Константин Кедров

Пожалуй, это был самый смелый из поэтов ХХ века. Но смелость его была не показная, не митинговая, а очень естественная. Его рыцарский поединок с чекистским палачом Блюмкиным останется в истории навсегда. Хоть один поэт за всех замученных заступился.

Блюмкин был еще и графоманом. Устав от допросов, шел в поэтическое кафе и там отдыхал душой. Размахивал пустыми бланками ордеров на расстрел - кого хочу, того и впишу. Мандельштам вырвал у Блюмкина пачку ордеров и разорвал их. После этого поэт был вынужден на время покинуть Москву.

Безумец? Герой? Ведь и его мог вписать Блюмкин в пустующую графу. Много лет спустя вписал другой - более удачливый и свирепый, тот, кто и Блюмкина расстрелял. Да как хитро вписал: "Изолировать, но сохранить". Чекисты умели читать между строк. Они правильно поняли резолюцию Сталина. Убить, но бережно, как бы не убивая.

Официальной версии гибели великого поэта не существует. Лишь в послесталинские времена удалось выскрести засекреченное заключение о параличе сердца. А более тщательные исследования говорят, что Мандельштам погиб в концлагере во время санобработки, не выдержав избыточных паров хлорки. "Санобработка" или душегубка?

То, что Мандельштам читал всем друзьям свое стихотворение о горце-мужикоборце, сопоставимо лишь с пощечиной Блюмкину. "Мы живем, под собою не чуя страны, / Наши речи за десять шагов не слышны... / Как подкову, дарит за указом указ - / Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз". Я спрашивал Эмму Герштейн, семейного друга Мандельштамов, зачем понадобилось гениальному поэту это политическое стихотворение, которое мог бы написать и кто-то другой. Эмма Григорьевна улыбнулась: "А не написал бы, был бы не Мандельштам".

Месяц назад открывали мы памятник Осипу Эмильевичу в Старосадском переулке, напротив дома 10, где он жил. Была на открытии пожилая женщина, которая помнит его: "Да, такой был со вздернутым носом, курчавый парень. А вот в том окне наигрывал на скрипке тот самый скрипач - Александр Герцевич". Сказать, что слезы на глазах выступили, будет слишком мало. Слезы пришлось глотать. Одно дело - несметное количество книг и воспоминаний, а другое - видеть простых людей, которые еще помнят молодого Мандельштама.

Сталин играл Мандельштамом, как кошка мышью. То в Чердынь зашлет, то вернет в Воронеж, то даст вернуться в Москву, чтобы уже потом упечь навсегда. Но не бездумно поступал вождь. Выпытывал по телефону у Пастернака, мастер Мандельштам или так себе. На всякий случай прописался в веках знаменитой фразой: "Но ведь он же мастер, мастер". И только после этого вынес окончательное "изолировать".

Ирина Одоевцева говорила мне не раз, что к Мандельштаму в кругу Цеха поэтов Гумилева относились с иронией. А чего стоит знаменитая запись Ходасевича: мол, малообразован Осип Эмильевич и неумен. "Малообразованный" слушал лекции в Сорбонне, а с 1911 по 1917-й - курс романской филологии в Петербургском университете. Это не считая знаменитого Тенишевского училища, которое окончил. Даже футуристы с их удивительной чуткостью к слову называли поэта "мраморной мухой". Но и Мандельштам припечатал Маяковского, крикнув во время чтения: "Прекратите этот бессарабский оркестр!" Гениальные поэты даже переругиваются гениально.

В личной жизни Мандельштаму повезло больше, чем Маяковскому. Лучшего друга и лучшей жены, чем Надежда Яковлевна, не сыскать. С ней прошел по всем кругам рая, чистилища, ада - в отличие от Данте - в обратном порядке. Ну, а все эти треугольники, квадраты и прочие кристаллы любви, которые образуют поэты во все времена, вряд ли поддаются исследованию. Одна из его возлюбленных предпочла поэту дипломата и уехала в Скандинавию и там преждевременно умерла, тоскуя о Мандельштаме. Поэт написал о ней: "И твердые ласточки круглых бровей / Из гроба ко мне прилетели / Сказать, что они отлежались в своей / Холодной стокгольмской постели".

Религиозность Мандельштама - той же природы, что и его поэтичность. "Господи! - сказал я по ошибке, / Сам того не думая сказать". Не поэт говорит словом, а слово - поэтом. "Останься пеной, Афродита, / И, слово, в музыку вернись!" Вернулось, но уже без Осипа Мандельштама. А нам-то он дорог живой, петербургский, московский, щебечущий, по свидетельству Катаева и Одоевцевой, свои стихи. Любящий сладкое, особенно бисквиты, по воспоминаниям Эммы Герштейн. Мечущийся по телефонным будкам, звоня Асееву в надежде на поэтический вечер, который вдруг спасет от ареста. Восторженно опьяненный после голодной Москвы солнечной Арменией... Что поделаешь, по его же словам, "поэзию уважают только у нас - за нее убивают".