Михаил Синельников

Родилась Вера ИНБЕР. Выставлять ее фотографию не хочется. Много скверного сотворила племянница Л.Д. Троцкого, отрекаясь от дяди,любой ценой выживая и выступлениями на собраниях и в печати уничтожая других писателей.Участие в травле Цветаевой, Пастернака и еще других "прорабатываемых"... Помню, стояли с Тарковским в вестибюле ЦДЛ. У него должен был через полчаса начаться творческий вечер. Говорю: "Арсений Александрович, Вы сегодня в Малом зале?" Отвечает: "Нет, в каминной комнате. Малый зал сервирован под Веру Инбер!" Поясняю: в Малом зале у нас и доселе происходят панихиды писателей...Тут ещё что: не было человека добросердечней Тарковского. Но вот же редкий случай его злости! Веру Михайловну презирали. Мартынов, жестоко пострадавший благодаря газетной вылазке, помешавшей ему печататься на протяжении последовавшего десятилетия(хорошо, что ещё не арестовали), не был в силах выговорить её фамилию.Любопытно, что в опубликованном на склоне дней дневнике она сочла нужным заявить о давней симпатии к Мартынову и любви к его поэзии...
Как уродует людей Страх!
Но таланта всё же не отнять.

Вера ИНБЕР

.
Моя девочка
Жанне
День окончен. Делать нечего.
Вечер снежно-голубой.
Хорошо уютным вечером
Нам беседовать с тобой.

Чиж долбит сердито жердочку,
Точно клетка коротка;
Кошка высунула мордочку
Из-под теплого платка.

— Завтра, значит, будет праздница?
— Праздник, Жанна, говорят.
— Все равно, какая разница,
Лишь бы дали шоколад.

— Будет все, мой мальчик маленький,
Будет даже детский бал.
Знаешь: повар в старом валенке
Утром мышку увидал.

— Мама, ты всегда проказница:
Я не мальчик. Я же дочь.
— Все равно, какая разница,
Спи, мой мальчик, скоро ночь.
1913
Рим
На темный плющ летят цветы жасмина,
Как крылья мотыльков.
Часы текут пленительно и длинно,
На камне полустертая терцина
Поет без слов.

Я уезжаю завтра в край далекий
И не вернусь сюда.
Мой друг, когда прочтешь ты эти строки,
Преподадут мне новые уроки
Иные города.

Но знай, что сердцем, поздно или рано,
С тобой я буду вновь.
Все будет прежним: тихий ход тумана,
И древний лепет римского фонтана,
И мудрая любовь.

И ты, как прежде, пальцем заостренным
Чертя далекий круг,
Расскажешь мне в тиши о Риме сонном,
Мой нежный друг.
1913
Тропики
Закат пылающим драконом
Лежит на берегу.
По знойным улицам Сайгона
Я мысленно иду.

Я вижу мол и город плоский,
Раскинутый звездой,
И хищный профиль миноноски
Над голубой водой.

В порту среди китайских джонок
Скользит моторный бот.
И в гонг полунагой ребенок,
Сзывая к чаю, бьет.

Вхожу в отель. В углу террасы
Болтают две семьи
О превосходстве белой расы
Над желтыми людьми.

И бог из обожженной глины,
С искривленным лицом,
Глядит, как движутся их спины
Под тонким полотном.

Темнеет. Над листвой поникшей
Струится звездный ток.
На променаде — тени рикшей
И топот голых ног.

Меж пестрых шелковых отрепий
На Улице Утех
Французские морские кепи
Мелькают чаще всех.

В курильне темной жутки тени,
Но, тайный страх глуша,
Вплывает в бездну сновидений
Арийская душа.

Когда ж под солнцем нестерпимым
Взовьется первый зонт,
Уж миноноска станет дымом,
Уйдя за горизонт.
1914
* * *
Как уйти от этой жизни милой,
Где поют дожди под звездной сеткой,
Где деревья самой тонкой веткой,
Словно держат сердце с нежной силой?

Как оставить соль, вино и злаки,
И огонь в камине ночью зимней?
Как оставить (Господи, прости мне)
Лапы толстые моей собаки?

Как уйти, укрыться вечной тенью,
В час, когда над морем солнце жгуче?
Друг, скажи, что вечно жить — не лучше.
Друг мой, научи меня смиренью.
* * *
Ты помнишь Геную? Прогулки по утрам,
И шляпы на ослах, и запах лука,
И то, как неприятно было нам,
Что в розовом дворце теперь контора Кука?

Как зол лакеев был ареопаг
В кафе еще неубранном и сонном!
Над русским консульством знакомый флаг
Приветствовали мы поклоном…

И как мы не уехали едва
За бедным эмигрантом в Чили,
Как путали мы деньги и слова
И как друг друга мы любили.
1916
Сласти
После улиц в нестерпимом блеске
Кажется оазисом в пустыне
Погребок, где перс в потертой феске
Спит, прижавшись лбом к прохладной дыне.

Черные черешни словно крыты лаком,
С потолка свисает гроздь изюма.
Пирожки, посыпанные маком,
Тихо говорят рахат-лукуму:

— О, за что подвергнуты мы каре
На прилавке этом окаянном?
То ли дело в Смирне на базаре,
Под навесом полотняным.

