Сергей ЕВСЕЕВ

Шукшину Василию Макаровичу день рождения отметили на днях. Странное в связи с этим какое-то чувство. В общем, по-шукшински выражаясь, чудно как-то. А отчего, собственно, чудно? А вот отчего: человеку 92 года исполнилось бы, а его уж полвека почти нет в этом мире. Хотя многие нынче и подольше живут. Жена-то его, к слову, Лидия Федосеева-Шукшина, которая во всех его знаковых работах вместе с ним снималась – ничего: жива-здоровехонька, в разных ток-шоу участвует, про своих знаменитых мужей повсюду рассказывает, то про Василь Макаровича, а то про нынешнего Барри, значит, Алибасова. А между тем Василь Макарыча-то уже 45 годков как нет. Да! Еще на одну полноценную жизнь хватило бы с лихвой.

Мы ведь лет 40 уж тому, а то и больше, рассказы Шукшинские проходили в школе, где нам про «чудиков» его как новый тип литературных героев рассказывали, а самого автора к тому времени уж давно на свете белом не было. Получается, вроде как классик, коль на свете белом его нет, и в школе проходят. А если б жив был, то было бы ему в то далекое время всего ничего – как мне сейчас. В общем, мужчина в самом рассвете сил. Это если по-карлсоновски, по-мультяшному, значит, рассуждать. И так же жить. Кто-то ведь может – всю жизнь по-мультяшному. Вроде как понарошку. Сейчас таковых развелось немало вокруг, если повнимательней приглядеться. Василий Макарович так не мог. Не того пошиба и замеса человек был. Другого масштаба. Безотцовщина – а об отце, которого видел последний раз в четыре года, всю жизнь помнил. И жил за двоих – за себя и за него. Так, максимально концентрированно, в состоянии сжатой пружины, и прожил свою жизнь, до 45 лет не дотянув даже. Потому что сильно уж большой, непосильный, можно сказать, груз взвалил на свои плечи.

Мама моя когда-то, застав меня со сборником шукшинских рассказов, по простоте своей душевной обронила мимоходом, что, мол, так-то (как Шукшин!) и ты смог бы написать. Что уж там, дескать, такого особенного! И не поняла ведь даже моя дорогая мама, самый родной на свете человек, что вот так, походя, сразу двоих одним махом унизила, что дальше и некуда. Я-то ладно, я от родной своей матери еще и не такое в годы свои детские и юношеские слыхивал. А вот за Василь Макаровича обидно не по-детски. Тем более что мать-то моя тоже не из какого-то там «высшего света» (где он этот свет?), а все из той же самой человеческой среды, народной, деревенской, из которой и были все основные герои его произведений. Для кого-то и впрямь – простецкие, неинтересные, примитивные даже (приходилось слышать и такое), а для кого – свои, родные до мозга костей, до каждого малейшего душевного импульса. Чтоб понять их – надо самому хоть на сотую долю процента уметь чувствовать, как они. Чтоб внутри все кипело, клокотало, рвалось наружу в виде праведного мужицкого гнева на всякое малейшее проявление несправедливости, тем более на чиновничьи извечные чванство, высокомерие и стяжательство – замешанные часто на невежестве и откровенной тупости. Вот уж где настоящая примитивность – от дней тех давних, из которых вышли Шукшинские «чудики», и вплоть до нынешних. А чтобы все эти порывы душевные этих самых «чудиков» выписать, чтоб донести их до читателя, чтоб хоть какие-то струнки его глубинные задеть – нужно быть недюжинной силы и таланта человеком. Каким и был Василий Макарович Шукшин. С этим уж не поспоришь. Ведь даже и от либералов наших высоколобых и то ничего, по крайней мере, открыто, против личности и творчества Шукшина, не слышно. Хотя, конечно, некая высокомерная нотка все же присутствует. Впрочем, чему удивляться, когда мать родная даже, сама вся насквозь из шукшинского теста замешанная – и та туда же: «Так-то и ты бы смог!» Имела в виду, конечно, что ориентироваться надо на таких гигантов, как Толстой, Достоевский, Чехов….

