Иногда меня оставляли у нее дома: пока Саша был в школе, Анель честно возилась со мной, рисовала, выгуливала по Тверскому бульвару и однажды наконец научила меня... завязывать шнурки. Почему-то именно это я запомнила. Думаю, потому что в нашей семье с педагогикой дело обстояло неважно. 

Конечно, всем интересно, с кем мама была по-настоящему близка — кто ее подруги. У нее не было подруг. Даже имея таких друзей, как Войновичи и Аксеновы, мама умудрялась чувствовать себя на необитаемом острове. Уж таким она была человеком. Но при этом обладала невероятным магнетизмом. 

Когда мамы не стало, я с удивлением обнаружила, что семьи больше нет: нас объединяла только она. И теперь мы делим маму — и никак не можем поделить. Каждый из нас идет своей дорогой, рассказывает свою историю, у каждого теперь своя Белла Ахмадулина... Возможно, правда где-то посередине. Но я думаю, она в маминых текстах: никто не расскажет о поэте лучше, чем он сам. 

Последние полгода мама жила со мной в Переделкино — это было хорошее время, по-настоящему счастливое. Нам обеим казалось, что мы вернулись к себе, что восполняем те пробелы в общении, которых за жизнь накопилось так много. Наверное, мама никогда не жила настолько размеренной и безмятежной жизнью, хотя и предчувствовала свой уход. Она много думала, вспоминала детство. Когда я приходила с работы, мы вместе ужинали и допоздна сидели на террасе. Мама очень привязалась к нашей кошке и, почти потеряв зрение, хорошо различала только ее, контрастную — белую с черными пятнами. Она очень хвалила кошку за эту ее особенность и, конечно, ужасно избаловала. «Какая она стала неженка, — сказал однажды мой муж, — просто маменькина кошка». Так у нее появилось новое прозвище, которое сразу понравилось маме и скоро стало единственным. 

Свои последние дни она провела в компании Маменькиной кошки и старого, набитого опилками медведя, который когда-то сопровождал маму в Казани, где был ее единственным другом. Это ему она со слезами рассказывала о своих бедах. Окончательно потеряв зрение, мама иногда осторожно прикасалась к его голове, долго прислушивалась к своим ощущениям и наконец удовлетворенно заключала: «Конечно, это его глазки — разве я могла их забыть?» Мамин медведь и сейчас сидит рядом с ее фотографией, грустно взирая на мир с высоты книжного шкафа, — совсем уже старик. 

Мне очень жаль, что моя дочь, необыкновенно похожая на маму, родилась уже после ее ухода. У Маруси ее голос и повадки, она даже шутит похоже. И так же смотрит исподлобья, когда злится. Маруся — свой человек в музее Окуджавы. Ей хорошо известно, что Мишин дедушка (у Булата Шалвовича тоже растут внуки: Миша и Маня) исполнял свои стихотворения под гитару, дружил с ее бабушкой, жил в доме, куда Маруся так любит заходить по субботам со своим папой и откуда никогда не возвращается без подарков. В музее она с радостью показывает на фотографиях Беллу Ахмадулину и всегда говорит, что они похожи, потому что не раз слышала это от других. Теперь уже ее спрашивают, знает ли она, кто ее бабушка, — и Маруся с гордостью отвечает: «Моя бабушка — поэт!»

Информация взята из – http://7days.ru/caravan-collection/2017/1/elizaveta-kulievaakhmadulina-moya-mama-byla-elfom/18.htm#ixzz4XeC8QaDQ