Там ревут ослы, гудит шарманка,
Пестрые ковры лежат горою;
Там пришла б нас покупать турчанка
Под узорчатой чадрою.

И просить не стала бы уступки
У купца с седою бородою,
И, полакомившись нами, губки
Сполоснула б розовой водою.
1916
Сеттер Джек
Собачье сердце устроено так:
Полюбило — значит, навек.
Был славный малый и не дурак
Ирландский сеттер Джек.

Как полагается, был он рыж,
По лапам оброс бахромой;
Коты и кошки окрестных крыш
Называли его чумой.

Клеенчатый нос рылся в траве,
Вынюхивал влажный грунт;
Уши висели, как замшевые,
И каждое весило фунт.

Касательно всяких собачьих дел
Совесть была чиста.
Хозяина Джек любил и жалел,
Что нет у него хвоста.

В первый раз на аэродром
Он пришел зимой, в снег.
Хозяин сказал: — Не теперь — потом
Полетишь и ты, Джек.

Биплан взметнул снежную пыль,
У Джека — ноги врозь:
«Если это автомобиль,
То как же оно поднялось?»

Но тут у Джека замер дух:
Хозяин взмыл над людьми.
Джек сказал: «Одно из двух:
Останься или возьми!»

Но его хозяин все выше лез,
Треща, как стрекоза.
Джек смотрел, и вода небес
Заливала ему глаза.

Люди, не заботясь о псе,
Возились у машин.
Джек думал: «Зачем все,
Если нужен один?»

Прошло бесконечно много лет
(По часам — пятнадцать минут).
Сел в снег летучий предмет.
Хозяин был снова тут…

Пришли весною. Воздушный причал
Был бессолнечно-сер.
Хозяин надел шлем и сказал:
— Сядьте и вы, сэр!

Джек вздохнул, почесал бок,
Сел, облизнулся и — в путь!
Взглянул вниз и больше не смог, —
Такая напала жуть.

«Земля бежит от меня так,
Будто я ее съем.
Люди — не крупнее собак,
А собак не видно совсем».

Хозяин смеется. Джек смущен
И думает: «Я — свинья.
Если это может он,
Значит, могу и я».

После чего спокойнее стал
И, подвизгивая слегка,
Только судорожно зевал
И лаял на облака.

Солнце, скрытое до сих пор,
Согрело одно крыло.
Но почему задохнулся мотор?
Но что произошло?

Но почему земля опять
Стала так близка?
Но почему начала дрожать
Кожаная рука?

Ветер свистел, выл, сек
По полным слез глазам.
Хозяин крикнул: — Прыгай, Джек,
Потому что… ты видишь сам…

Но Джек, припав к нему головой
И сам дрожа весь,
Успел сказать: «Господин мой,
Я останусь здесь…»

На земле уже полумертвый нос
Положил на труп Джек.
И люди сказали: — Был пес,
А умер, как человек.
1923
Пять ночей и дней
На смерть Ленина
И прежде, чем укрыть в могиле
Навеки от живых людей,
В Колонном зале положили
Его на пять ночей и дней.

И потекли людские толпы,
Неся знамена впереди,
Чтобы взглянуть на профиль желтый
И красный орден на груди.

Текли. А стужа над землею
Такая лютая была,
Как будто он унес с собою
Частицу нашего тепла.

И пять ночей в Москве не спали
Из-за того, что он уснул.
И был торжественно-печален
Луны почетный караул.
1924
Воспоминание об Узбекистане
Я узнала апрельскую прелесть твоей
Остроконечной листвы.
Цветущие руки твоих ветвей
Касались моей головы.

Твои арыки поили меня,
Мне запомнилась их вода,
Средняя Азия, сердце мое
Не забудет тебя никогда.

Спроси меня, я знаю теперь,
Как, умно обходя углы,
Работает твой шелковичный червь,
Двоюродный брат пчелы.

Он, этот подлинно скромный герой,
Не бросает (была не была),
Как это делаем мы порой,
Задуманные дела.

И рождается кокон, прекрасный плод
Терпения и труда.
Средняя Азия, сердце мое
Не забудет тебя никогда.

Я видела твой виноградный рай.
Когда наступает срок,
Весной говорят ему: «Друг, вставай»,
И он отвечает: «Хоп» .

Я видела девушку: маковый рот,
Синеватые косы, пробор.
Эту девушку только вчера Грензавод
Посадил за научный прибор.

Что за ресницы! Они таковы,
Что мешают смотреть в микроскоп.
Я ей сказала: «Привет из Москвы».
И она мне ответила: «Хоп».

И длинные брови сомкнула опять,
Потому что была занята.
Средняя Азия, сердце мое
Не забудет тебя никогда.

Пусть легла между нами разлука-змея,
Ты мне дорога вдвойне.
Средняя Азия, карта твоя
Висит на моей стене.

Солнце и говор в далеких рядах
Колхозников и горожан.
По цветущей долине в плодовых садах
Протекает река Зеравшан.

Я слышу, звенит колокольцем верблюд
Через равные доли секунд:
То пушистое золото — хлопок везут
На далекий приемочный пункт.

Чем дальше, тем больше полуденный зной,
Тем жарче в полях тишина.
У афганской границы стоит часовой, —
Там кончается наша страна.

Там кончается мирная песня моя,
Жаркая песня труда.
Средняя Азия, сердце мое
Не забудет тебя никогда.
1934