К слову сказать, вот Чехов Антон Павлович – тоже фигура, между прочим, неоднозначная: и при жизни высокосветская утонченная публика его не очень-то жаловала, и после вроде как ни ко двору пришелся: дескать, все больше о господах писал. А если присмотреться повнимательней, то герои-то чеховские – сплошь все те же самые «чудики», ну, разве что только из другого социального среза. Может, потому и слава Чехова вошла в полную свою силу лишь после его смерти. И вот ведь какая закавыка – и умер-то Антон Павлович, весь такой из себя интеллигентный, в пенсне и шляпе, в том же самом возрасте, что и мужик-мужиком Шукшин, не дотянув даже и до 45 годков. Стало быть, тоже знал цену каждому дню и выкладывался потому на полную, не жалея себя…

И еще один писатель, совсем из иной среды, хоть и из того же, что и Шукшин, времени, Сергей Довлатов, символ либерализма в литературе 20 века, по крайней мере, так принято считать с чьей-то легкой подачи: дружил, мол, с самим Бродским, эмигрировал из «совка» в Америку, – тоже ведь всю жизнь писал о, мягко скажем, не понятых обществом людях, о тех же самых, значится, «чудиках». И импульсы внутренние, и изначальные душевные посылы все те же ведь, шукшинские: острое неприятие всякой несправедливости, реакция на которую у литературных персонажей может быть самой непредсказуемой: от примитивного запоя прямо посреди производственных будней до преступления. Да, зэки у Довлатова – особый тип героев. Да ведь и мир у них особый. Но вот что интересно: и офицеры из лагерных администраций, и всякие живописные субчики из богемной литературной среды – на поверку часто все те же воинствующие шукшинские правдолюбцы, одним словом «чудики», как и главный лирический герой всех довлатовских произведений, в котором безошибочно угадывается сам автор. Он-то разве не тот же вечный борец за правду и справедливость? За право быть собой. А еще – против ханжества, невежества и житейской близорукости тех, кто поставлен нами руководить – этой особой касты людей, называемой начальством. Ну, и, конечно же, – против всегдашнего абсурда в нашей жизни, которому Довлатов, как и Шукшин, противопоставлял творчество и «тишь библиотек». Вспомним, как герой «Зоны» под прицелом автомата конвойного (сержанта Фиделя) разворачивается и направляется в библиотеку, не реагируя на команды «Стой, сука, стрелять буду!», и проводит там какое-то время, уединившись с томиком Бунина, под внимательным оценивающим взглядом молодой библиотекарши. Таким вот экзотическим образом герой Довлатова отстаивает свое право быть собой – и быть человеком. Герой Шукшина в этом случае отчебучил бы неприличную частушку или, чего доброго, рубанул бы себе топором по пальцам… Действия, может, и разные, а причина, к ним побуждающая, одна – это извечное стремление русского человека к высшей, недостижимой, а подчас и непостижимой умом справедливости. Потому и сказано на удивление проницательным поэтом – уж точно человеком из другой совсем среды, да и из времени иного: «Умом Россию не понять!» Так и есть. Здесь не умом, а больше душой надо. Если она, конечно, вконец не зачерствела. Что не мудрено при нашей-то нынешней, насквозь американизированной, потребительски обусловленной жизни.

А все-таки шукшинские трогательные «чудики» то и дело встречаются и в наши дни. И даже, представьте, и на «московских изогнутых улицах». И слава Богу! Значит, жива еще исконная душа России. А коль так – то ничего нам в этой жизни не страшно. Потому что даже если самый большой начальник вдруг возьмет и всенародно объявит, к примеру, такое: «России больше нет!» – вот эти самые «чудики» все равно ведь не поверят и будут жить себе по-своему, как и всегда жили, будто ничего и не случилось на свете. И они будут правы. Потому что – они и есть Россия, самая ее суть и соль. И потому последнее, самое важное слово всегда за ними.